Леонтьев - Психофизиологические механизмы речи

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

А. А. Леонтьев

ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ

(Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. - М., 1970. - С. 314-370)

ЯЗЫКОВАЯ СПОСОБНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА И ЕЕ ИЗУЧЕНИЕ В СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ

В лингвистике конца XIX - начала XX вв. язык рассматривался в первую очередь как застывшая система, взятая в абстракции от реальной речевой деятельности. Характеризуя различные направления в понимании языка, советский лингвист В. Н. Волошинов назвал в свое время это направление "абстрактным объективизмом". Его основными положениями, по В. Н. Волошинову, являются следующие: "1) Язык есть устойчивая неизменная система нормативно тождественных языковых форм, преднаходимая индивидуальным сознанием и непререкаемая для него. 2) Законы языка суть специфические лингвистические законы связи между языковыми знаками внутри данной замкнутой языковой системы. Эти законы объективны по отношению ко всякому субъективному сознанию. 3) Специфические языковые связи не имеют ничего общего с идеологическими ценностями... 4) Индивидуальные акты говорения являются, с точки зрения языка, лишь случайными преломлениями и вариациями или просто искажениями тождественных форм" [14, 69]. Правда, конкретное бытие такой абстрактной системы представители этого направления понимали по-разному. Для младограмматиков это была система психофизио-логических навыков в голове каждого отдельного индивида; для лингвистов "социологической" школы - "идеальная лингвистическая форма, тяготеющая над всеми индивидами данной социальной группы" [12, 224] и реализующаяся у каждого из этих индивидов в виде пассивных "отпечатков" - таких же индивидуальных систем речевых навыков [ср. 79].

Рядом с понимаемой так виртуальной системой языка представители "абстрактного объективизма" обычно ставят речь как простую реализацию этой системы. Тем самым речь фактически исключается из предмета лингвистической науки, ибо, по их мнению, вречи нет - с точки зрения лингвиста - ничего такого, чего не было бы в языке. С другой стороны, речь по традиции считается предметом психологии речи, которая лишь постольку интересуется языком, поскольку его онтология как-то проявляется в процессах говорения. Так, известный советский психолог С. Л. Рубинштейн писал: "... психологический аспект имеется только у речи. Психологический подход к языку как таковому неприменим: это в корне ошибочный психологизм, т. е. неправомерная психологизация языковедческих явлений" [69, 165].

К настоящему времени между психологией и лингвистикой образовалось своего рода размежевание предмета исследования. Оно дошло до того, что одна и та же проблема именуется психологами "мышление и речь", а лингвистами - "язык и мышление". При этом лингвисты склонны считать - в соответствии с распространенной в лингвистической науке трактовкой речи только как реализации языка, - что только язык может и должен рассматриваться как носитель общественного, социального, а речь есть явление чисто индивидуальное. Например, А. С. Чикобава, предварительно оговорив, что он собирается противопоставлять общее и индивидуальное, на деле противопоставляет лишь "речевые процессы", в которых "проявляется язык", и собственно язык как социальное явление [84, 25] (Ср. также: "Различия, существующие между речью (явление психологическое) и языком (общественное явление)" [78, 32]).

При подобном понимании довольно значительный круг проблем остается вообще вне рассмотрения. Остановимся на одной, едва ли не важнейшей: это проблема структуры и функционирования языковой способности. Существуют психологические концепции, отрицающие вообще существование у человека специфического психофизиологического механизма, формирующегося у каждого носителя языка на основе определенных неврофизиологических предпосылок и под влиянием речевого общения. Согласно взгляду, отстаиваемому в современной науке, в частности, Б. Ф. Скиннером [139], специфика речевой деятельности (или, вернее, речевого поведения, verbal behavior) человека обусловливается исключительно организацией внешних проявлений речевого поведения, условно-рефлекторным объединением реакций организма на речевые стимулы. А это значит, что такой специфики нет, ибо различие речевого поведения человека и близких к нему видов поведения у животных чисто количественное, но ничуть не качественное.

Однако мы вполне допускаем, что подобный специфический психофизиологический механизм существует; тогда ясно, что он, с одной стороны, никак не сводим к простой "реализации" абстрактной системы языка и не является сугубо индивидуальным, ибо формирование его, не говоря уже о функционировании, предполагает влияние общества; с другой стороны, он отнюдь не тождествен этой абстрактной системе языка - нельзя представлять себе этот механизм (который мы в дальнейшем будем называть языковой способностью) как своего рода грамматику, перенесенную в мозг. Языковая способность безусловно имеет известную специфическую организацию, которая должна быть исследована, но которая при установившемся размежевании оказалась вне поля интересов как лингвистики, так (в основном) и психологии.

Такое положение вещей одно время вполне устраивало обе науки. Однако в последние десятилетия неизмеримо возросло число и значимость проблем, для решения которых столь решительное противопоставление языка и речи, лингвистики и психологии оказалось тормозом. Укажем только на некоторые из них. Это, например, проблемы, связанные с оптимизацией методики обучения родному языку и особенно - иностранному. Оказалось, что методика, опирающаяся на "абстрактно-объективистское" понимание языка (с ним соотносится "переводно-грамматический" метод), мало себя оправдывает; столь же мало действенна методика, игнорирующая структуру изучаемого предмета (языка) и ограничивающаяся ориентацией на общепсихологические закономерности усвоения ("прямой" метод) [3]. Потребовалась разработка новой методики, опирающейся на знание закономерностей организации и функционирования языковой способности. Более того, была поставлена задача активного формирования языковой способности в нужном нам направлении. Достаточным для этого знанием мы, однако, еще не обладаем. Тем более не обладаем мы знанием, достаточным для моделирования языковой способности человека при помощи современной техники, в частности электронно-вычислительных машин; между тем существует целый ряд технических проблем (прежде всего касающихся ввода информации в машину), решение которых предполагает такое моделирование. Можно назвать и еще ряд новых задач, аналогичных указанным выше.

Все это вызвало появление новых научных направлений, стремящихся обеспечить комплексный подход к исследованию речевой деятельности (речевого поведения) и, прежде всего, вскрыть, опираясь как на лингвистические, так и на психофизиологические данные, пути формирования, особенности организации и закономерности функционирования языковой способности.

Комплексные исследования осуществляются под флагом различных наук - психологии, физиологии, лингвистики и т. д., вплоть до философии, с одной стороны, и медицины - с другой. В последние годы наметилась тенденция к консолидации работ в области психофизиологических механизмов речи и ее восприятия под маркой "психолингвистических". Нам уже приходилось отмечать неудачность этого термина, вызывающего, в частности, ненужные ассоциации с американской психолингвистикой, однако он оказался пока наиболее подходящим [51; 72]. Встречая этот термин применительно к исследованиям, ведущимся в СССР, читатель должен иметь в виду частично отмеченную ниже специфику советской науки - прежде всего в плане различного понимания сущности и специфики психики человека.

Работы такого рода появились после второй мировой войны почти во всех крупнейших "научных державах" мира. В СССР это выразилось прежде всего в углубленном исследовании афазий, переросшем в так называемую "нейролингвистику"; систематическое исследование нормального речевого поведения началось у нас позже - в 60-х гг. В США это была так называемая "психолингвистика", в Японии - направление "языкового существования" (гэнго сэйкацу), в Англии - функциональная лингвистика школы Фёрса, частично восходящая к взглядам Б. Малиновского, и т. д. Мы не будем давать здесь детальной характеристики всех этих работ и направлений, ограничившись ссылкой на существующую литературу (Об американской психолингвистике см. [1; 37], в той же нашей работе см. о соответствующих направлениях во Франции, Германии и Румынии; о школе Фёрса - Малиновского [31], о "языковом существовании" [28; 55]). Остановимся лишь на наиболее существенном из них - на американской психолингвистике.

Считается, что психолингвистика возникла в 1954 году в результате специально собравшегося в г. Блумингтоне (США) междисциплинарного семинара, в котором приняли участие крупнейшие психологи и лингвисты Соединенных Штатов. Участники семинара выработали общую теоретическую платформу, сформулировали важнейшие определения и наметили направление основных исследований на ближайшее время. Все эти материалы были изданы в виде коллективной монографии под общим названием "Психолингвистика" [137]. Вдохновителем этой работы и ее основным автором был видный психолог Ч. Осгуд. Американская психолингвистика опирается на три основных научных направления - это: а) дескриптивная лингвистика; б) бихевиористская психология, т. е. такая психология, которая стремится свести теоретическую модель поведения человека к системе стимулов и вызванных ими реакций; в) математическая теория связи, или теория информации. Первый из этих источников психолингвистики за истекшее время претерпел значительные изменения: сейчас многие психолингвисты исходят не из дескриптивного, а из трансформационного понимания языка. Второй выступал и продолжает выступать в психолингвистике главным образом в виде "трехуровневой модели поведения", разработанной Осгудом. Эта модель стремится примирить традиционные бихевиористские идеи о речевом поведении как сочетании стимулов с реакциями и экспериментальные данные, требующие введения в такую модель промежуточного опосредствующего механизма - того, что мы назвали выше языковой способностью. Однако следует иметь в виду, что для Осгуда, как и для большинства психолингвистов, этот механизм есть лишь аппарат, улучшающий пассивное приспособление организма к среде.

Важнейшими вехами развития американской психолингвистики после 1954 года были 1957 год - год выхода известной монографии Осгуда (в соавторстве с двумя его учениками) "Измерение значения" [134], 1961 год, когда один из участников первого психолингвистического семинара лингвист Сол Сапорта издал хрестоматию важнейших психолингвистических работ [136], и 1965, особенно богатый важными изданиями, касающимися психолингвистических вопросов [101; 146]. В настоящее время в США существует специальный журнал, почти наполовину занятый психолингвистическими публикациями, - "Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior".

Что касается советской науки, то в ней еще в 20-30 гг. существовали тенденции к комплексному подходу в исследовании речи. Назовем, в частности, петербургскую школу русской лингвистики - учеников И. А. Бодуэна де Куртенэ, в частности - Л. В. Щербу, Е. Д. Поливанова, Л. П. Якубинского, С. И. Бернштейна и др. [34]. Но особенно существенное значение для дальнейшего формирования "психолингвистического" понимания речи имели, во-первых, психологические работы Л. С. Выготского, особенно его впервые опубликованная в 1934 г. монография "Мышление и речь" (см. [15, 38]), во-вторых, ведшиеся независимо от них физиологические исследования Н. А. Бернштейна [4], оказавшие огромное влияние на наши современные представления о механизмах деятельности вообще, а не только речевой.

Важнейшими особенностями концепции Выготского и его школы являются следующие: во-первых, это идея опосредствованного характера человеческой психики. Именно то, что человеческая психика, по Выготскому, опосредствована употреблением орудий и особенно знаков, является ее основным качественным отличием от психики животных. Частным случаем знаков являются языковые знаки: таким образом, язык выступает не как простая количественная "прибавка" к психике, а как ее конституирующий элемент. Поэтому можно говорить о сознании человека как о языковом сознании par exellence. Во-вторых, это идея деятельности. В отличие от большинства других направлений, школа Выготского исходит из представления об активном характере деятельности, которая протекает не в порядке пассивного приспособления организма к окружающей среде, а как процесс "опережающего отражения" (И. П. Павлов). Именно эта специфически человеческая способность, опираясь на общественный опыт, закрепленный в орудиях и знаках, заранее планировать своеповедение, активно регулируя окружающую действительность, и воздействовать на нее (в отличие от животного, которое, будучи в состоянии использовать лишь собственный опыт, всегда находится в отношениях пассивного приспособления к действительности и не способно планировать свое поведение) и обусловливает ту важнейшую с философской точки зрения особенность человеческой деятельности, которую Маркс обозначил как "практическое созидание предметного мира" [49, 566] и неоднократно подчеркивал в своих трудах.

Та же идея "опережающего отражения" действительности лежит в основе физиологической концепции Н. А. Бернштейна, который видит специфику человеческой деятельности в способности человека руководиться в своем поведении "моделью будущего".

В настоящее время экспериментальные и теоретические исследования психофизиологических механизмов речи ведутся в СССР в различных направлениях. Наиболее разработан к настоящему времени вопрос о порождении и восприятии фонетической стороны речи. В этой области советская наука располагает такими фундаментальными работами, как книга Н. И. Жинкина "Механизмы речи" и коллективная монография под редакцией Л. А. Чистович и В. А. Кожевникова "Речь. Артикуляция и восприятие". Значительно меньше нам известно о механизмах грамматической и особенно семантической стороны речи. Соображения на этот счет, как правило, основываются не на экспериментальных данных, а на тех или иных априорных предпосылках.

В дальнейшем, давая характеристику современному состоянию наших знаний о психофизиологических механизмах речевой деятельности, мы будем опираться прежде всего на то направление в психологии и физиологии высшей нервной деятельности, которое восходит к идеям Л. С. Выготского и Н. А. Бернштейна. Не излагая всех экспериментальных работ, связанных с тем или иным вопросом, мы будем останавливаться лишь на наиболее значительных из них.

Прежде чем перейти к непосредственному изложению, необходимо выяснить еще один вопрос. Речь идет о том, насколько излагаемые далее модели (к сожалению, на современной стадии исследований мы не можем еще говорить об одной модели, охватывающей все компоненты речевого механизма) отражают реальное устройство и функционирование человеческого организма. Этот вопрос возникает в связи с тем, что: а) в настоящее время значительная часть моделей, как уже упоминалось, опирается на материал, полученный различными косвенными путями, в частности путем анализа готового текста; так, модель семантического синтеза, разрабатываемая в последние годы И. А. Мельчуком, безусловно отражает закономерности речевой деятельности носителя языка, но строится на собственно языковом материале и предназначается в основном для специфических целей, связанных с МП; б) даже и те модели, в основе которых лежит непосредственное экспериментальное исследование речевой деятельности, отражают далеко не все детали моделируемого механизма. Например, говоря далее об уровневом строении языковой способности, мы полностью игнорируем физиологические закономерности, так сказать, низших рангов, обеспечивающие такое строение.

Излагаемые нами модели будут отбираться соответственно их значимости для лингвиста, а точнее - соответственно их "объяснительной силе" при интерпретации тех или иных собственно лингвистических явлений и закономерностей (или, что для нас в данном случае безразлично, явлений и закономерностей, наблюдаемых нами в процессах функционирования языка в обществе и в процессах усвоения родного или иностранного языка). Так, например, для нас не представляют в данной работе интереса все физиологические тонкости, связанные с процессом восприятия речи; однако те моменты в модели восприятия речи, которые связаны с введением в эту модель исконно лингвистических понятий (слово, слог, фонема), будут освещены более подробно, как и моменты, обусловливающие особенности восприятия, релевантные при обучении иностранному языку.

Следует, таким образом, всюду иметь в виду, что мы отнюдь не претендуем на сколько-нибудь полное описание устройства и функционирования речевых механизмов, но берем в них лишь то, что существенно с точки зрения лингвиста.

ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ. ПАТОЛОГИЯ РЕЧИ

В современной физиологии еще довольно сильна тенденция представлять всякую речевую деятельность как реализацию одних и тех же физиологических механизмов. Между тем на самом деле речевая деятельность может обеспечиваться разными, принципиально различными механизмами; это зависит от конкретного содержания и целенаправленности того или иного речевого акта.

Порождение или восприятие речи может протекать по законам простейшей рефлекторной деятельности, а речевые стимулы могут быть первосигнальными раздражителями. Например, для бегуна на старте слово марш как раз является первосигнальным раздражителем: спортсмену не нужно понимать это слово, оно воздействует на него самим фактом своего появления. Сходна с описанной в физиологическом смысле ситуация, когда мы, услышав свое имя, кем-то громко названное, автоматически оборачиваемся, и т. д. Элементарные вербальные реакции (типа Привет! - Привет!), по-видимому, осуществляются также по сходному принципу.

Однако такого рода ситуации не типичны для речевой деятельности. Гораздо более часты случаи, когда при порождении и восприятии речи мы оперируем словами, как "сигналами сигналов" (И. П. Павлов), т. е. производим бессознательный (или сознательный) выбор и отождествление этих слов на основе их значения.

Однако физиологическая основа речевой деятельности не исчерпывается и этим. Независимо от того, говорим ли мы о "первосигнальных" или "второсигнальных" раздражителях, в обоих случаях мы остаемся на уровне условнорефлекторных процессов. При таком понимании любая константная последовательность звуков или слов представляет собой с физиологической точки зрения "динамический стереотип", а речевая деятельность в целом - сложную систему таких стереотипов. С другой стороны, для каждого речевого раздражителя постулируется физиологический коррелят, локализующийся в определенной точке коры больших полушарий головного мозга человека: объединение таких раздражителей осуществляется путем установления более или менее постоянных связей между их мозговыми локализациями. Точно так же определенным психическим функциям, связанным с речевой деятельностью (таким, как понимание слов, понимание фраз, спонтанное называние предметов, речь фразами), приводится в соответствие определенный четко локализованный участок коры больших полушарий головного мозга.

Как показывают многочисленные исследования последних десятилетий, осуществленные как физиологами (П. К. Анохин, Н. А. Бернштейн), так и психологами (А. Р. Лурия, А. Н. Леонтьев, Д. Н. Узнадзе, в США - Дж. Миллер), такого понимания физиологической основы речевой деятельности недостаточно для ее интерпретации.

Более ста лет назад (1861) П. Брока открыл, что при поражении определенного участка коры головного мозга (задняя треть нижней лобной извилины левого полушария) у больных появляются нарушения речевой артикуляции (произношения). Брока сделал из этого вывод, что этот участок есть "центр моторных образов слов", которые локализуются именно в этой области мозга. Несколько позже (1874) К. Вернике, описав случай нарушения понимания речи при поражении задней трети верхней височной извилины левого полушария, заключил, что в этом участке коры локализуются "сенсорные образы слов". Эти исследования породили целый ряд аналогичных работ, в результате которых все мыслимые психические функции, связанные с речью, были "распределены" между определенными участками коры, причем эта локализация понималась весьма упрощенно. Как писал в те годы один из физиологов (Т. Мейнерт), "каждое впечатление находит новую, еще не занятую клетку... Впечатления... находят своих носителей, в которых они навсегда сохраняются друг подле друга".

Такое упрощенное представление о физиологических механизмах речевой (и вообще психической) деятельности уже в те годы критиковалось X. Джексоном, выдвинувшим идею "вертикальной" организации психических функций. По Джексону (эти его взгляды сейчас являются общераспространенными), каждая функция, осуществляемая нервной системой, обеспечивается неограниченной группой клеток, а сложной иерархией уровней физиологической организации нервной системы. Иными словами, чтобы человек произнес слово, мало активизировать "ответственную" за это (по старым представлениям) группу клеток коры больших полушарий мозга: в порождении этого слова участвуют различные по природе, структуре и "глубинности" мозговые механизмы, причем эти механизмы будут различаться в зависимости от того, произносится ли слово, например, произвольно или автоматически.

Такая точка зрения получила развитие в работах советского физиолога П. К. Анохина, которому принадлежит разработка понятия "функциональная система". Согласно этому понятию, сложные формы психической деятельности обеспечиваются специфическим физиологическим механизмом, представляющим собой сложное взаимодействие звеньев, расположенных на различных уровнях нервной системы, причем при тождестве решаемой задачи номенклатура конкретных звеньев, входящих в функциональную систему, может меняться в довольно широких пределах (чем объясняется возможность частичного, а иногда и полного восстановления нарушенных психических функций у больных с поражениями определенных участков коры головного мозга) (Подобная концепция "системной локализации психических функций" была впервые разработана Л. С. Выготским).

Особенно много занимался подобными системами (на материале регуляции движений) Н. А. Бернштейн. Он выдвинул концепцию функциональной физиологической системы как системы саморегулирующейся, в которую в качестве одного из звеньев входит прогнозирование будущей ситуации. Эта концепция, находящая параллель в теории "акцептора действия" П. К. Анохина и во взглядах американского психолога Джорджа Миллера, восходит к идее И. П. Павлова о "предупредительной деятельности", или опережающем отражении действительности нервной системой человека.

Под углом зрения исследований Анохина, Бернштейна и др. физиологической основой речевой деятельности является специфическая функциональная система или, точнее, сложная совокупность нескольких функциональных систем, часть которых специализирована, а часть "обслуживает" и другие виды деятельности. Эта организация является многочленной и многоуровневой. В обеспечении речевых процессов принимают участие как элементарнейшие физиологические механизмы типа стимул - реакция (исследованные американским психологом Б. Скиннером, который, однако, придает им преувеличенное значение), так и механизмы специфические, имеющие иерархическое строение и характерные исключительно для высших форм речевой деятельности (например, механизм внутреннего программирования речевого высказывания).

Каковы основные компоненты такой организации? Во-первых, механизм мотивации и вероятностного прогнозирования речевого действия, в принципе общий речевой деятельности и другим видам деятельности. Во-вторых, механизм программирования речевого высказывания. Как показывают исследования процессов, объединяемых под условным названием "внутренней речи", прежде, чем построить высказывание, мы при помощи особого кода (по Н. И. Жинкину "предметно-изобразительного", т. е. представлений, образов и схем) строим его "костяк", соединяя с единицами такого плана, или программы, основное содержание предложения, всегда известное нам заранее. В-третьих, группа механизмов, связанных с переходом от плана (программы) к грамматической (синтаксической) структуре предложения; сюда относятся механизм грамматического прогнозирования синтаксической конструкции, механизм, обеспечивающий запоминание, хранение и реализацию синтаксически релевантных грамматических характеристик слов, механизм перехода от одного типа конструкции к другому типу (трансформации), механизм развертывания элементов программы в грамматические конструкции (по принципу так называемого "дерева непосредственно составляющих") и т. д. В-четвертых, это механизмы, обеспечивающие поиск нужного слова по семантическим и звуковым признакам. В-пятых, механизм моторного программирования синтагмы, в последнее время детально исследованный в лаборатории Л. А. Чистович (Институт физиологии АН СССР в Ленинграде). В-шестых, механизмы выбора звуков речи и перехода от моторной программы к ее "заполнению" звуками. Наконец, в-седьмых, механизмы, обеспечивающие реальное осуществление звучания речи.

Как можно видеть, физиологическая основа речевых процессов крайне сложна. Во многом она неясна до сих пор, и в конце настоящей главы мы остановимся более подробно лишь на некоторых из перечисленных здесь механизмов.

Изложенное выше представление о характере физиологической обусловленности речевой деятельности нашло свое отражение в современных исследованиях локальных поражений мозга, прежде всего так называемых афазий (под этим термином объединяются различные речевые расстройства, возникающие при ранениях, опухолях и других органических нарушениях отдельных участков коры больших полушарий мозга). Ведущими в этой области являются работы советского психолога А. Р. Лурия и его школы, на которые мы в дальнейшем и опираемся при характеристике основных видов афазий.

Динамическая афазия связана с нарушением способности говорить фразами, хотя у больного нет трудности ни в повторении, ни в назывании, ни в понимании речи. Можно выделить две формы динамической афазии; при одной из них нарушено программирование высказывания, при другой - механизмы его грамматико-синтаксической организации.

Эфферентная моторная афазия тоже характеризуется распадом грамматической структуры высказывания при сохранности отдельных слов, но, кроме того, и распадом его моторной схемы: сохраняя умение произносить отдельные звуки, больные не могут соединить их в последовательность. Таким образом, здесь нарушен вообще принцип сукцессивности (последовательности) в речеобразовании.

Перечисленные выше виды афазии возникают при поражении передних отделов коры головного мозга, а все остальные - задних, "отвечающих" за процессы "симультанного синтеза", объединения возбуждений в одновременные группы.

Афферентная моторная афазия - это нарушение членораздельности речевых произношений. Больной не может "найти" нужный ему определенный звук и все время "соскальзывает" на близкие артикуляции. Здесь нарушено звено выбора звуков.

Семантическая афазия проявляется в трудностях нахождения слов и в нарушении понимания семантических (логико-грамматических) отношений между словами. Например, больной понимает слова отец и брат, но не может понять, что значит брат отца. По А. Р. Лурия, в этом случае мы имеем дело с нарушением семантической системности слова, т. е. выбора слова по значению.

Акустико-мнестическая афазия сходна по своим проявлениям с семантической, однако в этом случае нарушение касается выбора слов на основе звуковых признаков.

Сенсорная афазия прежде всего сказывается в восприятии речи, выражаясь в первую очередь в распаде фонетического слуха, т. е. нарушении взаимосвязи между звуковым составом и значением слова. По-видимому, при этой форме афазии нарушен звуковой анализ слова.

Разного рода нарушения речевой деятельности, существенные для нашего понимания ее механизмов, возникают и при различных психических заболеваниях, например, тяжелых формах шизофрении. В этой области существенны работы советского психиатра Б. В. Зейгарник.

РЕЧЕВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЕЕ ОСОБЕННОСТИ

Каждое речевое высказывание, каждый акт порождения или восприятия речи многосторонне обусловлен. С одной стороны, имеется целый ряд факторов, влияющих на то, какое содержание будет выражено в высказывании (говоря о содержании, мы имеем в виду не только семантику, но и такие особенности высказывания, как его модальность и т. д.). Это факторы прежде всего психологические. С другой стороны, есть множество факторов, обусловливающих то, как определенное содержание будет реализовано в речи (сюда относятся, кроме психологических, факторы собственно лингвистические, стилистические, социологические и др.). Характер всех этих факторов и способ, которым они обусловливают порождение конкретного речевого высказывания, можно описать при помощи различных теорий или моделей. Далее мы будем опираться в данной главе на то понимание этой обусловленности, которое свойственно советской психологической школе Л. С. Выготского (см. также [35]).

Под речевой деятельностью следует понимать деятельность (поведение) человека, в той или иной мере опосредованную знаками языка. Более узко под речевой деятельностью следует понимать такую деятельность, в которой языковый знак выступает в качестве "стимула-средства" (Л. С. Выготский), т. е. такую деятельность, в ходе которой мы формируем речевое высказывание и используем его для достижения некоторой заранее поставленной цели.

Чтобы сказанное здесь было до конца ясно, нам придется остановиться на понятии деятельности вообще, как оно выступает в работах школы Л. С. Выготского. Деятельность определяется здесь как "сложная совокупность процессов, объединенных общей направленностью на достижение определенного результата, который является вместе с тем объективным побудителем данной деятельности, т. е. тем, в чем конкретизуется та или иная потребность субъекта" [46, 415]. Из этого определения ясен целенаправленный характер деятельности: она предполагает некую заранее поставленную цель (она же при успешности акта деятельности является ее результатом) и мотив, обусловливающий постановку и достижение данной цели. На отношениях мотива и цели нам еще придется остановиться в дальнейшем, когда речь пойдет о понятии смысла.

Вторая отличительная черта деятельности - это ее структурность, определенная ее внутренняя организация. Она сказывается прежде всего в том факте, что акт деятельности складывается из отдельных действий ("относительно самостоятельные процессы, подчиненные сознательной цели" [46, 415]). Одни и те же действия могут входить в различные деятельности и наоборот- один и тот же результат может быть достигнут путем разных действий. В этом сказывается, между прочим, "метрический" характер человеческой деятельности (Н. А. Бернштейн), позволяющий использовать при фиксированной цели различные способы ее достижения и по ходу выполнения намеченного плана изменять эти способы соответственно изменившейся обстановке. Действия могут быть как внешними (например, практическими), так и внутренними (умственными). Умственные действия генетически восходят к внешним, как это показано, в частности, психологами французской социологической школы, в особенности Ж. Пиаже и А. Валлоном [11]. Согласно теории, развитой проф. П. Я. Гальпериным [17], существует некоторый алгоритм оптимального перехода от внешних действий к внутренним, умственным: это позволяет сформулировать новые принципы методики обучения, соответствующие такому алгоритму. Наконец, понятию действия подчинено понятие операций. "Операции - это те способы, какими осуществляется действие. Их особенность состоит в том, что они отвечают не мотиву и не цели действия, а тем условиям, в которых дана эта цель" [45, 21].

Пример комплексного акта деятельности: человек проснулся ночью и почувствовал голод (потребность, в дальнейшем мотив). Это чувство вызвало у него мысль направиться на кухню, сделать себе бутерброд и съесть, чем он надеется удовлетворить свой голод (цель). Чтобы достичь этой цели, он должен совершить несколько самостоятельных действий: встать, направиться в кухню, открыть холодильник, взять оттуда кусок колбасы, отрезать себе ломтик, положить колбасу обратно, взять хлеб из кухонного стола и т. д. Кроме этих внешних действий, акт деятельности включает и умственные действия: во-первых, прежде чем сделать все это, человек мысленно планирует свое поведение; во-вторых, не найдя, скажем, хлеба на обычном месте, он может вспоминать, куда он засунул его, придя вечером с работы, и т. д. Наконец, конкретные операции, из которых складываются действия, зависят от высоты кровати, расстояния до кухни, взаимного расположения холодильника и кухонного стола, места колбасы в холодильнике, от того, острым или тупым ножом человек режет колбасу и т. д. Съев бутерброд, человек может почувствовать, что он еще не сыт: это означает, что результат не совпал с целью, и деятельность будет продолжена.

Вернемся к понятию речевой деятельности. Она является одним из наиболее сложных видов деятельности по всем своим параметрам. Во-первых, по своей организации. Начнем с того, что речевая деятельность крайне редко выступает в качестве самостоятельного, законченного акта деятельности: обычно она включается как составная часть в деятельность более высокого порядка. Например, типичное речевое высказывание - это высказывание, так или иначе регулирующее поведение другого человека. Но это означает, что деятельность можно считать законченной лишь в том случае, когда такое регулирование окажется успешным. Например, я прошу у соседа по столу передать мне кусок хлеба. Акт деятельности, если брать ее как целое, не завершен: цель будет достигнута лишь в том случае, если сосед действительно передаст мне хлеб. Таким образом, говоря далее о речевой деятельности, мы не совсем точны: для нас будет представлять интерес и нами будет в дальнейшем рассматриваться не весь акт речевой деятельности, а лишь совокупность речевых действий, имеющих собственную промежуточную цель, подчиненную цели деятельности как таковой. Кроме того, и составные элементы речевой деятельности весьма различны. Это и типично умственные действия (например, планирование речевого высказывания), и действия внешние (например, активность органов речи), причем их взаимная связь и взаимообусловленность весьма трудно поддаются точному определению. Во-вторых, речевая деятельность принадлежит к типу наиболее сложных и по характеру представленных в ней мотивов и целей. Действительно, не так-то просто четко сформулировать даже такую, казалось бы, элементарную вещь, как цель речевого высказывания, т. е. то, что в практике научного исследования обычно называется "функцией речи".

Речевая деятельность изучается различными науками. С точки зрения общего языкознания нас интересует лишь подход к речевой деятельности со стороны лингвистики и прежде всего - соотношение понятия речевой деятельности с понятием языка. Мы примыкаем в этом отношении к тем советским философам, логикам и лингвистам, которые разделяют реально существующий вне и помимо науки ее объект и формируемый этой наукой внутри объекта специфический предмет исследования [33, 71]; см. также работы Г. П. Щедровицкого. Речевая деятельность есть объект, изучаемый лингвистикой и другими науками: язык есть специфический предмет лингвистики, реально существующий как составная часть объекта (речевой деятельности) и моделируемый лингвистами в виде особой системы для тех или иных теоретических или практических целей.

Сказанное совершенно не означает, что мы отрицаем реальное бытие языка как объективной системы. Мы хотим лишь отметить, что реальность языка не тождественна его "отдельности": язык не существует как что-то отдельное вне речевой деятельности; чтобы его исследовать, его надо вычленить из речевой деятельности (либо пойти по другому пути, приравнивая к языку наше знание о структуре своей языковой способности). С другой стороны, хотелось бы со всей выразительностью подчеркнуть, что язык как объективная система ни в коей мере не носит исключительно материального характера: он является материально-идеальным (если брать его актуальный аспект) или идеальным явлением (если брать его виртуальный аспект). А признание идеального характера того или иного явления совершенно не обязательно влечет за собой в системе философии марксизма-ленинизма отрицание объективности его существования.

Так или иначе, психолингвистику (или любую другую науку, подходящую к исследованию речевой деятельности или речевого поведения со сходных позиций), поскольку она не занимается формированием языковой способности, а только ее функционированием, не занимают проблемы, связанные с языком как объективной системой: ее интересует как раз его "субъективный" аспект, его роль в формировании конкретного речевого высказывания и только. Это позволяет нам в дальнейшем не останавливаться здесь на анализе языка как объективной системы.

Возникает вопрос, в какой конкретной форме существует язык внутри речевой деятельности. Не останавливаясь на этом подробнее, укажем лишь, что язык есть одна из форм объективной обусловленности речевой деятельности, определенным образом отграничиваемая совокупностью факторов, необходимых для ее осуществления, поддержания и развития, или, если обратиться к принадлежащему И. М. Гельфанду и др. математическому представлению деятельности, - язык есть один из существенных параметров модели речевой деятельности [18, 67].

Выше мы отмечали, что потребности современной науки и практики приводят к необходимости отказаться от исторически сложившегося размежевания предметов исследования лингвистики и психологии и поставить вопрос как-то по-иному, по-видимому, - выделить такую систему категорий, которая удовлетворяла бы потребностям всех или почти всех наук, занимающихся исследованием речевой деятельности. Подробный анализ такой системы категорий дается в другом месте [41, 57-60; 42, гл. 1]. Здесь же приведем лишь результаты такого анализа. Очевидно, наиболее важными как с точки зрения лингвиста, так и с точки зрения психолога и удовлетворяющими также потребностям логики и философии являются два противопоставления, две пары категорий: язык как речевой механизм - язык как процесс (как употребление) и язык как абстрактная система - язык как речевой механизм. Ниже мы, как уже сказано, будем употреблять для языка как речевого механизма термин "языковая способность", для языка как абстрактной системы - "языковой стандарт", а для языка как процесса - "языковой процесс". Такая система трех основных категорий в изучении речевой деятельности соответствует в основном схеме, предложенной Л. В. Щербой в его статье "О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании" [91], а еще ранее - Ф. де Соссюром в материалах к его курсам по общему языкознанию [79, 142-159].

УРОВНИ ЯЗЫКОВОЙ СПОСОБНОСТИ И ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ

В первом параграфе мы констатировали, что языковая способность не является ни формой организации внешних проявлений речевого поведения, ни "грамматикой", перенесенной в мозг. Иными словами, языковая способность, или психофизиологический механизм речи, характеризуется некоторой структурой и может быть представлена в виде своего рода порождающей модели, причем эта модель отлична от любой возможной модели языкового стандарта. Прежде чем говорить об устройстве такой модели, мы хотели бы подчеркнуть два момента: во-первых, эта модель не имеет аксиоматического характера, а является генетической [73]; во-вторых, мы отнюдь не претендуем в этом и следующих параграфах на сколько-нибудь исчерпывающее описание этой модели (такого описания и не существует), а остановимся лишь на тех ее особенностях, которые не вызывают сомнения при современном состоянии вопроса. В заключение настоящей главы мы попытаемся дать гипотетическое описание структуры порождающего психофизиологического механизма речи.

Упомянем прежде всего тот общеизвестный факт, что членение речевого потока на единицы языка, единицы собственно лингвистические, и на единицы, являющиеся таковыми с точки зрения внутренней организации языковой способности, различно. Иначе говоря, даже если оставаться в пределах текста и ставить вопрос о делении его на отдельные сегменты, эти сегменты окажутся различными при различных подходах. Так, с точки зрения лингвистической вреку - два "слова", два отдельных сегмента; с точки зрения порождения речи это, безусловно, один сегмент, одно "слово", что доказывается невозможностью применения к его составным частям критерия потенциальной изолируемости (ни в, ни реку не могут функционировать с тем же значением как самостоятельные высказывания).

На самом деле все обстоит много сложнее. Один и тот же сегмент потока речи даже при чисто лингвистическом подходе может быть интерпретирован по-разному в зависимости от того, какой уровень системы языка мы на него "проецируем", т. е. из конкретных вариантов каких именно лингвистических единиц мы считаем его состоящим (Легко видеть, что мы опираемся здесь на традиционную дескриптивную модель "единица - вариант". Эта модель аналитическая с четырьмя независимыми уровнями (лексематический, морфематический, фонематический, сонематический, или уровень звукотипов). Ничто в принципе не меняется, если будет использована любая другая модель - при непременном условии, что сохраняется различие между моделью языка и моделью механизма, порождающего язык. Здесь для простоты мы не затрагиваем проблемы текста. Строго говоря, сегмент потока речи, используемый для выделения лингвистических единиц, и сегмент потока речи, используемый для выделения единиц порождения, принадлежат разным данностям: первый - тексту как элементарной модели потока речи; второй - самому потоку речи, т. е. процессу речевой деятельности (см. [41, 58]). Один и тот же сегмент может быть представлен как вариант лексемы (лекса), как сочетание двух-трех или более вариантов морфем (морф) и соответственно большего количества вариантов фонем и звукотипов (фон и сон). Тот же сегмент при подходе с точки зрения порождающего механизма тоже может быть интерпретирован различно в зависимости от того, какой "блок" порождающего механизма мы рассматриваем. Каждый такой "блок" обеспечивает появление в потоке речи определенного класса единиц или, вернее, класса сегментов. "Выключив" тот или иной блок, мы или нарушим речевую способность вообще (если это "нижележащий" блок, например, механизм слогообразования), или будем порождать неполноценную речь с более элементарной, чем в обычном случае, синтагматической организацией (например, как это нередко бывает при афазии, человек сможет "порождать" отдельные слова, но окажется не в состоянии построить высказывание).

Основная проблема заключается в том, каковы те классы сегментов и соответственно те "блоки" порождающего механизма" которые реально выступают в речевой деятельности.

Впервые эта проблема была поставлена авторами монографии "Психолингвистика" (соответствующий параграф написан Ч. Осгудом). Согласно Осгуду, следует различать четыре уровня языковой способности и соответственно различные виды "психолингвистических единиц". Единицей мотивационного уровня служит предложение "в широком, неграмматическом значении слова" [131, 72] как для говорящего, так и для слушающего. Этот уровень "ведает" общей регулировкой сообщения. Второй, семантический уровень имеет дело с выбором возможных значений. Для говорящего единицей этого уровня, по Осгуду, является "функциональный класс" (нечто, примерно соответствующее "синтагме" Л. В. Щербы). Для слушающего, по мнению Осгуда, единица должна быть меньшей, и таковой является "нуклеус" (термин Дж. Гринберга [41, 457; 105, 67-70]). Уровень последовательностей ведает вероятностными характеристиками "речевых событий": единицей этого уровня для обоих собеседников служит такой сегмент, который представляет одно целое с точки зрения статистических взаимосвязей его компонентов, а именно - слово. Наконец, интеграционный уровень имеет дело с мельчайшими нечленимыми "кирпичиками" речи: для говорящего это, по Осгуду, слог, для слушающего - фонема.

Необходимо сразу же добавить, что авторы монографии "Психолингвистика", кроме лингвистических и психолингвистических единиц, выделяют еще единицы психологические. Если психолингвистические единицы - функционально оперативные, то психологические - те, которые поддаются осознанию самим говорящим (слог, слово, предложение) [138, 60-61].

Остановимся на этой схеме. Уже независимо от экспериментальных данных и их интерпретации в глаза бросается зависимость модели Осгуда - Гринберга - Сапорты от "трехуровневой модели поведения", предложенной Осгудом.

Эта особенность модели языковой способности обусловлена свойственным Осгуду представлением о неврологическом механизме поведения вообще. Вот схема его принципиальной модели поведения:

Уровень репрезентации rm -------------- sm

Уровень интеграции s? -- s? -- s? -------------> r? -- r? --r?

Уровень проекции S ----------------------- R

На уровне проекции речевые стимулы кодируются в нервные стимулы. На уровне интеграции эта отрывочная речевая информация интегрируется, т. е., исходя из прошлого опыта, мы строим на основании этих стимулов наиболее вероятную модель. Затем эта модель поступает на уровень репрезентации, где вызывает ту реакцию "опосредствованной репрезентации", которая ассоциируется с данной моделью (О понятии "опосредствованная репрезентация" см. [38, 31]. По идее Осгуда, это часть реакции на соответствующее данному речевому стимулу реальное событие, т. е. значение, взятое в чисто прагматическом аспекте (см. об этом ниже).). В акте речевого восприятия, согласно бихевиористской схеме "стимул - реакция", значение выступает как своего рода промежуточная реакция; если же мы имеем дело с порождением речи, с говорением, то оно, напротив, выступает как промежуточный стимул (в этом случае бихевиористы говорят о "самостимуляции"). Порождая речь, мы имеем сначала этот стимул на уровне репрезентации. Спускаясь на уровень интеграции и комбинируясь с опытом, накопленным в процессе восприятия на этом уровне (горизонтально направленная стрелка на схеме), этот стимул по ассоциации вызывает реакцию в виде "моторных образов", артикуляционных единств. Наконец, на уровне проекции все это обретает реальное звучание.

Все эти уровни раз и навсегда заданы в неврологической структуре организма. При усвоении языка они лишь "включаются", как начинает течь электрический ток по проводу при повороте выключателя. На уровень проекции опыт вообще не влияет. На уровне интеграции он выступает как чисто статистический фактор: мы получаем такую модель, которая в нашем опыте ниболее часто была связана с данным набором речевых стимулов. На уровне репрезентации опыт обусловливает ассоциацию модели именно с данным, а не иным значением.

Уровень репрезентации соответствует в изложенной выше системе психолингвистических единиц "семантическому" уровню. Уровень интеграции есть в обеих моделях. Уровень проекции лежит вне системы психолингвистических единиц - это уровень чисто исполнительный. Мотивационный уровень психолингвистической модели ведает общими характеристиками сообщения и не находит четкой параллели в "трехуровневой модели поведения". Точно так же обстоит дело и с уровнем последовательностей. Этот последний, вообще говоря, лежит вне данной модели: во всяком случае, в одной из последующих глав монографии (а именно - в пятой), в части, принадлежащей перу Флойда Дж. Лаунсбери, вводится четкое разграничение "статистической структуры" и "лингвистической структуры" сообщения, причем указывается, что статистический анализ игнорирует то, что является основным для лингвистики - различение уровней структуры [121, 94]. Аналогичное разграничение двух параллельных механизмов, один из которых ведает возможностью появления данного элемента, а другой вероятностью его появления, проводится в некоторых более новых работах, например [107; 133].

После 1954 года, когда появились новые психолингвистические модели, опирающиеся на трансформационную грамматику, это лишь частично затронуло трактовку психолингвистических уровней и единиц. Правда, идея априорной заданности говорящему системы уровней языковой способности сменилась идеей врожденности лишь основных физиологических предпосылок, на базе которых языковая система складывается уже "самостоятельно" в процессе общения ребенка со взрослым, но тем не менее формирование языковой способности сохранило в трактовке психолингвистов "трансформационного" направления свой механический характер. Имеющиеся у ребенка физиологические предпосылки являются для них не фундаментом, на котором можно построить дом разной архитектуры, а рельсами, по которым "катится" языковая способность в совершенно определенном направлении после того, как ее "подтолкнет" среда. Ср. утверждение Н. Хомского, что элементы речевого механизма "могут развиваться в основном независимо от подкрепления, благодаря генетически детерминированному созреванию" [96, 44].

Подобное понимание возникло в результате полемического противопоставления этой точки зрения точке зрения бихевиористской психологии речи (представленной, в частности, книгой Скиннера), сводящей, наоборот, все формирование речевой способности к системе подкреплений. Особенно ясно различие этих двух точек зрения в трактовке детской речи, где оно вылилось в продолжительную и интересную дискуссию между М. Брэйном и группой гарвардских психолингвистов - учеников Дж. Миллера. М. Брэйн отстаивал в этой дискуссии идею "контекстуальной генерализации": "Если субъект встречал ранее предложения, в которых какой-либо сегмент (морфема, слово или синтагма) встречается в определенной позиции и определенном контексте, а затем он стремился поставить этот сегмент в других контекстах в ту же позицию, можно считать, что контекст сегмента генерализован... Контекстуальная генерализация относится к общему классу генерализованных стимулов и реакций" (см. [92], там же опубликованы и остальные материалы дискуссии). Его оппоненты - Т. Бивер, Дж. Фодор и У. Уэксел - считают, что это верно лишь относительно некоторых, особенно несвободных сочетаний слов, но что этот механизм - по существу своему ассоциативный, т. е. сводящийся к взаимоотношению стимула и реакции, - не может объяснить грамматическое единство предложения, для чего мы нуждаемся в иной (трансформационной) модели.

В советской науке понятие уровня языковой способности связано с предложенной Н. А. Бернштейном теорией неврологических уровней построения психофизиологических процессов. Эта теория является частью его общей концепции и ближе всего подходит к современному пониманию физиологических механизмов деятельности.

Согласно взглядам Н. А. Бернштейна, управление всяким движением (в широком смысле) осуществляет "сложная многоуровневая постройка, возглавляемая ведущим уровнем, адекватным смысловой структуре двигательного акта (в терминах теории деятельности - цели деятельности. - А. Л.), и реализующим только самые основные, решающие в смысловом отношении коррекции. Под его дирижированием в выполнении движения участвует... ряд фоновых уровней, которые обслуживают фоновые или технические компоненты движения... Процесс переключения технических компонентов движения в низовые, фоновые уровни есть то, что называется обычно автоматизацией движения. Во всяком движении, какова бы ни была его абсолютная уровневая высота, осознается один только его ведущий уровень... И степень осознаваемости, и степень произвольности растет с переходом по уровням снизу вверх" [4, 36-37].

В речевой деятельности участвует не весь "комплект" уровней, но лишь некоторые из них. Наиболее высоким в иерархическом отношении является уровень смысловой связной речи, на котором функционально оперативной единицей является предложение или высказывание в целом. Следующий уровень - уровень предметного действия, или (применительно к речевой деятельности) уровень называния, единицей которого является слово. Оно имеет актуальную психофизиологическую самостоятельность лишь в том случае, когда действие происходит на предметном уровне, т. е. когда слово берется как целое со своей семантической стороны. Дальнейшие уровни самим Н. А. Бернштейном не выделены. По-видимому, руководствуясь его идеями, можно выделить по крайней мере еще один - слоговой уровень.

Проблема осознания психолингвистических единиц (т. е. проблема "психологических единиц") решается в модели Н. А. Бернштейна следующим образом. Как мы только что видели, в речевом механизме, как во всяком физиологическом механизме, обеспечивающем процесс деятельности, в любой момент времени должен быть ведущий уровень. Другие уровни являются в это время фоновыми. Иерархии ведущего и фоновых уровней соответствуют различные ступени осознания. А. Н. Леонтьев [45] в одной из своих статей выделяет три таких ступени: а) актуальное осознание, б) сознательный контроль, в) неосознанность. По-видимому, есть основания для выделения между б) и в) еще одной ступени - бессознательного контроля [41, 123 и след.].

В обычной (спонтанной) речи, где ведущим уровнем служит уровень связной речи, этому уровню соответствует ступень актуального сознавания (сознается содержание высказывания). В этих условиях словесно-предметному уровню соответствует ступень сознательного контроля (но слово может оказаться "сознательно контролируемым только в том случае, если оно станет прежде предметом специального действия и будет сознано актуально" [45, 21]), уровню операторов - ступень бессознательного контроля, слоговому уровню - ступень неосознанности. Если же актуальное сознавание "спускается" на словесно-предметный уровень, происходит своего рода "скольжение" ступеней осознания по иерархии уровней.

С собственно осознанием психолингвистических единиц не следует смешивать их вычленение [41, 128-129]. Это не регулируемая произвольным актом внимания, кажущаяся спонтанной операция выделения опорных точек в речевой деятельности. Вычленение не связано с автоматизацией речевых действий; по-видимому, вычленимы в принципе те элементы речевой деятельности, которые соответствуют замкнутой системе команд в органы артикуляции - например, слог, слово, предложение.

Если номенклатура осознаваемых элементов при вычленении задается структурой самого речевого механизма, то при второй, высшей форме осознания мы можем задавать ее в известных пределах произвольно. Иными словами, от того, как мы организуем процесс свертывания и автоматизации речевых действий, зависит характер единиц, осознаваемых данным носителем языка. Например, любой взрослый носитель языка, как правило, осознает морфемную структуру слова; но осознание этой структуры, вернее, ее эквивалента в языковом сознании, может быть различным в зависимости от того, какая грамматическая модель была задана данному носителю языка для усвоения, т. е. от структуры "школьной грамматики".

Различие вычленения и собственно осознания соответствует выдвигавшемуся ранее в литературе различию первичного и вторичного речевого анализа. "Для первого... характерно восприятие слова в результате однократного сосредоточения активного внимания при неравномерном его распределении... При вторичном анализе внимание распределяется равномерно, причем опознавание происходит в результате постепенного переключения с одного элемента на другой, т. е. в результате произвольно избирательной его концентрации... Слово начинает осознаваться не как целостное, а как расчлененное" [59, 51] (Ср. также различие "непосредственного" и "опосредствованного" языкового сознания у Г. Вейнриха [149, 51]).

Следует иметь в виду, что положения, изложенные выше, не только не являются общепринятыми, но и не получили пока сколько-нибудь детальной разработки. Между тем такая разработка была бы чрезвычайно желательной, ибо данная проблематика имеет чрезвычайно большое значение в связи с задачами обучения родному и иностранному языку.

ВНУТРЕННЯЯ РЕЧЬ

Язык может входить в интеллектуальный акт, акт деятельности, на разных его этапах, в разных фазах. Во-первых, речевым может быть планирование действий, причем сами планируемые действия могут быть и речевыми и неречевыми. В этих двух случаях характер планирования совершенно различен. В первом случае это программирование речевого высказывания без предварительного формулирования плана средствами языка; во втором - это именно формулирование плана действий в речевой форме. Эти две функции речи в планировании деятельности нельзя смешивать, как это иногда делается (См. [3, 93]: "Те или иные мысли выражаются во внешней речи только потому, что предварительно они оказываются словесно выраженными по внутренней речи". Более подробно о различии внутренней речи и внутреннего программирования высказывания, а также внутреннего проговаривания см. [36]): по-видимому, в таком смешении играет значительную роль то, что и то, и другое планирование нередко называется одинаково "внутренней речью".

Во-вторых, речевыми могут быть сами действия. При этом соотношение речевых и неречевых действий в интеллектуальном акте может быть очень различным. Это различие может быть опять-таки двояким: во-первых, указанное соотношение может меняться за счет изменения длины речевого высказывания при тождестве остальных компонентов акта деятельности; во-вторых, за счет удельного веса речевых действий в акте деятельности в целом, т. е. в результате изменения структуры этого акта.

В-третьих, речевым может быть сопоставление полученного результата с намеченной целью. Это происходит в тех случаях, когда акт деятельности достаточно сложен, обычно - когда интеллектуальный акт носит целиком или почти целиком теоретический характер (как это нередко бывает в деятельности, например, ученого).

Наиболее типичной функцией речи в деятельности является первая функция - использование речи в планировании действий, в особенности неречевых. Существуют специальные методики, позволяющие изучать эту функцию речи даже в тех (наиболее частых) случаях, когда речь является внутренней. Наиболее известна методика электрофизиологического исследования скрытой артикуляции, разработанная и применяемая московским психологом А. Н. Соколовым (см. в особенности [74; 75; 77]). Ему удалось показать, что наиболее сильная электрофизиологическая активность органов артикуляции связана "с вербальным фиксированием заданий, логическими операциями с ними, удержанием промежуточных результатов этих операций и формулировкой ответа "в уме". Все эти факты особенно отчетливо выступают при выполнении трудных, т. е. нестереотипных и многокомпонентных заданий, как, например, при решении арифметических примеров и задач в несколько действий, чтении и переводе иностранных текстов лицами, слабо владеющими данным языком, при перефразировке текстов (изложении их "своими словами"), запоминании и припоминании словесного материала, письменном изложении мыслей и т. п. - то-есть в тех случаях, когда выполняемая умственная деятельность связана с необходимостью развернутого речевого анализа и синтеза..." [74, 178]. Напротив, редукция мускульных напряжений речевого аппарата возникает "в результате: 1) обобщения умственных действий и образования на этой основе речевых и мыслительных стереотипов, характерных для "свернутых умозаключений", 2) замещения речедвигательных компонентов другими компонентами речи (слуховыми - при слушании речи и зрительными - при чтении), 3) появления наглядных компонентов мышления..." [74, 178].

Существуют и другие исследования, показывающие, как часто во внутренней речи собственно речевые компоненты подменяются слуховыми, зрительными и т. д. Н. И. Жинкин осуществил, пользуясь весьма простой методикой (испытуемые в процессе решения задачи должны были постукивать рукой по столу в заданном ритме), очень интересный эксперимент. Оказалось, что в большинстве случаев (примерно тогда же, когда происходит редукция мускульных напряжений) постукивание не мешает внутренней речи, т. е. внутренняя речь переходит на другой код, по своей природе субъективный - код образов и схем [20; 22]. Специально природе этих вторичных образов (образов-мыслей), возникающих как следствие уже произведенного в речевой форме анализа и синтеза признаков предмета или явления, посвящена работа М. С. Шехтера [89].

В упомянутых здесь работах Н. И. Жинкина по внутренней речи анализируется случай, пограничный между собственно внутренней речью и планированием речевого действия (внутренним программированием высказывания). Испытуемому даются готовые слова, и он должен из них составить осмысленное высказывание. Здесь общим с внутренней речью является то, что перед испытуемым стоит задача оперировать с уже готовыми речевыми элементами, а не "порождать" их самостоятельно. Однако есть и момент, общий с планированием речевого действия, а именно - необходимость на определенном этапе решения задачи "догадаться о грамматической конструкции фразы" [90, 121], т. е. построить "в уме" модель фразы. В целом, однако, этот случай ближе к внутренней речи. Исследований же, посвященных планированию речевых действий в чистом виде, практически не существует ввиду крайней методической сложности и отсутствия сколько-нибудь общепринятой модели такого планирования, которая могла бы быть взята за основу. Единственными работами, где эта проблема ставится, являются классическая книга Выготского "Мышление и речь" и недавно переведенная на русский язык книга Дж. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама [16; 53]. Авторы последней считают, что нормально существуют два "Плана" высказывания: "моторный План предложения" и иерархически более высокий "грамматический План", т. е. "иерархия грамматических правил образования и перестановки слов". Однако и у них нет четко разработанной модели этих "Планов". Тем не менее самая идея предварительного программирования речевого высказывания в настоящее время признана большинством исследователей.

Еще более неясным является вопрос о том, как осуществляется планирование внутренней речи. В том, что такое планирование имеет место, нет оснований сомневаться; ведь внутренняя речь не что иное, как речевое высказывание, хотя и сильно редуцированное и имеющее специфическую структуру. Но, насколько нам известно, в научной литературе отсутствуют какие-либо указания на этот счет; по всей -видимости, внутренняя речь развертывается стохастически, то-есть порождение ее не требует предварительного планирования, но каждое предыдущее звено вызывает появление последующего.

В этой связи возникает интересная проблема первичности "лексемного синтаксиса" [41, 198 и след.]. Дело в том, что в спонтанной мимической речи глухонемых, а также в автономной речи детей, в речи нормальных детей в определенный период и т. д. существует единая модель построения высказывания, отмеченная еще Вундтом, S - (At) - О - (At) - V - (Part). Эта модель в известной мере отражается также и в построении обычной (звучащей) речи, обычно в тех языках, где морфемика играет относительно незначительную роль. Не исключено, что эта модель и есть модель построения высказывания во внутренней речи, а переход от внутренней речи к внешней осуществляется за счет своеобразного морфосинтаксического алгоритма, формирующегося у ребенка вместе с усвоением им грамматической системы языка. Впрочем, экспериментально изложенное здесь предположение не проверено.

Но надо сказать, что изложенная здесь гипотеза о внутренней речи как линейной структуре восходит к идеям Л. С. Выготского, трактовавшего внутреннюю речь как сочетание смыслов ([15, 369-373]. Выготский приписывает внутренней речи три важнейшие характеристики: преобладание смысла над значением; агглютинация смыслов; синтагматическое взаимодействие смыслов. "Переход от внутренней к внешней речи есть сложная динамическая трансформация - превращение предикативной и идиоматической речи в синтагматически расчлененную и понятную для других речь" [15, 375]. Л. С. Выготский и особенно А. Р. Лурия относят эти характеристики и к внутренней программе речевого высказывания). А эти идеи встречают среди многих современных советских психологов бурный, хотя и не всегда обоснованный протест. Так, например, киевский психолог А. Н. Раевский решительно заявляет, что "внутренняя речь - это речь, отличная от внешней речи не по своей природе, а лишь по некоторым внешним структурным признакам. Нужно совершенно отбросить попытки видеть в ней речь со своими особыми синтаксическими правилами, отличными от обычной речи, и в особенности видеть в ней процесс, в котором слово, как форма выражения мысли и форма ее осуществления, умирает и сохраняется только семантическая сторона слова (Выготский). Дело в том, что слово в речи не может существовать вне его речевой формы, вне его говорения" [67, 45-46]. Едва ли последняя из цитированных фраз способна опровергнуть концепцию Выготского, как не могут ее опровергнуть и демагогические ссылки на И. М. Сеченова и И. П. Павлова. Во всяком случае, ни А. Н. Раевский, ни другие авторы, писавшие после Выготского о структуре внутренней речи (см. [66]), не смогли противопоставить его концепции никакой иной.

В одной из своих недавних статей Н. И. Жинкин выдвинул мысль о специфическом "языке внутренней речи", каковым является, по его мнению, предметно-изобразительный код, причем "язык внутренней речи свободен от избыточности, свойственной всем натуральным языкам. Формы натурального языка определены строгими правилами, вследствие чего соотносящиеся элементы конкретны, т. е. наличие одних элементов предполагает появление других, - в этом и заключена избыточность. Во внутренней же речи связи предметны, т. е. содержательны, а не формальны, и конвенциональное правило составляется ad hoc лишь на время, необходимое для данной мыслительной операции" [23, 36]. Таким образом, Н. И. Жинкин возвращается к основной идее Выготского.

СЕМАНТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Проблема психологического "устройства" речевых действий распадается на две. Первая из этих "подпроблем" - природа, развитие и методы исследования семантической стороны слова. Вторая - природа, развитие и методы исследования формальной стороны слова - прежде всего грамматики, а поскольку грамматическое оформление происходит в рамках высказывания, то эту подпроблему можно охарактеризовать и как вопросе грамматической структуре высказывания. Соответственно и будет построено наше дальнейшее изложение: настоящий раздел будет посвящен механизмам, "обслуживающим" семантику, следующие - механизмам, "обслуживающим" грамматику.

Не только для психолога или психолингвиста, но и для лингвиста сейчас является аксиомой различие предметной отнесеннести слова и его значения. Однако характер этого различия отнюдь не очевиден.

Что такое предметная отнесенность слова? Это потенциальная возможность отнесения слова к определенному предмету или явлению, констатация того факта, что данный предмет входит в класс предметов, обозначаемых данным словом. Так, можно "отнести" слово стол к тому столу, за которым пишется эта страница. Однако "отнесение" соответствует лишь одному из трех компонентов связи значения [90, 65-66], а именно - функции метки (знак - обозначение предмета как целого со всеми его выявленными и невыявленными свойствами). Остаются еще два: функция абстракции (предметы А, В, С тождественны водном определенном отношении: знак обозначает это общее свойство) и функция обобщения (знак как обозначение класса предметов).

Однако это отличие предметной отнесенности от значения носит, так сказать, логический или металингвистический характер. Психологическую же. специфику значения в свое время прекрасно охарактеризовал Л. С. Выготский, указавший, что оно - "единство обобщения и общения, коммуникации и мышления" [15, 51-52]. Иначе говоря, мы обозначаем словом то и настолько, что и насколько представляет интерес с точки зрения потребностей общения. А с точки зрения потребностей общения представляет интерес, конечно, в первую очередь то, что соответствует коллективному опыту человечества в целом или опыту отдельного человеческого общества (народа, языкового коллектива), т. е. человек обозначает словами в окружающем его мире те элементы, которые так или иначе включены в практическую деятельность общества.

Другой вопрос - что обозначать их он может по-разному, в зависимости от условий общения. В этой связи можно обратиться к понятиям "символического поля" и "указательного поля" у К. Бюлера [41, 182-183; 95, 149], показавшего, что для психологической характеристики значений некоторых слов любого языка достаточно непосредственной коммуникативной ситуации (например, местоимения), в то время как другие можно интерпретировать, только привлекая дополнительный контекст.

Употребляя в речи слово, мы можем иметь две совершенно различные с психологической стороны ситуации. Одна из них есть ситуация потенциального употребления слова, когда мы не имеем налицо реального предмета, обозначаемого этим словом. Другая - ситуация актуального употребления того же слова относительно определенного предмета. Ср. Человек - это звучит гордо или всякий человек на это способен, с одной стороны, и вошел высокий человек в сером костюме - с другой. Это различие было отмечено А. А. Брудным, предложившим ввести понятие "семантического потенциала" и противопоставлять друг другу два "семантических состояния" слова - внеситуативное, или системное, и ситуативное [10] (Еще ранее аналогичное деление находим у Л. Блумфилда [6, 144]). Соответственно различную роль играют в этих случаях вербальный контекст и реальная ситуация. Психологическая реальность различия "семантических состояний" хорошо иллюстрируется данными об афазии: афатики часто бывают не в состоянии понять слово во внеситуационном его употреблении, хотя ситуативно они его понимают.

Не вдаваясь в изложение существующих в научной литературе соображений о природе и механизме действия факторов контекста и ситуации, ограничимся указанием на две существующих концепции. Одна из них принадлежит Б. Малиновскому, утверждавшему, что в некоторых "первобытных" языках, в частности в языках Океании, интерпретация речевого высказывания в гораздо большей мере определяется прагматическим фактором, "контекстом ситуации", чем в европейских языках [123, 306 и след.]. Речь для океанийца - это, по Малиновскому, speech-inaction, речь в действии.

По-видимому, Малиновский не прав в своей характеристике океанийских языков. Но в принципе в его концепции есть рациональное зерно. Оно заключается в том, что на ранних этапах развития словесного мышления и речи участие прагматического компонента, без сомнения, было бульшим, чем на современном этапе. Некоторые полагают, что можно говорить применительно к определенной эпохе даже о "суждениях восприятия", основанных на личном опыте говорящего [65, 50].

Этот термин неудачен, ибо едва ли первобытный человек находился по отношению к окружающей действительности в положении пассивного субъекта восприятия: он активно действовал в этой действительности. Однако сам факт правдоподобен: в пользу допущения о "суждениях восприятия" или, как их лучше называть, "чувственно-практических суждениях" [35, 119- 120], говорят некоторые данные о пережиточных особенностях мышления, собранные этнографами и психологами у "первобытных" народов. Так, например, в некоторых племенах нашей Средней Азии в конце 20-х гг. советский психолог А. Р. Лурия столкнулся со стариками, которые избегали делать умозаключения о предметах или явлениях, с которыми они непосредственно не сталкивались. Исходя из подобных данных, многие современные психологи склонны говорить о симпрактическом этапе речевого мышления.

Вторая точка зрения на соотношение ситуации и контекста представлена различными теориями значения в рамках бихевиористской психологии. Все эти теории характеризуются тем, что понимают значение исключительно прагматически - как "ответ", реакцию (Уотсон), потенциальную реакцию (Джекобсон), "опосредствующий ответ" (Осгуд), "предрасположенность поведения" (Стивенс, Браун) и др. По существу сюда же тяготеют и различные неопозитивистские трактовки значения как системы действий по определению понятия (Бриджмен), последствий использования знака (Пирс) и т. д. Ошибочность такого подхода к значению хорошо вскрыл И. С. Нарский, писавший, что "в действительности... действие субъекта, вызываемое знаком, вторично по отношению к значению: значение образует как бы разрешенный круг случаев, внутри которого операции субъекта при всех индивидуальных их различиях соответствуют данному значению" [54, 15-16] (Ср. разграничение "денотативного" и "коннотативного" значений в современной американской науке).

К прагматической стороне проблемы значения имеет самое прямое отношение проблема значения и смысла слова. Ниже, говоря о смысле, мы будем опираться на понимание его школой Л. С. Выготского, и в частности - А. Н. Леонтьева.

А. Н. Леонтьев определяет смысл как "отношение мотива и цели" [45, 28]. При одной и той же цели действия смысл действия изменяется с изменением мотива деятельности. Иными словами, слово с одним и тем же объективно-языковым значением для каждого носителя языка (и более того - в каждом акте деятельности) приобретает свое субъективное осмысление. Смысл можно охарактеризовать как способ вхождения значения в психику. Если "значение представляет собой отражение действительности независимо от индивидуального, личностного отношения к ней человека", то смысл определяет, "чем оно (значение. - А. Л.) становится для меня, для моей личности" [44, 28].

В настоящей работе мы не имеем возможности дать развернутую интерпретацию смысла применительно к лингвистической проблематике и указать на все следствия, которые следуют из введения понятия смысла в круг нашего исследования, см. [41, 168; 44]. Поэтому укажем лишь на то, что является с нашей точки зрения главным: понятие смысла, коррелятивное понятию значения, есть эквивалент этого последнего в конкретном акте деятельности. Иначе говоря, при анализе факторов, направляющих такой акт, смысл выступает как заместитель значения; хотя субъективно мы относимся к смыслу как к значению, но реально руководствуемся в своих действиях смыслом, а не значением. Это особенно ясно видно, если мы обратимся к смыслу и значению не слов, а реальных предметов, "участвующих" в деятельности человека. Так, луддиты, разрушавшие станки, свято верили, что они руководствуются в своих действиях не личным (или групповым) интересом, а тем, что станок - "адская машина", порождение дьявола.

Смысл не связан исключительно с личностными факторами, и в этом важное преимущество учения о смысле по сравнению с другими психологическими концепциями значения. Помимо индивидуального опыта и конкретной ситуации, смысл в значительной мере связан с профессиональной, социальной и вообще групповой принадлежностью данного человека. Мотив, порождающий смысл, - это чаще всего мотив, общий нескольким людям. Поэтому внутри языкового коллектива распределение смыслов соответствует внутренней структуре этого коллектива. То, что в годы господства в советской науке вульгарного социологизма относилось за счет "классовой природы языка", - это в значительной своей части относится к области системы смыслов.

Собственно говоря, и то, что обычно называется проблемой "словесных ассоциаций", есть проблема регистрации как раз смыслов. Это хорошо показала Т. Слама-Казаку [140], испытуемые которой в год неурожая дали совершенно иные (и очень схожие у разных лиц) ассоциации, чем в благополучный с этой точки зрения год. Впрочем, и на других работах это видно достаточно хорошо. Словесные ассоциации вообще исследованы чрезвычайно детально. Начало этому исследованию было положено в 80-х гг. прошлого века Гальтоном, Вундтом и Эббингаузом; классическим трудом в этой области является монография Тумба и Марбе "Экспериментальные исследования психологических основ аналогического образования в языке" [144]. Количество работ, где используется методика словесных ассоциаций, бесконечно; существует множество вариантов этой методики. В частности, следует упомянуть о различии так называемых "свободных ассоциаций" и "опосредствованных ассоциаций". Пример свободной ассоциации: небо - голубое; из 50 испытуемых Дж. Диза 40 реагировали на слово небо (sky) именно так. Пример исследования по методу опосредствованной ассоциации: мы связываем ассоциацией в уме испытуемого слова А и В (например, крыша и биллиард), затем В и С (биллиард и шхуна) и исследуем, отразилось ли это на ассоциативной связи крыши и шхуны, т. е. А и С. Всего существует три типа "парадигм опосредствования": 1) А - В; В - С; А - С?; 2) А - В; С - В; А - С?; 3) В - А; А - С? [115]. Другое важное различение - это различение "синтагматических" и "парадигматических" ассоциаций. Приведенный выше пример с небом - классическая "синтагматическая" ассоциация. Не менее классический пример "парадигматической" ассоциации - известный эксперимент-фокус: мы заставляем испытуемого считать вслух и одновременно требуем у него "свободных ассоциаций" на слова дерево, птица и поэт. Подавляющее большинство русских испытуемых отвечает на эти стимулы словами яблоня, курица и Пушкин. Интересно, что типичной ассоциацией со словом tree в экспериментах американских психологов тоже оказалось apple (О "синтагматических" и "парадигматических" ассоциациях см. [98]).

Помимо смысла, ассоциативный эксперимент фиксирует еще два компонента психологического "переживания" значения: аффективно-эмоциональную окраску и собственно индивидуальное дополнительное содержание, вкладываемое нами в слово. Разграничить все эти три компонента чрезвычайно сложно хотя бы ввиду того, что до сих пор отсутствует не только психологическая, но даже и лингвистическая теория эмоциональной стороны речи.

Несколько забегая вперед, скажем, что исследование ассоциаций представляет интерес и с точки зрения грамматики. Общеизвестно, например, что есть "предпочтительные" в грамматическом отношении типы ассоциаций: на существительное испытуемый чаще всего реагирует существительным и при этом чаще всего (в 77 % случаев) - парадигматически. Напротив, непереходные глаголы в 58% вызывают синтагматическую ассоциацию. Дж. Дженкинс поставил специальные эксперименты для доказательства того, что результаты ассоциативного эксперимента в принципе могут быть использованы для изучения процесса грамматического порождения в предложении; оказалось, в частности, что в эксперименте по методу Тэйлора (так называемая "Cloze procedure"), где требуется поставить слово на место вычеркнутого слова в предложении, пробел заполняется по тем же самым закономерностям, которые известны из исследования свободных ассоциаций [99, гл. 5-7; 114].

Подавляющее большинство ассоциативных экспериментов связано с совершенно определенной (прагматической) интерпретацией значения, и здесь уместно упомянуть о двух важнейших видах такой интерпретации. Для Ч. Осгуда значение - это "процесс или состояние поведения организма, использующего знак, которое рассматривается как необходимое следствие восприятия знаковых стимулов и необходимый предшественник производимых знаковых реакций" [134, 9]. При этом значение рассматривается им как потенциальная реакция, как своего рода "предрасположение" к определенной реакции. Для К. Нобла, напротив, значение (или "осмысленность", meaningfulness) определяется через "ассоциативную силу" стимула: можно "измерять" эту "ассоциативную силу", подсчитывая среднее количество ассоциаций, вызываемых данным словом в минуту ("величина т"). Осмысленность Нобл определил как "класс операций, позволяющих дать количественную характеристику способности вербальных стимулов вызывать множественные ответы" [130, 84].

Наиболее известна, однако, не нобловская, а осгудовская методика измерения значений. Следует сразу же оговориться, что никаких "значений" Осгуд не измеряет: он измеряет прежде всего аффективную окраску слова и в какой-то мере его смысл. Основная идея Осгуда заключается в том, что если предложить испытуемому последовательно помещать данное слово в любую точку шкалы между различными антонимичными парами прилагательных оценочного характера (типа сильный - слабый, большой - маленький и т. д.), то, количественно обрабатывая результаты, можно получить для каждого слова известные константы. Такие константы действительно имеются, причем получается даже положительная корреляция с данными Нобла (см. [134, 38]).

Существуют и другие методики психолингвистического или психологического характера, позволяющие экспериментально исследовать "субъективные" значения. Из них упомянем здесь условнорефлекторную методику, использованную проф. А. Р. Лурия и его сотрудниками. Был выработан условный рефлекс на какое-то слово, допустим, кошка. Оказывается, у нормального взрослого русского при этих условиях слова стекло, карандаш, облако и др. не вызывают реакции (в качестве реакции бралось сужение и расширение сосудов, хорошо регистрируемое на плетисмографе). Не вызывают реакции и слова окошко, крошка, близкие слову-стимулу по звучанию. Но на слова: котенок, мышь, животное, собака испытуемые реагируют [122]. Такого рода методики дают нам более объективные данные, чем методики типа осгудовской. И, пожалуй, один из наиболее интересных результатов, полученных Лурия, заключается в том, что структура "субъективной" семантической системы не соответствует абстрактно-логической классификации. Например, слово арфа никогда не причислялось к струнным инструментам. Видимо, то, что устанавливается в экспериментах Лурия и аналогичных им, - это даже вообще не статическая структура, а, так сказать, направление ориентации в семантическом поле, критерии, по которым происходит выбор слов из лексикона, имеющегося в нашем распоряжении, при порождении речи. Что такие критерии существуют, что мы производим ориентированный поиск в семантическом поле, нет никаких сомнений. В современных семантических теориях (например [119, 1]) можно найти идею иерархии семантических признаков слова (семантических маркеров), но этим признакам приписывается как раз абстрактно-логический характер. Из сказанного видно, что это, по-видимому, не так, но ничего определенного по этому вопросу сказать нельзя. Во всяком случае, идея "своего рода топологии в семантическом пространстве" [143, 81] носится в воздухе.

Многое в наших сведениях о психологических механизмах семантической стороны речи может быть почерпнуто из исследования различных форм афазии. Практически при всех ее формах смысловое содержание слова как-то страдает, но происходит это по-разному. У больных с так называемой сенсорной афазией (поражение левой височной области) сохраняется способность к восприятию абстрактных семантических отношений; "ближайшее значение (или предметная отнесенность) слова страдает в таких случаях в гораздо большей степени, чем его обобщающая функция... Для больных с сенсорной афазией остается доступным целый ряд операций абстрактного мышления (классификация предметов, операции отношениями типа "род - вид" и т. д.)" [47, 103]. Часты явления так называемой вербальной парафазии, когда слово заменяется другим, близким ему по значению (делать работу с пожаром вместо с огоньком). Границы значения размыты, больной не может дать слову точного определения (тайга - 'что-то лесное... лесное'; футбол - 'что-то физкультурное, а что?'). У страдающих так называемой динамической афазией (поражение передних отделов коры левого полушария) нарушения совсем иные: сохраняется непосредственная предметная отнесенность слова, но разрушается система значений, в особенности страдают различного рода контекстно связанные и переносные значения: Что движется на улице? - Люди, автобус, троллейбус. Про них можно сказать, что они идут? - Нет [70]. Это показывает, между прочим, что механизмы языкового мышления, управляющие различными операциями над семантикой слова, различны и локализованы в разных частях коры.

Усваивая от взрослых родной язык, ребенок получает от них информацию о том, что то или иное слово относится к тому или иному явлению действительности. Но как оно относится, может быть различным и фактически оказывается различным у ребенка и взрослого. Более того, структура изменяется по совершенно определенным закономерностям, детально исследованным советскими учеными, в частности Л. С. Выготским и Н. X. Швачкиным [16; 88], и проходит несколько последовательных этапов.

Первый из этих этапов - неоформленное синкретическое сцепление отдельных предметов. С лингвистической точки зрения это - известный феномен полисемантизма детской речи, когда одним словом обозначаются предметы или явления, объективно не связанные или связанные очень слабо. "Словом "ябоко" называется красное яйцо и яблоко, через несколько дней это же название переносится на красный и желтый карандаш, любой круглый предмет, щеки" [52]. Этот полисемантизм вызван тем, что "первые "слова" ребенка выражают переживания в связи с восприятием предмета, они не имеют еще константного значения" [87, 102].

Второй этап соответствует так называемому комплексному мышлению. "В известном смысле мы могли бы сказать, что ребенок, находящийся на этой ступени развития, мыслит как бы фамильными именами, или, иначе говоря, мир единичных предметов объединяется и организуется для него, группируясь по отдельным, связанным между собой фамилиям... Значения слов на этой ступени развития ближе всего могут быть определены как фамильные имена объединенных в комплексы или группы предметов" [16, 168]. Если в понятии отражается существенная связь и отношение предметов, то в комплексе - конкретные, случайные (хотя уже объективные) связи. Это вынуждает ребенка в поисках более существенных оснований для формирования комплексов опираться в весьма большой мере на данные языки, относя к одному классу предметы, обозначенные одним способом. И вот "ребенок усваивает от взрослых готовое значение слов. Ему не приходится самому подбирать конкретные предметы в комплексы... Но ребенок не может усвоить сразу способ мышления взрослых" [16, 179]. Это происходит уже на третьем этапе - этапе собственно понятийного мышления.

Существенно отметить, что этап комплексного мышления в виде реликтовых явлений сохраняется и в языковом мышлении взрослых. Эта проблема, затронутая в своё время Л. С. Выготским, - к сожалению, весьма поверхностно - ждет своего разрешения [16, 194; 41, 189]. В этой связи следует упомянуть цикл работ по экспериментальному исследованию процесса наименования, осуществленный грузинскими психологами (см. [2; 80] и др.).

В данном разделе мы, естественно, не смогли затронуть весьма многих проблем, связанных с психологической стороной семантики слова, в частности, проблему осознания значений, являющуюся одной из существеннейших психологических проблем, связанных с обучением грамматике родного языка и второму языку.

Вообще проблемы "психологической семантики" весьма важны. Но разрабатываются они весьма односторонне и недостаточно как в теоретическом, так и в практическом плане.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ СТОРОНА ПРОБЛЕМЫ АКТУАЛЬНОГО
ЧЛЕНЕНИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Проблема, о которой пойдет речь в настоящем разделе, весьма редко ставится как проблема психологическая или психолингвистическая. Чаще всего она относится к сфере логики, где именуется проблемой "суждения и предложения", а иногда переносится целиком в границы лингвистики, что также неоправданно [13; 61].

Ход мысли исследователя в типовом случае таков. Есть мышление, есть язык (или речь). Они "неразрывно связаны". Если в языке (речи) мы выделяем такую единицу, как предложение, то аналогичная единица должна быть в мышлении. При внимательном рассмотрении оказывается, что суждение аристотелевской логики для роли такой единицы не подходит, ибо оно слишком узко и не охватывает всех типов высказываний. Отсюда и возникает проблема "суждения и предложения", решаемая большинством авторов простым путем - созданием более широкого понятия, в которое понятие "суждение" входило бы как частный случай ("пропозиция"; "логическая фраза" или "логема" П. В. Чеснокова - см. [83]). Границы этого более широкого понятия устанавливаются таким образом, чтобы оно как раз "покрыло" разные типы предложений. Для рассуждающих так лингвистов "между языком и логическими операциями нет места ни для какой "психической реальности" [26, 62]. Такой подход, однако, никак не может нас удовлетворить по двум причинам. Во-первых, он абсолютно абстрагируется от психологии - от реальных закономерностей языкового мышления; А. А. Потебня совершенно правильно писал восемьдесят лет назад, что "в суждении логика не рассматривает процесса оказывания, а со своей односторонней точки зрения оценивает результаты совершившегося процесса" [64, 70] (На это же различие форм мышления и форм логического знания указывает советский философ Э. В. Ильенков (см. [27])). Во-вторых, он исходит из априорного признания структурного параллелизма языка и мышления, что едва ли справедливо. Это понимал уже А. А. Шахматов, а ранее - тот же А. А. Потебня, резонно утверждавший, что "грамматическое предложение вовсе не тождественно и не параллельно с логическим суждением... Для логики в суждении существенна только сочетаемость или несочетаемость двух понятий" [64, 68].

Поэтому в настоящем разделе мы остановимся только на таких понятиях и категориях, которые были разработаны на психологической основе или во всяком случае получили конкретно-психологическое обоснование. Такими понятиями и категориями в интересующей нас области будут, во-первых, понятие коммуникации, во-вторых, система взглядов, связанных с идеей актуального членения речи.

Идея коммуникации, получившая в лингвистике особенное развитие в синтаксических трудах А. А. Шахматова, восходит к книге известного шведского лингвиста Сведелиуса [142]. Это - психологическая основа предложения, рассматриваемая Шахматовым как акт мышления [86, 19], акт сочетания представлений. В отличие от многих других авторов, Шахматов считает, что если "начало коммуникация получает за пределами внутренней речи", то "завершается она в процессе внутренней речи" [86, 20]. Таким образом, коммуникация есть категория не внеречевая, не абстрактно-психологическая, а категория речевого мышления; она входит, как мы бы теперь сказали, в модель порождения речи как один из ее уровней.

Коммуникация состоит из двух членов: "предложению: испуганная нами ворона взлетела на высокую липу соответствует коммуникация, субъектом которой является испуганная нами ворона, а предикатом - взлетела на высокую липу" [86, 28]. Сведелиус указывает на две основные формы коммуникации: "коммуникацию отношений" и "коммуникацию событий". Первая есть отражение какого-то обобщенного отношения, вторая - констатация реально происходящего процесса, соответствующая актуальному семантическому состоянию. Пример первой - Сократ - человек, пример второй - собака лает.

Концепция Сведелиуса - Шахматова психологически довольно правдоподобна. Есть много фактов, подтверждающих ее. Так, в опытах ленинградского психолога В. В. Оппеля первоклассники, которых просили расчленить высказывание на "слова" (что такое слово, они не знали), делили его прежде всего на субъект и предикат коммуникации: яблоки - стоятвмиске; наплите - стоитчайник; пес - ощетинилсяизарычал. Впрочем, в тех случаях, когда образ, вызываемый субъектом, в результате предикации не претерпевает изменения, субъект и предикат рассматривались как одно слово: идетдождик, солнцесветит [58, 59- 60]. Аналогичные данные можно почерпнуть из анализа ранней детской речи, из исследования афазий и т. д. Интересно, что "коммуникации событий" и "коммуникации отношений" нарушаются у афатиков в разной степени: часто они не в состоянии понять смысл абстрактной констатации, но легко понимают смысл утверждения, касающегося конкретной ситуации.

В сущности, теория актуального членения предложения представляет собой развитие той же концепции. Согласно этой теории, можно подходить к анализу предложения по меньшей мере с двух сторон: со стороны его формальной структуры и с точки зрения того, как данное предложение (сообщение) передает новую информацию, т. е. какие его части передают уже известные нам факты, какие - новые факты и сведения [30; 32; 50; 68]. На этот счет существует много суждений, однако лишь недавно проблема актуального членения получила психолингвистическое осмысление в работе К. Палы "О некоторых проблемах актуального членения" [60]. К. Пала произвел ряд экспериментов, на основе которых выдвинул некоторые соображения о процессе возникновения языкового сообщения: "Сначала говорящий располагает структурой представлений, т. е. семантической структурой данного сообщения, которая в этот момент никак не должна быть связана с конкретной синтаксической реализацией данного сообщения. Но в случае, когда говорящий начинает порождать данное сообщение, он начинает пользоваться синтаксическими реализациями семантической структуры сообщения, и при этом он может для одного семантического содержания данного сообщения отбирать разные синтаксические реализации" [60, 87]. Эти соображения К. Палы, как можно видеть, очень близко подходят к идеям Л. С. Выготского относительно структуры внутренней речи.

Большой психолингвистический интерес представляют данные об историческом развитии структуры высказывания, к сожалению, весьма недостаточно систематизированные. Этой проблемой в свое время много занимались А. А. Потебня и его ученик Д. Н. Овсянико-Куликовский. Последний выдвинул, в частности, предположение (опираясь на взгляды Потебни), что "некогда на древнейших ступенях развития языка любое слово могло быть предикативным", что "тогда в практике речи-мысли, действительно, отдельных слов не было" и "единицей речи было не слово, а предложение" [56, XXV].

ГРАММАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Современное состояние этой проблемы никак нельзя назвать утешительным. По словам Дж. Миллера и Д. Макнила, "самое большее, что мы можем сказать о модели грамматической переработки высказывания, это то, что она должна включать компонент, отражающий грамматическое знание носителя языка; что она должна порождать речь отдельными шагами во времени слева направо; что она ограничена возможностями кратковременной памяти; что она должна быть приемлемой и для порождения, и для восприятия речи; и что она может быть генерализована на неграмматический материал. Внутри этих широких границ может быть построено большое количество различных моделей: и одна из задач экспериментальной психолингвистики - собрать данные, которые позволят сузить эти границы настолько, чтобы они ограничили одну, приемлемую модель" [128] (в печати).

Такого рода моделей сейчас существует по крайней мере три (вернее было бы говорить не о трех моделях, а о трех классах моделей, так как каждая из них имеет множество вариантов). Это: а) стохастические модели; б) модели непосредственно составляющих; в) трансформационные модели. Рассматривая их ниже, мы не затрагиваем проблематики собственно теории порождающих грамматик, рассматривая их постольку, поскольку они используются для моделирования психофизиологического порождения речи.

Стохастические модели предполагают, "что множество элементов сообщения может быть репрезентировано при помощи дистрибуции вероятностей и что различные коммуникативные процессы (кодирование, передача и декодирование) заключаются в оперировании этой априорной дистрибуцией и трансформировании ее в соответствии с известными условными вероятностями - в апостериорную дистрибуцию" [126, 422]. Иными словами, согласно стохастическому представлению, говорящий использует при порождении речи (или ее восприятии) исключительно вероятностные характеристики речевых элементов: сам факт и вероятность появления очередного элемента обусловлены предшествующими элементами.

Факт использования вероятностных характеристик в восприятии был доказан блестящим экспериментом А. Трейсман, поставленным следующим образом: известно, что если мы даем на левое и правое, ухо различные сообщения, выбирается только одно из них. Но если теперь ввести в "отвергнутое" сообщение слова, обладающие высокой вероятностью в данном контексте, то происходит переключение на соответствующий канал восприятия [137]. О том, как именно используется при этом речевой контекст, также имеется целый ряд исследований, обобщенных в работе Я. Прухи [135].

Однако эксперименты показывают, что выбор грамматической формы в гораздо меньшей степени зависит от влияния контекста, нежели выбор отдельного слова (см. [93]). Возникает проблема того, применимы ли вообще стохастические модели к моделированию именно грамматической структуры. Ограничимся лишь одним аргументом на этот счет, принадлежащим Дж. Миллеру. "Для того, чтобы ребенок обучался всем правилам... последовательности, построенной по принципу "слева направо", которые необходимы для создания совершенно приемлемых предложений из двадцати слов или меньше, он... должен выслушать... приблизительно 1030 предложений. Чтобы оценить по достоинству, насколько это условие нелепо, вспомним тот факт, что в столетии только 3,15 x 10⁹ секунд" (см. [53, 158-159, ср. 40]).

Так называемая грамматика непосредственно составляющих (НС) является, как говорят, более сильной моделью порождения речи. Напомним, что ее основная идея заключается в применении правил деривации типа "вместо Х подставить У". Так, порождение предложения Талантливый художник пишет интересную картину будет осуществляться по правилам грамматики НС следующим порядком: предложение > именная группа + группа сказуемого; именная группа > определение + определяемое и т. д., пока мы не дойдем до конечной ("терминальной") цепочки слов. В отличие от марковских моделей, в модели НС порождение идет в двух направлениях: за счет последовательного появления компонентов и за счет их так называемого "расширения". То, что первым шагом порождения Должно быть вычленение именной группы, т. е. сочетание талантливый художник, определяется нашим знанием структуры предложения в целом и никак не выводимо стохастическим путем.

Наиболее известная модель психофизиологического порождения речи на основе грамматики НС принадлежит Ч. Осгуду [132]. Осгуд рассматривает процесс порождения речи (как ее восприятие) как своего рода "супермарковский": стохастические закономерности, по его мнению, действуют на каждом из последовательных уровней деривации, причем выбор единиц на более "высоких" уровнях частично обусловливает выбор единиц на дальнейших уровнях, или ступенях деривации. На эту модель опирался в своих экспериментах Н. Джонсон, исследовавший вероятность ошибок при запоминании предложений с разными синтаксическими структурами; оказалось, что эта вероятность резко повышается на границах сегментов, выделяемых в ходе анализа по НС (типа именной группы); внутри же таких сегментов вероятность ошибки уменьшается по обычным закономерностям марковского процесса [117]. Позже Джонсон поставил еще ряд очень удачных экспериментов в подтверждение модели Осгуда.

Несмотря на успешные эксперименты Джонсона и других психолингвистов, опиравшихся на грамматику НС, она оказалась малопригодной для моделирования некоторых типов предложений и уступила место трансформационной порождающей модели. Главная идея этой модели заключается в том, что для получения некоторых типов предложений необходимо произвести определенную операцию над деревом НС в целом (или, вернее, над его терминальной цепочкой). Например, "породив" приведенное выше предложение Талантливый художник пишет интересную картину по правилам НС, мы можем, согласно трансформационной грамматике, оперируя над терминальной цепочкой порождения, получить из данного активного, утвердительного, повествовательного предложения его пассивный, отрицательный, вопросительный варианты в различных сочетаниях. Иначе говоря, предполагается, что порождая предложение типа Не пишется ли интересная картина талантливым художником?, мы сначала строим приведенное выше исходное предложение, а затем преобразовываем его в трех "измерениях".

Дж. Миллер со своими учениками и последователями осуществил целый ряд экспериментов, направленных на доказательство применимости ТГ в психолингвистическом моделировании (См. об этих работах [39]). Результатом этих экспериментов была констатация того, что "операции с активными утвердительными предложениями всегда требуют меньше дополнительного времени, чем операции, не включающие таких предложений... Это, в сущности, и есть то, что утверждает трансформационная теория: пассивные, отрицательные я пассивно-отрицательные предложения содержат все те же синтаксические правила, что активные утвердительные, плюс одно или два, что усложняет их и требует несколько большего времени для интерпретации (или порождения)..." [127, 307].

Даже отвлекаясь от результатов подобной экспериментальной проверки, можно указать на ряд существенных недостатков трансформационной модели, как, например, неучет фактора мотивации и предметно-логического содержания высказывания, принципиальная необязательность психологического порождения лингвистически одинаковых высказываний одним и тем же способом и зависимость этого способа от характера экспериментальной ситуации и т. д. Особенно существенно, что ТГ, выдвинутая как модель описания "грамматического знания", языковой способности, сплошь да рядом проецируется на моделирование речевой деятельности; однако для этой цели она заведомо непригодна.

Эти и другие недостатки трансформационной модели вызвали реакцию двоякого рода. Во-первых, появился ряд экспериментальных исследований, в той или иной форме стремящихся опровергнуть данные миллеровских и аналогичных им экспериментов. Во-вторых, внутри самого лагеря сторонников трансформационной модели появились работы, отходящие от традиционной интерпретации этой модели.

Ряд работ первого типа (Мартин и Робертc, Танненбаум, Ивенс и Уильямc, Лущихина и др.) привел к выводу, что Миллер прав лишь отчасти: хотя усложнение предложения и увеличение времени; необходимого для оперирования этим предложением, связаны, но никаких убедительных количественных данных на этот счет получить невозможно. Те эксперименты, авторы которых с цифрами в руках доказывали пригодность ТГ для психолингвистического моделирования, при внимательном рассмотрении оказываются не вполне корректными; более строгие эксперименты не подтверждают модели сколько-нибудь основательным образом и обычно позволяют противопоставить друг другу лишь ядерные и неядерные предложения. Есть и работы, результаты которых ставят под сомнение вообще адекватность трансформационной модели [97].

Из работ второго типа укажем как на наиболее интересное на исследование Д. Слобина. Он был вынужден предположить, что испытуемые по-разному оперируют с предложениями в зависимости от того, являются ли эти предложения "обратимыми" (автомобиль догоняет поезд, но поезд тоже может догонять автомобиль) или "необратимыми" (человек ест дыню; дыня не может есть человека) [141]. Это значит, что в порождении предложения имеется некий "дограмматический" этап, на котором говорящий (или воспринимающий речь) ориентируется на общее содержание предложения, как бы высказывает суждение о характере описываемой ситуации, существенное для дальнейшего оперирования с предложением. В конечном счете такая идея равнозначна идее внутреннего программирования речевого высказывания в субъективном коде, частично затронутом выше в связи с проблемой внутренней речи.

Допущение подобного звена в порождении речи позволяет наилучшим образом интерпретировать некоторые полученные ранее экспериментальные факты. Так, можно предположить, что именно звено программирования является психофизиологическим субстратом феномена актуального членения высказывания.

В целом следует прийти к выводу, что трансформационная модель хотя и очень удобна для психолингвистического моделирования речи (и трансформационный принцип, без сомнения, в какой-то форме реально используется в порождении), но она отнюдь не является единственно возможной и единственно допустимой, а вероятнее всего входит в общую схему процессов психофизиологического порождения речи на правах факультативного звена.

ФОНЕТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Мы не будем останавливаться в настоящем разделе на традиционном представлении о механизмах фонации. Такого рода сведения можно найти в любом учебнике. Поэтому мы ограничимся изложением некоторых новых исследований, приведших к частичному или полному пересмотру наших представлений в этой области.

Одно из этих исследований, касающееся преимущественно процессов иннервации голосовых связок, принадлежит французскому физиологу Раулю Хюссону [108]. Ему удалось доказать, что в процессе фонации голосовые связки не являются пассивным звеном, иначе говоря, что колебательный ритм не навязывается им экспирацией, но обеспечивается специфической иннервацией со стороны головного мозга. Данные Хюссона представляют особый интерес в свете проблемы восприятия речи.

Другое важное исследование принадлежит советскому психологу Н. И. Жинкину [21 и др.]. Основные его результаты сводятся к тому, что в фонации принимают участие две основных физиологических системы, образующие "статический" и "динамический" компоненты речевого механизма. "Динамический" компонент - это механизм слогообразующий, а в конечном счете - формирующий синтагматическую звуковую структуру слова; образование слова Н. И. Жинкин относит за счет модуляций глоточной трубки. "Статический" компонент обеспечивает семантическое тождество и различение звуковых структур слов. Это, прежде всего, фонемный, артикуляционный механизм. "Без статических элементов речь потеряла бы смыслоразличительную функцию, а без слоговой динамики она просто не может осуществиться в звуковом произнесении" [21, 348].

Фонация организована, по Жинкину, следующим образом. "От моторной зоны коры речедвигательного анализатора при произнесении слова идет поток импульсов по пирамидному пути к языку. Системность этого потока подготовлена предшествующим речевым опытом и определена условнорефлекторными связями, организованными в совместной деятельности слухового анализатора и премоторной зоны речедвигательного анализатора. Одновременно от премоторной зоны речедвигательного анализатора такой же поток импульсов поступает по экстрапирамидным путям... к глотке. Так как глотка вместе с полостью рта составляет одну надставную, резонаторную трубку, в которой образуется качество речевого тембра, то объем потребного для фонации данного речевого звука воздуха определяется именно здесь, в глоточном резонаторе. Для перешифровки объемов глоточного резонатора и учета их возникает необходимость всесторонней афферентации. Движения глотки афферентируются: а) в премоторную зону, где сосредоточивается анализ и синтез выучки (т. е. динамических "индексов", закрепляемых за определенными звуками в словесном стереотипе. - А. Л.); б) в слуховой анализатор, который осуществляет контроль за акустическим результатом произнесения; в) в таламическую и гипоталамическую области, возбуждение которых вызывает бронхиальную перистальтику... Изменяющийся просвет бронхов, в свою очередь, афферентирует дыхательный центр, который, соответственно требуемым объемам глоточного резонатора, вводит в действие дыхательные мышцы..." [22, 262]. Имеется, следовательно, два уровня регулирования фонационного процесса: подкорковый, автоматический, и корковый, неавтоматический, т. е. сознательная регуляция.

В работах Н. И. Жинкина впервые в нашей физиологии речи широко применялась методика рентгенокиносъемки. Такого рода исследования несколько позже производились и за рубежом (см. [148; 129]).

Остановимся на некоторых других методах исследования фонации. Здесь следует назвать (кроме традиционных) метод рентгенографии; метод стробоскопической съемки, в последнее время использованный Фудзимурой, но впервые примененный еще в 1913 г. [103]; близкий к нему метод съемки "ультра-рапидом", впервые использованный В. Эрриотт в 1938 г.; различного рода электромиографические исследования, осуществлявшиеся как у нас в стране, так и за рубежом [29]; метод регистрации микродвижений органов речи [76] и т. д. Однако все без исключения эти методы имеют лишь весьма ограниченную ценность, ибо ни один из них не позволяет достаточно полно зарегистрировать все релевантные особенности действия фонационного аппарата и представить в единой, доступной анализу картине одновременную активность различных его частей.

Поэтому, поставив перед собой задачу исследования на современном уровне знаний процесса фонации и процесса восприятия речи, ленинградский физиолог Л. А. Чистович вынуждена была разработать и принципиально новую методику экспериментального исследования. Важнейшим компонентом такой методики явился метод "динамической палатографии", позволяющей регистрировать при помощи системы электродов, размещенных на искусственном небе, динамику движений языка. Кроме того, на той же осциллограмме, на которой регистрировались потенциалы, снятые с этих датчиков, регистрировались также: скорость потока воздуха, выходящего изо рта и из носа; внутриротовое давление, дыхательное движение (методом пневмографии); артикуляторные движения губ (методом измерения электрического сопротивления при помощи датчика с контактом); деятельность голосовых связок (при помощи ларингофона). Наконец, параллельно велась и обычная микрофонная регистрация с дальнейшим спектральным анализом.

Опираясь на такую комплексную методику, позволявшую одновременно и непрерывно получать 11 показателей, характеризующих поток речи, Л. А. Чистович добилась существенных успехов. Вот важнейшие из полученных ею результатов.

1) "... Если мы... рассматриваем синтагму как последовательность слогов, то ее ритмический рисунок оказывается инвариантным... Отсюда естественно сделать вывод, что в программе синтагмы ритмически организованными являются слоговые команды, т. е. команды, вызывающие осуществление всего слогового комплекса движений. Развертывание слога в последовательности звуков речи происходит уже по каким-то собственным законам" [85, 96].

2) "Для синтеза (записи) артикуляторной программы слова используются два раздельных блока (системы). В одном из блоков записываются указания только о том, когда нужно совершать движения. Во втором блоке содержатся перечисления необходимых движений и указание их последовательности. Работа блока, обеспечивающего временной рисунок, состоит в выработке ритмической последовательности импульсов, которые не имеют конкретных адресов" [85, 119].

3) "Простейшим и основным артикуляторным комплексом является слог СГ. Более сложный слог типа ССГ представляет собой систему из этих простейших комплексов, построенную таким образом, что второй из этих комплексов может осуществляться частично параллельно с осуществлением первого" [85, 157].

Остановимся на проблеме дифференциальных признаков. Как известно, сама идея дифференциального фонетического признака восходит к работам И. А. Бодуэна де Куртенэ и, в частности, к выдвинутым им понятиям акусмы, кинемы и кинакемы. Акусма - это "представление акустического впечатления, вызываемого далее не разложимым произносительно-слуховым элементом, например, губной артикуляцией..."; кинема - "представление простейшего, далее психически не разложимого произносительного элемента, например, губной артикуляции..."; кинакема - "двусторонний простейший психический произносительно-слуховой элемент...Имеет место в тех случаях, когда акустический результат совпадает с вызывающим его движением органов речи" [8, 310].

В этих определениях, данных Бодуэном, намечены оба направления дальнейшей разработки идеи дифференциальных признаков в мировой науке - акустическое и артикуляционное. Первое из них представлено циклом работ, открытым монографией Р. Якобсона, Г. Фанта и М. Халле "Введение в анализ речи" [112; 113]. Идея Якобсона и его соавторов заключается в том, что для различения значимых единиц языка (морфем) слушающий использует набор элементарных акустических признаков. В основу выделения таких признаков положен дихотомический принцип. Фонема рассматривается как пучок таких признаков, ей приписывается своего рода матрица признаков, где клетки заполнены плюсами, минусами или нулями. Когда в конце 50-х гг. получила широкое распространение трансформационная модель языка, дихотомическая теория дифференциальных признаков вошла в нее как составная часть, описывающая "фонологический компонент" этой модели.

С самого начала концепция Якобсона вызвала ряд возражений. Указывалось, что дифференциальные признаки, если и поддаются отождествлению на спектрограмме, то остаются не определенными артикуляционно. Ставилась под сомнение и правомерность дихотомического принципа в теории дифференциальных признаков и т. д. В настоящее время вопрос как будто решился в сторону непризнания дифференциальных признаков реальными компонентами фонации и восприятия речи. Доказано, что между акустическими и артикуляционными характеристиками потока речи нет однозначного соответствия [120], нет такого соответствия и между дихотомической (якобсоновской) системой дифференциальных признаков и артикуляционными признаками звуков речи [9], так что наиболее правильным будет представлять дифференциальные признаки "в виде абстрактной системы, которая лишь опосредствованным образом соотносится с физическими данными" [26,171].

"Артикуляционное" направление в теории дифференциальных признаков представлено группой американских работ, вышедших из Хаскинских лабораторий, и работами лаборатории Л. А. Чистович. Основное расхождение между американскими и советскими работами заключается в том, какой сегмент потока речи рассматривается как различаемая (или, напротив, синтезируемая) единица. Американские исследователи под руководством А. Л. Либермана считают такой единицей слог; Л. А. Чистович и ее сотрудники полагают, что в этой роли выступает слово.

Благодаря новой методике, разработанной в лаборатории Чистович, удалось составить список артикуляционно-акустических дифференциальных признаков, реально используемых в процессе анализа (синтеза) русской речи.

Отмеченное выше наличие двух направлений в исследовании дифференциальных признаков соотнесено с двумя направлениями в теории восприятия речи, существование которых было впервые отмечено Э. Фишер-Иоргенсен - акустическим и моторным [102].

Традиционная "акустическая" трактовка восприятия речи исходила из того, что поток речи воспринимается пофонемно, причем за каждой фонемой закреплены некоторые инвариантные признаки. Именно на такую трактовку опирался Якобсон в своей теории дифференциальных признаков. Однако основные предпосылки модели Якобсона не оправдались. Во-первых, обнаружилось, что информация о каждой данной фонеме не сосредоточена в одном звуке речи, а разбросана по нескольким. Во-вторых, оказалось, что переходы от звука к звуку несут не меньшую, а в ряде случаев более важную для распознавания информацию, чем так называемые "стационарные участки".

Противопоставленная акустической "моторная" теория восприятия предполагает, что в процессе восприятия происходит текущая артикуляционная имитация воспринимаемых звуков. Сама идея такой имитации (в типичном случае ограничивающейся соответствующей иннервацией) в науке не нова; в частности, она высказывалась О. Есперсеном [116, 20], а у нас в стране - А. А. Потебней, А. Л. Погодиным и П. П. Блонским. В последние годы она все чаще встречается на страницах научных книг и статей. Особенно ярыми пропагандистами "моторной" теории восприятия являются психологи из группы А. Либермана, один из которых, П. Делатр, прямо заявлял, что "звуковая волна воспринимается не прямо, а опосредствованно, путем соотнесения ее с артикуляторным движением" [100, 248]. Сторонником "моторной" теории в нашей науке является Л. А. Чистович.

Однако "моторная" теория отнюдь не общепринята в современной науке. Даже те, кто, как М. Халле, считают возможным говорить об "анализе через синтез" при восприятии речи, не обязательно распространяют эту концепцию на восприятие звуковой стороны речи. Что же касается таких активных сторонников "акустической" теории, как Р. Якобсон, то они вообще считают наличие артикуляторного компонента в восприятии факультативным [111].

Рассмотрим эту проблему в двух планах; во-первых, с точки зрения того, какая из двух концепций более соответствует общепсихологическим данным; во-вторых, поставим вопрос, насколько обе концепции непримиримы и нельзя ли найти какой-то компромиссный путь.

Нет сомнения, что в целом "моторная" теория гораздо больше соответствует нашим современным знаниям о процессе восприятия вообще, нежели теория "акустическая". Существует (и в особенности - в советской психологии) целый ряд работ, убедительно показывающих роль моторного компонента в осязании и зрении [24; 43]. Общая теория восприятия, разработанная советским психологом В. П. Зинченко, включает в себя представление о встречной активности организма относительно воспринимаемого объекта; недаром его доклад на XVIII Международном психологическом конгрессе в Москве летом 1966 г. назывался "Восприятие как действие". Особенно существенны с точки зрения восприятия речи данные о звуковысотном слухе человека, так как обе способности - слух речевой и слух звуковысотный - являются специфически человеческими и генетически тесно связаны. Экспериментальное изучение высотного слуха "показало, что решающая роль в восприятии собственно высоты звука принадлежит моторному компоненту данного процесса" [57, 18].

Однако такой решительный вывод не влечет за собой обязательного участия моторного компонента во всех мыслимых случаях восприятия речи. Дело в том, во-первых, что сторонники двух соперничающих теорий в своей полемике недостаточно учитывают принципиальное различие физиологических функций речи, о котором шла речь выше; между тем оперирование с речью как первосигнальным раздражителем встречается в практике речевого общения и, в частности, восприятия речи гораздо чаще, чем это на первый взгляд кажется. Во-вторых, недостаточно учитывается факт отсутствия обязательной связи между системой восприятия речи и артикуляционной системой, т. е. возможность опоры на неадекватный моторный компонент, показанная в опытах А. И. Иошпе, выполненных под руководством О. В. Овчинниковой. В этих опытах моторный компонент звуковысотного восприятия был модифицирован: вместо того, чтобы формировать звуковысотный слух с опорой на деятельность голосовых связок, как это происходит обычно, для этой цели использовалась установка, где разным высотам приводилась в соответствие различная сила нажатия на клавишу. Оказалось, что выработка звуковысотного слуха от этого не страдает.

В-третьих (и это едва ли не самое главное), восприятие речи - это в большинстве случаев не первичное ознакомление с ее свойствами. Когда же такое ознакомление произведено, то "возможно осуществление опознавательного (и репродуктивного) действия. Однако в этом случае опознавательное действие опирается на иную систему ориентиров и признаков... По мере ознакомления с объектом наблюдатель выделяет в нем новые признаки, группирует их, часть из первоначально выделенных признаков отсеивает..." [24, 252-253]. Далее он объединяет отдельные признаки в своего рода структуры, целостные образы, которые и становятся оперативными единицами восприятия. Если так или примерно так происходит дело и с восприятием речи (а у нас нет оснований в этом сомневаться), то, по-видимому, окажется, что обе существующие теории слишком упрощают этот процесс.

Наконец, следует иметь в виду и тот факт, что один и тот же процесс может быть обеспечен как "структурным", так и статистическим механизмом [24, 254-256]. Это касается и более сложных процессов, связанных с восприятием речи, в частности - восприятия и понимания целых предложений. К вопросу о таком восприятии (и понимании как его части) мы сейчас и переходим.

Оно исследовано значительно хуже, чем восприятие фонетической стороны речи. Существует две основных концепции восприятия на уровне предложения: одна из них представлена концепцией "грамматики для слушающего", разработанной, в частности Ч. Хоккетом, другая развивается в русле идей "порождающей грамматики". По Хоккету, "слушание не включает операций, которые не входили бы в говорение; но говорение включает все операции, входящие в слушание, плюс логические операции обозрения будущего и выбора" [81, 165]. При этом операции, входящие в слушание, представлены, по Хоккету, в виде стохастического (марковского) процесса: "грамматику для слушающего можно было бы рассматривать как марковский процесс с бесконечным числом состояний" [81, 163]. Что касается "порождающей теории", представленной прежде всего известной работой М. Халле и К. Стивенса [106], то она в известном смысле противоположна, так как предполагает, что восприятие речи включает в себя правила порождения речи плюс правила соотнесения результатов этого порождения с сигналами на входе. В строгом смысле, как пишет об этой концепции Дж. Миллер, это "теория для носителя языка, а не для одного только говорящего или одного только слушающего" [125, 296].

Теория "анализа через синтез", хотя и пользуется большей популярностью, чем другие теории восприятия, не способна объяснить многое в процессе восприятия речи. Непонятно, прежде всего, какую роль в такой модели играет контекст, а значение кон текста для восприятия речи, как показывают многочисленные экс перименты (см. [94]), огромно. Необъяснимы многие ранее полученные данные о вероятностной структуре восприятия. По-видимому, истина лежит где-то посредине, и ни структурный компонент ("анализ через синтез"), ни вероятностный не могут быть исключены из будущей модели восприятия речи.

В заключение настоящего раздела остановимся на одной частной проблеме, имеющей, однако, большое практическое значение. Речь идет о восприятии малознакомого или вовсе незнакомого языка и возникающих при этом явлениях. Безусловно установлено, что восприятие чужого языка происходит, так сказать, через призму родного: иными словами, мы "категоризуем" воспринимаемую нами речь, приписываем ей определенную структурность постольку, поскольку такая категоризация свойственна нашему родному языку. Так, звуковые различия, которых нет в фонологической системе, скажем, русского языка, не будут восприняты русским в иноязычной речи без специальной тренировки [63].

По-видимому, эти данные объективно подтверждают "моторную" точку зрения; однако они еще не получили вполне адекватной психологической интерпретации.

ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ О ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ РЕЧИ

Выше мы кратко остановились на отдельных компонентах порождения и на отдельных его ступенях. В заключение главы рассмотрим акт порождения речи, акт речевой деятельности как целое.

Независимо от той конкретной модели, которая предлагается в каждом отдельном случае, все концепции порождения речи имеют нечто общее. Первое, что во всех этих концепциях обязательно присутствует, - это этап порождения, соответствующий "семантической интенции" как наиболее общему замыслу высказывания. Второй этап - этап формирования грамматической структуры высказывания. Третий - этап превращения "голой структуры" в цепь звучащих слов.

Существуют, однако, по крайней мере две концепции порождения, где присутствует, так сказать, "нулевой" этап порождения, соответствующий мотивационной стороне высказывания. Это концепция Б. Скиннера [139] и концепция школы Л. С. Выготского. Выше мы уже говорили подробно о понятии деятельности и месте в ней мотива; остается добавить, что идеи Скиннера диаметрально противоположны, он сводит всю речевую активность к сумме внешних механических навыков и речевую способность человека отождествляет с организацией этих навыков [145].

Несмотря на свою явную неприемлемость в целом, интерпретация Скиннером речевого поведения содержит классификацию мотивов, представляющую общий интерес и используемую в советской психологии [48]. По Скиннеру, возможны две группы мотивов речевого высказывания, называемые им demand и contact. Первая группа - это просьба, требование, желание, реализуемые в речевом высказывании; оно формулирует не какую-то сложную информацию познавательного характера, а известное эмоциональное состояние. Вторая группа мотивов имеет в своей основе намерение передать известное содержание, установить контакт с собеседником. Кроме того, Скиннер указывает на возможность "эхо-ответа" (echoic response), т. е. простого повторения стимула.

Следующий ("первый") этап порождения - это то, что можно назвать семантической интенцией, или замыслом высказывания. На этот счет есть разные точки зрения. Так, для большинства авторов, следующих за Н. Хомским, этот этап соответствует "стволу" дерева структуры предложения, т. е. тому его узлу, который обычно обозначается как S. Л. Долежал [19, 22] отождествляет его с "выбором подмножества элементарных языковых изображений (слов - основ) для заданных внеязыковых "событий" из множества слов данного языка" (а "прагматический" уровень кодирования он помещает после грамматического). К. Пала, в цитированной выше статье более точно говорит о "структуре представлений". Л. С. Выготский говорит о "внутренней речи" в определенном смысле (см. выше). А. Р. Лурия считает первым этапом "линейную схему предложения" и т. д. Разнообразие мнений по этому вопросу весьма велико, потому что экспериментальные свидетельства о первом этапе порождения практически отсутствуют.

Немалую долю ответственности за такой разнобой несут лингвисты. Дело в том, что психолингвистика развивалась в последние годы преимущественно как серия попыток использовать в психологическом исследовании модели, разработанные лингвистикой для своих целей и, естественно, требующие - при подобном использовании - серьезного пересмотра. Но такого пересмотра не было (Такой бесконтрольный перенос лингвистических моделей в психолингвистику вызвал довольно бурный протест Дж. Миллера [124]. Но сам он в своих работах нередко грешит подобным переносом). А лингвистическая по происхождению модель не может не концентрироваться прежде всего вокруг правил грамматического порождения, оставляя в стороне проблемы, связанные с "дограмматическими" этапами этого порождения.

Лингвистическая традиция в психолингвистике обусловила еще два ее недостатка, которые она до сих пор не устранила. Это, во-первых, полное нежелание считаться с тем, что существуют различные виды речи, в которых механизм порождения высказывания может соответственно модифицироваться; различные функции речи; различные коммуникативные типы предложений. Это, во-вторых, уже отмеченная ранее применительно к трансформационной модели полная убежденность в том, что лингвистическое тождество есть в то же время тождество психолингвистическое, т. е. в том, что одна и та же лингвистическая структура может быть порождена одним и только одним способом (за исключением случаев двусмысленности). Между тем, это совершенно не обязательное условие, на чем мы далее остановимся. Пока же вернемся к различным типам речевых высказываний.

Вслед за А. Р. Лурия можно выделить по крайней мере четыре психологически различных типа речи. Это, во-первых, аффективная речь. "Под аффективной речью имеются в виду восклицания, междометия или привычные речения: да - да - да; ну, конечно; черт возьми! Эти формы речи, собственно говоря, вообще не исходят ни из какого замысла, они не формируют никакой мысли, они скорее проявляют известные внутренние аффективные состояния и выражают отношение к какой-нибудь ситуации. Эти элементарнейшие формы высказывания часто используют интонацию..." [48, 33]. Аффективная речь может сохраняться у афатиков при нарушении других форм речи.

Вторая форма - устная диалогическая речь. В ней "исходным начальным этапом или стимулом к речи является вопрос одного собеседника; из него (а не из внутреннего замысла) исходит ответ второго собеседника" [48, 34]. Это обеспечивает, между прочим, возможность взаимоналожения реплик - один собеседник еще не кончил говорить, а другой уже начал, перебивая первого [109]. К этому типу речи близок в некоторых своих особенностях так называемый синхронный перевод [82].

Сам принцип организации диалогической речи несколько иной, чем принцип организации развернутых, монологических форм речи. В ней с самого начала участвует фактор, вызывающий нарушение нормального грамматического порождения - фактор контекста (ситуации), о котором мы уже говорили ранее. Анализируя отличия в грамматической структуре диалогической речи, можно видеть, что этот фактор в известном смысле первичен по отношению к механизму грамматического порождения, по-видимому, именно на этапе "замысла" и происходит учет этого фактора, что соответствует некоторым данным, полученным современными американскими психолингвистами (См. охарактеризованное выше понятие "обратимости" предложения у Д. Слобина [141]).

Следующий вид речи - это устная монологическая речь, наиболее типичная, о которой в 99% и говорят психолингвисты (ив 90% случаев - лингвисты), забывая о существовании других видов устной речи. И, наконец, четвертый вид- это письменная монологическая речь. Она также имеет свою психологическую специфику, ибо, во-первых, максимально адиалогична (собеседник в этом случае обычно абсолютно не знаком с темой высказывания и отделен от пишущего сколь угодно в пространстве и времени), во-вторых, максимально осознана и допускает определенную работу над высказыванием, постепенное нащупывание адекватной формы выражения.

Если обозначить аффективную речь, диалогическую речь и т. д. как типы речи, то вторая важнейшая классификация - это классификация видов речи по функциям, Так, по Ф. Кайнцу [118, 173], можно выделить следующие адиалогические (т. е. не обязательно реализующиеся в каждом акте речи) функции языка или речи: эстетическая, этическая (выражение определенного отношения к собеседнику), магическо-мифическая и логико-алетическая (выражение мировоззрения). Р. Якобсон [110] выделяет следующие функции соответственно шести компонентам акта речи (отправитель, адресат, контекст, код, контакт, сообщение): эмотивная (выражение чувств и воли говорящего), конативная (направленность на модальность речи), референтная (обозначение предметов внешнего мира), метаязыковая, фатическая (установление контакта) и поэтическая. Эти и другие классификации имеют, однако, прежде всего узко лингвистическую ценность, позволяя охарактеризовать с функциональной стороны виды речи, различные по своей формальной организации. Лишь отдельные элементы этих классификаций связаны с психологической характеристикой высказывания. В частности, психологической спецификой обладают речь поэтическая (о чем говорил еще в конце XIX в. Д. Н. Овсянико-Куликовский), магическая и особенно речь, соответствующая метаязыковой функции языка. Гораздо существеннее с психологической стороны произведенное К. Бюлером [95, 149] выделение симпрактической и симфизической речи (Male и Marken). Симпрактическая речь - это речь, вплетенная в неречевую ситуацию; симфизическая - речь, выступающая как признак вещи [42, гл. 1].

Далее необходимо очень кратко остановиться на различных коммуникативных типах предложений. Это понятие объективно связано с идеей "коммуникации" (см. выше) и соответствует различным типам коммуникаций. Одну из наиболее четких классификаций в этом плане можно найти у В. А. Богородицкого [7, гл. XIII], выделявшего "предложения, изображающие факт", "предложения, определяющие подлежащее относительно его родового понятия", и "предложения, определяющие подлежащее относительно качества". В последнее время в этом направлении работает Г. А. Золотова [25].

Что касается необязательности порождения каждой лингвистической структуры только одним способом, то здесь нам приходится сказать то же, что несколько ранее мы говорили по поводу соперничающих теорий восприятия речи. По-видимому, в зависимости от внешних факторов (таких, как бульшая или меньшая ситуативная и контекстуальная обусловленность, возможность или невозможность последовательного перебора вариантов и т. д. порождение может идти разными путями, что и обеспечивает возможность в равной степени убедительного экспериментального подтверждения различных моделей. Как известно, сейчас имеются данные, подтверждающие как модель НС, так и трансформационную модель.

Наши знания о втором этапе порождения гораздо более определенны, чем знания о первом, но отнюдь не окончательны. Обобщая все, что сейчас известно по этому поводу, можно представить себе то, что происходит на этом этапе, примерно в следующем виде.

Предположим, что мы уже имеем готовую программу высказывания, закодированную в субъективном коде. Далее происходит перекодирование первого элемента программы (это, по-видимому, эквивалент субъекта действия) в объективный языковый код и развертывание его по правилам НС вплоть до порождения первого слова (или, если это слово уже хранится в памяти, до приписывания ему синтаксической характеристики). Синтаксические и семантические характеристики этого слова "записываются" в кратковременную (непосредственную) память. Затем, опираясь на эти признаки, мы прогнозируем (предсказываем) появление очередных элементов сообщения на какой-то отрезок вперед; видимо, таким отрезком является синтагма. Конечно, всегда возможны несколько вариантов такого прогноза; чтобы выбрать из них один, мы сопоставляем последовательно появляющиеся варианты с имеющейся у нас программой и с другой наличной информацией о высказывании. В результате сопоставления мы получаем какой-то определенный вариант прогноза и начинаем его осуществлять, подбирая к найденной синтаксической модели соответствующие семантические и синтаксические признаки конкретных слов, т. е. давая этой модели конкретное семантическое и грамматическое наполнение.

Впрочем, в результате сопоставления прогнозов с программой может оказаться, что ни один из вариантов прогноза не годится. Тогда можно пойти по двум путям. Или произвести кардинальную перестройку прогнозируемого высказывания, осуществив, например, трансформацию. Или исправить явно неадекватную программу высказывания, не трогая прогнозируемых его вариантов. Оба пути можно проследить в различных психолингвистических экспериментах.

По мнению некоторых авторов (например, Л. Долежала, а из сторонников модели Хомского-Миллера - Дж. Каца, П. Циффа и др.), между этапом грамматического порождения и этапом воплощения речи в звуковой форме лежит еще один этап. Долежал помещает здесь "стилистический фильтр", а трансформационисты - семантический компонент порождения, вступающий в действие уже после того, как сработал компонент грамматический. С другой стороны, некоторые психологи и лингвисты (Клифтон, например) допускают, как это делаем мы, одновременность операций над синтаксической и семантической структурами, т. е. одновременную ориентацию на синтаксические и семантические "маркеры". С точки зрения экономности механизма порождения второй вариант представляется более заманчивым. В этом случае правила порядка слов включаются в общую систему грамматического порождения.

Наконец, последний этап - это реализация порождающего механизма в звучащей речи, исследованная лучше всего и частично затронутая нами выше.

Как видно из всего сказанного в этой главе, мы еще очень мало знаем о структуре и функционировании механизмов порождения речи. Большей частью мы оперируем здесь не с твердыми данными эксперимента, а с неподтвержденными или частично подтвержденными гипотезами, нередко не поддающимися складыванию в единую модель. Этим обусловливается сравнительно слабая значимость психолингвистических изысканий для собственно лингвистических исследований.

Однако потенциального значения их для лингвистики нельзя недооценивать. Ведь в сущности единственным для лингвиста путем к тому, чтобы из множества возможных описаний языка выбрать наиболее адекватный, является обращение к тем коррелятам, которые данное описание имеет (или не имеет) в реальном акте речи, в реальной речевой деятельности. Описание языка "в себе и для себя", не "увязанное" ни с психологией, ни с социологией речевой деятельности,на современной ступени развития науки едва ли возможно. Именно поэтому в общем языкознании последних лет так часто и так интенсивно обсуждаются проблемы, казалось бы, нелингвистические или, по крайней мере, не только лингвистические - проблема знаковости, проблема универсалий и т. д.

Лингвистика - замечает ли это она сама или нет - перерастает свои традиционные границы.

Библиография

1. О. С. Ахманова. О психолингвистике. М., 1957.
2. А. Г. Баиндурашвили. Некоторые экспериментальные данные о психологической природе наименования. "Труды Тбилисского Гос. ун-та", 1966, т. 124.
3. Б. В. Беляев. Очерки по психологии обучения иностранным языкам. Изд. 2. М., 1965.
4. Н. А. Бернштейн. О построении движений. М., 1947.
5. Н. А. Бернштейн. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. М., 1966.
6. Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.
7. В. А. Богородицкий. Общий курс русской грамматики. Изд. 5. М. - Л., 1935.
8. И. А. Бодуэи де Куртенэ. Избранные труды по общему языкознанию, т. 2, М., 1963.
9. Л. В. Бондарко, Л. Р. Зиндер. Дифференциальные признаки фонем и их физические характеристики. "XVIII Международный психологический конгресс. Москва, 1966. Симпозиум 23. Модели восприятия речи". Л., 1966.
10. А. А. Брудный. К проблеме семантических состояний. - В сб.: "Сознание и действительность". Фрунзе, 1964.
11. А. Валлон. От действия к мысли. М., 1956.
12. Ж. Вандриес. Язык. Лингвистическое введение в историю. М., 1937.
13. И. Ф. Вардуль. Об актуальном синтаксисе. В сб.: "Тезисы докладов и сообщений на научной дискуссии по проблеме "Язык и мышление"". М., 1965.
14. В. Н. Волошинов. Марксизм и философия языка. Л., 1929.
15. Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования. М., 1956.
16. Л. С. Выготский. Мышление и речь. - В кн.: Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования. М., 1956.
17. П. Я. Гальперин. Развитие исследований по формированию умственных действий. - В кн.: "Психологическая наука в СССР", т. 1. М., 1959.
18. И. М. Гельфанд, B. C. Гурфинкель, М. Л. Цетлин. О тактиках управления сложными системами в связи с физиологией. - В сб.: "Биологические аспекты кибернетики". М., 1962.
19. Л. Долежал. Вероятностный подход к теории художественного стиля. - ВЯ, 1964, № 2.
20. Н. И. Жинкин. Исследование внутренней речи по методике центральных речевых помех. "Изв. АПН РСФСР", 1960, вып. 113.
21. Н. И. Жинкин. Механизмы речи. М., 1958.
22. Н. И. Жинкин. Новые данные о работе двигательного речевого анализатора в его взаимодействии со слуховым. "Изв. АПН РСФСР", 1956, вып. 81.
23. Н. И. Жинкин. О кодовых переходах во внутренней речи. - ВЯ, 1964, №6.
24. В. П. Зинченко. Теоретические проблемы психологии восприятия. В сб.: "Инженерная психология". М., 1964.
25. Г. А. Золотева. О коммуникативных типах речи. М., 1965 (Рукопись).
26. Вяч. Вс. Иванов. Теория фонологических различительных признаков. - В сб.: "Новое в лингвистике", вып. 2. М., 1962.
27. Э. В. Ильенков. К истории вопроса о предмете логики как науки [статья вторая]. "Вопросы философии", 1966, №1.
28. Н. И. Конрад. О языковом существовании. "Японский лингвистический сборник". М., 1959.
29. Ю. Г. Кратин. К методике записи колебаний электрических потенциалов речевой мускулатуры. "Журнал высшей нервной деятельности", 1955, №5.
30. К. Г. Крушельницкая. К вопросу о смысловом членении предложения. - ВЯ, 1956, № 5.
31. Е. С. Кубрякова. Из истории английского структурализма (Лондонская лингвистическая школа). - В кн.: "Основные направления структурализма". М., 1964.
32. О. А. Лаптева. Чехословацкие работы последних лет по вопросам актуального членения предложения. - ВЯ, 1963, № 3.
33. В. А. Лекторский. Принципы воспроизведения объекта в знании. "Вопросы философии", 1967, № 4.
34. А. А. Леонтьев. И. А. Бодуэн де Куртенэ и петербургская школа русской лингвистики. - ВЯ, 1961, № 4.
35. А. А. Леонтьев. Внеязыковая обусловленность речевого акта и некоторые вопросы обучения иностранным языкам. "Иностранные языки в школе", 1968, № 2.
36. А. А. Леонтьев. Внутренняя речь и процессы грамматического порождения высказывания. - В сб.: "Вопросы порождения речи и обучения языку". М., 1967.
37. А. А. Леонтьев. Возникновение и первоначальное развитие языка. М., 1963.
38. А. А. Леонтьев. Психолингвистика. Л., 1967.
39. А. А. Леонтьев. Психолингвистическая значимость трансформационной порождающей модели. - В кн.: "Психология грамматики". М., 1968.
40. А. А. Леонтьев. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М., 1969.
41. А. А. Леонтьев. Слово в речевой деятельности. М., 1965.
42. А. А. Леонтьев. Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969.
43. А. Н. Леонтьев. О механизме чувственного отражения. "Вопросы психологии", 1959, № 2.
44. А. Н. Леонтьев. Проблемы развития психики. Изд. 2. М., 1965.
45. А. Н. Леонтьев. Психологические вопросы сознательности учения. "Изв. АПН РСФСР", 1946, вып. 7.
46. А. Н. Леонтьев, Д. Ю. Панов. Психология человека и технический прогресс. В сб.: "Философские вопросы высшей нервной деятельности и психологии". М., 1963.
47. А. Р. Лурия. Высшие корковые функции человека. М., 1962.
48. А. Р. Лурия. Курс общей психологии. М., 1965 (Отпеч. множит, апп.)
49. К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956.
50. В. Матезиус. О так называемом актуальном членении предложения. - В кн.: "Пражский лингвистический кружок". М., 1967.
51. "Материалы Второго симпозиума по психолингвистике". М., 1968.
52. Н. А. Менчинская. Вопросы развития мышления ребенка в дневниках русских авторов. "Уч. зап. Научно-исслед. ин-та психологии", 1941, т. II.
53. Дж. Миллер, К. Прибрам, Е. Галантер. Планы и структура поведения. М., 1965.
54. И. С. Нарский. Критика неопозитивистских концепций значения.- В сб.: "Проблема значения в лингвистике и логике". М., 1963.
55. С. В. Неверов. Иноязычные слова в общественно-языковой практике современной Японии. (Канд. дисс.). М., 1966.
56. Д. Н. Овсянико-Куликовский. Синтаксис русского языка. Изд. 2. СПб., 1912.
57. О. В. Овчинникова. Опыт формирования звуковысотного слуха. (Автореф. канд. дисс.). М., 1960.
58. В. Оппель. Некоторые особенности овладения ребенком начатками грамоты. - В сб.: "Психология речи"., Л., 1946.
59. В. К. Орфинская. О воспитании фонологических представлений в младшем школьном возрасте. Там же.
60. К. Пала. О некоторых проблемах актуального членения. "Prague Studies in Mathematical Linguistics", I. Praha, 1966.
61. В. З. Панфилов. Грамматика и логика. М. - Л., 1963.
62. Ж. Пиаже. Психология, междисциплинарные связи и система науки. М., 1966.
63. Е. Д. Поливанов. Субъективный характер восприятия звуков речи. - В кн.: Е. Д. Поливанов. Избранные работы по общему языкознанию. М., 1968.
64. А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. I-II. М., 1958.
65. А. П. Поцелуевский. К вопросу о древнейшем типе звуковой речи. Ашхабад, 1944.
66. Психология речи. ("Уч. зап. ЛГПИ им. Герцена", 1946, т. III).
67. А. Н. Раевский. Психология речи в советской психологической науке за 40 лет. Киев, 1958.
68. И. П. Раслонов. Актуальное членение и коммуникативно-синтаксические типы повествовательных предложений в русском языке (Авто-реф. докт. дисс.). М., 1964.
69. С. Л. Рубинштейн. Бытие и сознание. М., 1958.
70. Т. В. Рябова. Виды нарушения многозначности слова при афазии. В сб.: "Теория речевой деятельности". М., 1968.
71. В. Н. Садовский. Методологические проблемы исследования объектов, представляющих собой системы. - В сб.: "Социология в СССР" т. I. М., 1966.
72. "Семинар по психолингвистике". Тезисы докладов и сообщений. М., 1966.
73. В. А. Смирнов. Генетический метод построения научной теории. - В сб.: "Философские проблемы современной формальной логики". М., 1962.
74. А. Н. Соколов. Динамика и функции внутренней речи (скрытой артикуляции) в процессе мышления. "Изв. АПН РСФСР", 1960, вып. 113.
75. А. Н. Соколов. Исследования по проблеме речевых механизмов мышления. - В сб.: "Психологическая наука в СССР", т. I. М., 1959.
76. А. Н. Соколов. О речевых механизмах умственной деятельности. "Изв. АПН РСФСР", 1956, вып. 81.
77. А. Н. Соколов. Электромиографический анализ внутренней речи и проблема нейродинамики мышления. - В сб.: "Мышление и речь". М., 1963.
78. И. М. Соловьева. Языкознание и психология. "Иностранные языки в школе", 1955, № 2.
79. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.
80. Д. Н. Узнадзе. Психологические основы наименования. - В кн.: "Психологические исследования". М., 1966.
81. Ч. Xоккет. Грамматика для слушающего. - В сб.: "Новое в лингвистике", вып. 4. М., 1965.
82. М. Цвиллинг. Синхронный перевод как объект экспериментального исследования. "Тетради переводчика". М., 1966.
83. П. В. Чесноков. Основные единицы языка и мышления. Ростовна-Дону, 1966.
84. А. С. Чикобава. Введение в языкознание. Изд. 2. М., 1958.
85. Л. А. Чистович и В. А. Кожевников (ред). Речь, артикуляция и восприятие. М. - Л.,1965.
86. А. А. Шахматов. Синтаксис русского языка. Л., 1941.
87. Н. X. Швачкин. Развитие фонематического восприятия речи в раннем возрасте. "Изв. АПН РСФСР", 1948, вып. 13.
88. Н. X. Швачкин. Экспериментальное изучение ранних обобщений ребенка. "Изв. АПН РСФСР", 1954, вып. 54.
89. М. С. Шехтер. Об образных компонентах речевого мышления. "Докл. АПН РСФСР", 1959, № 2, 3.
90. Г. П. Щедровицкий. О строении атрибутивного знания. Сообщение 1. "Докл. АПН РСФСР", 1958, № 1.
91. Л. В. Щерба. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании. "Изв. АН СССР", 7-я серия, 1931, № 1.
92. М. D. S. Brainе. On learning the grammatical order of words. В сб.: "Readings in the Psychology of Language". Englewood Cliffs (New Jersey), 1967.
93. F. Bresson. Langage et communication. - В сб.: "Traite de psychologie. VII. Langage, communication et d?cision". Paris, 1965.
94. D. Bruce. Effects of context upon the intellegibility of heard speech. - В сб.: "Information Theory". London, 1956.
95. К. Buhler. Sprachtheorie. Jena, 1934.
96. N. Chomsky. [Рец. на:] В. F. Skinner. Verbal behaviour. "Language", 1959, v. 35, ?1.
97. Н. Н. Clark. Some structural properties of simple active and passive sentences. "Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior", 1965, v. 4, № 4.
98. Ch. Clifton. The implications of grammar for word associations. Paper prepared for the Verbal Behavior Conference. N. Y. 1965. [отпечат. множит. апп.]
99. J. Deesе. The structure of associations in language and thought. Baltimore, 1965.
100. P. Delattre. Les indices acoustiques de la parole. "Phonetica". 1958, v. 2, № 1-2.
101. Directions in psycholinguistics (Ed. by Sheldon Rosenberg), N. Y. - London, 1965.
102. C. Fischer-Jorgensen. What can the new techniques of acoustics contribute to linguistics? "Proceedings of the 8-th International Congress of linguists". Oslo, 1958.
103. O. Fujimura. Bilabial stop and nasal consonants: a motion picture study and its acoustical implications. "Journal of Speech and Hearing Research", 1961, v. 4, № 3.
104. R. Godel. Les sources manuscrites du "Cours de linguistique generale" de F. de Saussure. Geneve - Paris, 1957.
105. J. Greenberg. The word as a linguistic unit. - В сб.: "Psycholinguistics". 2-nd ed. Bloomington, 1965.
106. M. Halle and K. N. Stevens. Speech Recognition: A Model and a Program for Research. "IRE Transactions on Information Theory", IT-8, 1962.
107. D. Howes. Foundations of a physiological theory of human language. Paper to be presented at the Verbal Behaviour Conference. N. Y., 1965. [отпечат. множит. апп.].
108. R. Husson. Physiologie de la phonation. Paris, 1962.
109. J. Jaffe, S. Feldstein, L. Gasotta. A stochastic model of speaker switching in natural dialogue. Paper prepared for the Verbal Behaviour Conference. N. Y., 1965. [отпеч. множит. апп.].
110. R. Jakobson. Linguistics and Poetics. - В сб.: "Style in language". N. Y., 1960.
111. R. Jakobson. The role of phonic elements in speech perception. [Доклад на XVIII Междунар. психологическом конгрессе, г. Москва, 1966. Отпечат. множит. апп.].
112. R. Jakobson, G. М. Fant, M. Halle. Preliminaries to speech analysis. Cambridge (Mass.), 1955.
113. R. Jakobson and M. Halle. Fundamentals of language. 's-Gravenhage, 1956.
114. J. Jenkins. A mediational account of grammatical phenomena. [В печати].
115. J. Jenkins. Mediated associations: paradigms and situations - В сб.: "Verbal behaviour and learning". N. Y., 1963.
116. O. Jespersen. Lehrbuch der Phonetik. 4. Aufl. Leipzig, 1926.
117. N. F. Johnson. Linguistic models and functional units of language behaviour. - В сб.: "Directions in Psycholinguistics", N. Y., 1965.
118. F. Kainz. Psychologie der Sprache. Bd. I. Stuttgart, 1941.
119. J. J. Katz and J. A. Fodor. The structure of a semantic theory. "Language", 1963, v. 39, ?2.
120. A. Liberman. Some results of research on speech perception. "Journal of the Acoustical Society of America", 1957, v. 29.
121. F. G. Lounsbury. Transitional probability, linguistic structure and systems of habit-family hierarchies. В сб.: "Psycholinguistics". 2-nd ed. Bloomington, 1965.
122. A. R. Luria and O. S. Vinogradova. An objective investigation of the dynamics of semantic system. "British Journal of Psychology", 1959, ?2.
123. В. Malinowski. The problem of meaning in primitive languages. - В кн.: С. К. Ogden and J. A. Richards. The meaning of meaning. London, 1960.
124. G. Miller. Some preliminaries to psycholinguistics. "American Psychologist", 1966, v. 20, ?1.
125. G. Miller. The Psycholinguists. - В сб.: "Psycholinguistics". 2-nd. ed. Bloomington, 1965.
126. G. Miller, N. Chomsky. Finitary models of language users. - В сб.: "Handbook of mathematical psychology", v. II. N. Y., 1963.
127. G. Miller and K. Ojemann McKean. A chronometric study of some relations between sentences. "Quarterly Journal of experimental psychology", 1964, v. 16.
128. G. Miller and D. McNeill. Psycholinguistics. - В сб.: "Handbook of social psychology". 2-nd ed. Reading (Mass.). [В печати].
129. К. L. Moll. Cinefluorographic techniques in speech research. "Journal of Speech and Hearing research", 1960, v. 3.
130. С. E. Noble. Meaningfulness and familiarity. - В сб.: "Verbal behavior and learning". N. Y., 1963.
131. Ch. E. Osgood. Hierarchies of psycholinguistic units. - В сб.: "Psycholinguistics" 2-nd ed. Bloomington, 1965.
132. Ch. E. Osgood. On understanding and creating sentences. "American Psgchopologist", 1963, v. 18, ?92.
133. Ch. E. Osgood, S. Saporta, J. C. Nunnally. Evaluative Assertion Analysis. "Litera", 1956, v. 3.
134. Ch. E. Osgood, G. J. Suci and P. H. Tannenbaum. The measurement of meaning. Urbana, 1957.
135. J. Prunha. Contextual constraints and the choice of semantic lexical units. - В сб.: "Prague studies in mathematical linguistics", I. Prague, 1966.
136. Psycholinguistics (ed. by S. Saporta). N. Y., 1961.
137. Psycholinguistics. Baltimore, 1954; 2-nd ed. Bloomington 1965.
138. S. Saporta. Relation between psychological and linguistic units. - В сб. "Psycholinguistics". 2-nd ed. Bloomington, 1965.
139. В. F. Skinner. Verbal Behavior. N. Y., 1957.
140. Т. Slama-Cazacu. Langage et contexte. 's-Gravenhage, 1961.
141. D. J. Slobin. Grammatical transformations and sentence comprehension in childhood and adulthood. "Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior", 1966, v. 5, № 3.
142. Svedelius. L'analyse du langage appliquee a la langue francaise. Uppsala, 1897.
143. К. Taborу. Semantics, generative grammars and computers. "Linguistics", 1965, v. 16.
144. A. Thumb und K. Marbe. Experimentelle Untersuchungen uber die psychologischen Grundlagen der sprachlichen Analogiebildung. Leipzig, 1901.
145. О. К. Tikhomirov. [Рец.] В. F. Skinner. Verbal Behavior. "Word", 1959, v. 15, № 2.
146. R. Titone. La psicolinguistica oggi. Zurich, 1964.
147. A. M. Treisman. Verbal cues, language and meaning in selective attention. "American Journal of Psychology", 1964, v. 77.
148. H. M. Trubу. Acoustico-cineradiographic analysis considerations with special reference to certain consonantal complexes. Suppl. to "Acta Radiographica", 1959, № 182.
149. H. Weinrich. Phonemkollisionen und phonologisches Bewusstsein "Phonetica". Suppl. ad v. 4. "Symposion Trubetzkoy" (1959).

Источник текста - персональный сайт А.А. Пузика. Благодарим его создателей за разрешение опубликовать текст на нашем сайте.