Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Вяч. Вс. Иванов

О СООТНОШЕНИИ УНАСЛЕДОВАННОГО ("ГЕНЕТИЧЕСКОГО" В ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ СМЫСЛЕ) И АРЕАЛЬНОГО В СТРУКТУРЕ СЛАВЯНСКИХ ЯЗЫКОВ

(Ареальное и генетическое в структуре славянских языков. Материалы круглого стола. - М., 2007. - С. 7-16)


 
1. Соотношение генетического (унаследованного от более ранних эпох в истории славянских языков) и ареального представляет собой часть более общего вопроса о выделении разных хронологических слоев внутри каждого отдельного языка начиная с праславянского. Часть включаемых в структуру славянского языка элементов принадлежит ареально с ним контактировавшим языкам; они могут быть близко родственными славянским, как балтийские языки, или родственными в пределах одной языковой семьи - индоевропейской, как часть языков балканского языкового союза (румынский, албанский, новогреческий), и в пределах одной макросемьи - ностратической (как тюркские языки Балкан).
2. Наиболее ранним хронологическим слоем, выявляемым при генетическом исследовании славянских языков, является уровень ностратических архаизмов, сохраненных в праславянском как индоевропейском диалекте. К ним относится, например, сохранение исходного растительного значения производных от корня *by- < bhū-: ср. рус. быть - былинка - быльё (быльём поросло). Часть других индоевропейских языков (древнегреческий, албанский) сохраняет подобные архаические производные, но в большинстве диалектов (как, например, и в пределах ностратического в алтайских языках в отличие от уральских) корень представлен только глаголом существования - связкой (копулой). По мере изучения тех индоевропейских языков, которые (как анатолийские и тохарские) ранее других отделились от общеиндоевропейского (или «праиндо-хеттского»), возникает вопрос о происхождении черт, общих у праславянского с этими языками. Подробно это было изучено на примере польск. długość, прототип которого (как и родственных ему существительных в других славянских языках и в праславянском), тождествен хеттск. dalugašti ‘длина’; подобный вопрос может быть поставлен и по отношению к возможному соответствию образования того же типа - хеттск. palhašti ‘ширина’ в рус. полость, если это слово возводимо (прямо или через старославянский, заимствованием из которого оно могло быть в древнерусском) к тому же и.-е. *p(e/o/Ø)lH-osti-, которое является праформой и для приведенного хеттского существительного. Б. Розенкранц [Rosenkranz 1978: 133-136] указал на наличие целого пучка глагольных и отглагольных форм, которые объединяют, с одной стороны, хеттский (и отличные от него южно-анатолийские языки, как лувийский и близко ему родственные) с тохарскими, с другой стороны, армянский и славянский; предложенное им в этой связи понятие «понтийских» языков едва ли можно пробовать соотнести с реальными географическими ареальными соотношениями, хотя в свете новейших представлений о катастрофе, приведшей к образованию Черного моря, идея «циркумпонтийского» индоевропейского единства, высказывавшаяся такими археологами, как Н.Я. Мерперт, и может оказаться плодотворной. В некоторых из этих случаев дальнейшее развитие в славянском и анатолийском дает поразительно похожие результаты, как, в частности, в переосмыслении форм на -l как показателей личных форм прошедшего времени глагола в славянском и лидийском при похожих случаях употребления в тохарском. С общими для анатолийских и тохарских языков способами образования притяжательных прилагательных совпадают праславянские. Как в свое время показал кн. Н.С. Трубецкой, вхождение соответствующих форм в парадигму имени существительного, от которого прилагательные образованы, является характерной грамматической чертой старославянского (и, вероятно, праславянского). Хотя детали параллельной эволюции в каждом из этих языков могли различаться, первоначальный толчок скорее всего был дан уже в пределах праиндоевропейской общности при формировании архаичных пучков изоглосс. К достаточно раннему периоду (отчасти возможно уже после отделения анатолийского) могут быть отнесены многочисленные тохаро-славянские общие черты. Например, если правильно предположение Адамса [Adams 1999: 661] о том, что тох. Б ṣerśka несет в себе след и.-е. *swesorkikeH, то связь с типом славянских уменьшительных, таких, как русск. сестричка, не вызывает сомнений. Давно замечено, что тох. Б reki ‘слово, повеление’ (A rake) тождественно прототипу ст.-сл. РѢЧЬ, но из таких отождествлений следуют несомненные выводы о древних связях диалектов. В свете этих открытий нового времени кажется нужным пересмотреть привычные представления о степени архаичности славянских языков. В некоторых отношениях архаизм прямо их связывает с наиболее древними состояниями индоевропейского праязыка.
3. К несколько более позднему времени оказывается нужным отнести многочисленные славяно-иранские изоглоссы. Праславянский язык, как и армянский и тохарские языки, может быть отнесен в числу «иранизованных» индоевропейских диалектов (термин был введен Е.Д. Поливановым в его исследованиях узбекских диалектов). Часть соответствующих явлений может объединять ареальные черты, соединяющие с тохарским иранские, особенно восточно-иранские, языки, как и славянские, в частности, это относится к общему для славянского, восточно-иранского и тохарского имени эпического героя-богатыря, названия «1000» и некоторых других числительных и употребления приставки *pe/o в качестве приметы повелительного наклонения (тип русск. пойдите). Иранское воздействие на славянский словарь мифологических (и шире: религиозных и этических) представлений может быть отнесено к праславянскому, когда это влияние способствовало развитию еще более ранних комплексов идей. Древний прообраз «социального договора» (ср. сходные идеи вплоть до contrat social у Руссо) виден в функции индоиранского бога Mi-tra от корня и.-е. *mei- ‘обмениваться’ (откуда слав. *mēn-, русск. менять, об-мен, cамое раннее индоиранское свидетельство - месопотамско-арийский бог Mitra в митаннийско-хеттском государственном договоре II тыс. до н.э.); использование слова в значениях ‘Солнце’, ‘Бог Митра’ в позднейших иранских солярных и митраистских культах ведет к изменению исходного значения. Происхождение и раннее значение др.-русск. МИРЪ ‘мир, согласие, договор, Вселенная’ и производных от него фразеологических сочетаний (ВЬСЬ МИРЪ ‘весь мир’) согласуются с предположением иранского влияния: представляет интерес возможное соотнесение выводов работ В.Н. Топорова на эту тему с новыми исследованиями (Тюкана и др.) о проникновении митраизма на восток и юго-восток Европы, в том числе в Северное Причерноморье. В частности, связь в митраизме образа Митры со всем миром, Вселенной проясняет вероятную предысторию славянского слова с этим же значением. Существенное преобразование исходной дуальной системы богов в праславянский период было связано с иранским влиянием, когда из иранского *bag- было заимствовано главное название бога. Половина имен богов в древнерусском пантеоне князя Владимира разъясняется как иранские заимствования; особо следует отметить заимствование из восточно-иранского (аланского) бога Хорса, имя которого связано и с прилагательным хороший, по Обнорскому заимствованным из того же источника. Следовательно с иранским влиянием была связана замена основного понятия положительного оценочного ряда. Интересный след иранского воздействия обнаруживается в негативном значении древнерусского мифологического существа ДИВЪ (ср. иранск. dev-a- ‘дэвовское отрицательное существо’ из индоиранск. и и.-е. названия главного положительного божества). С евразийским влиянием можно связать употребление древнерусского прилагательного ДИВИИ в значении ‘дикий’ - о животном (ср. аналогичные конструкции с родительным падежом родственного имени ‘бога’ в латышском и типологические параллели в енисейском).
Часть специфических славяно-иранских изоглосс, выявленных В.И. Абаевым, касается согдийско-аланской ветви восточно-иранского (к ним относится суффикс имен *-ak-). Проникновение соответствующих иранских форм в славянские диалекты можно связать с географическим контактированием славян с восточными иранцами, в частности, скифами-аланами.
4. При исследовании ареальных и генетических языковых связей славян с балтами следует разделить общее наследие и свидетельства взаимных влияний. Наблюдаемое в северо-западной (циркумбалтийской) и северо-восточной части славянского языкового ареала развитие группы *-tl-/*-dl- > -kl-/-gl- cходно с восточно-балтийским (литовско-латышским) изменением и совпадает с аналогичным явлением в западно-балтийском древнепрусским диалекте Эльбингского словаря. И.-е. суффикс Nomina Instrumenti *-tl-/*-dhl- > балт. *-dl- > -kl- (c вариантом -gl-, особенно в латгальском) является тематическим соответствием суффиксу имен деятеля *-tel/r-: праслав. *-tel-ǐ-, хет. -talla-/-galla-: a-ku-ga-al-li-it и a-ku-ta-al-li-iš, если это название серебряной чаши, используемое при описании омовения рук царя, образовано от анатолийского eku-/a-ku- ‘пить’ (тохар. A и Б yok-) посредством суффикса -tall- (< *-dhl-?) > -gall- (=*gl-), ср. хет. eku-ttara- «чашник, виночерпий». Это развитие свидетельствуется такими производными с тем же суффиксом, как лит. auklė ‘подобие лаптей, тесемки на обуви, сшитой, как мокасины, из одного цельного куска звериной шкуры’, латышск. aukla ‘cтруна’, др.-прус. auclo ‘Halfter = узда’ (Эльб. Слов., 451; в производных от этого и.-е. корня сходный суффикс используется в латинск. [sub/ind-]-ūcula < *ou-t-l/r- > авест. aoθra ‘обувь’); лит. диалект. жемайт. tinklas ‘сеть’, латыш. tikls, др.-прус. sasin-tinclo ‘Hasengarn = заячья западня’, вероятно родственное санскр. tántram, фарси târ ‘нитка, струна’ < *tathra- (< *tānθra); лит. pjūklas ‘пила’, др.-прус. piuclan ‘Sichel = серп’, ст.-лит. riekles (Bretkūnas), др.-прус. riklis ‘Suller = Soller, чердак’; лит. irklas ‘весло’, cр. санскр aritram, aritras. Судя по италийским соответствиям иногда прабалт. *-tl- > *-kl- соответствует варианту суффикса *-dhl- (> лат. -*bl-) в зап.-и.-е.: лит. stāklės, латыш. stakle, др.-прус. stacle ‘Stütze beim Hause’ (Эльб.Слов., 197) родственно лат. stabulum ‘стояшая чаша’, умбр. stafflarem ‘для Юпитера (Stabilis)’, др.-в.-нем. stadal ‘стояк’ < √staH- + -dhl-. В тех случаях, где *-tl-, *-dhl- > *-dl- сохранено в древнепрусском, но не в литовском (восточно-балтийском), предполагаются диалектные различия: лит. žénklas ‘знак’, жемайт. žinklas и ст.-лит. глагольная форма paszenklinoiey соответствует др.-прус. eb-sentl-iuns ‘bezeichnet = обозначаемый, символизируемый’: форма принадлежит религиозному словарю, засвидетельствованному в поздних катехизисах, и возводится к праформе *źentlā (также в топониме Kogonas-santle) в лит.-прус. диалекте прабалтийского, тогда как производные от того же корня с суффиксами *-tl- (др.-в.-нем. be-knuodilen ‘подать знак’, einknuadil ‘insignis’ < *knōþla); -tl- или -tr- отражены в санскр. jñātra ‘способность к восприятию и познанию’, *dhl- в лат. (g)nōbilis. Консервативные фонетические особенности возвышенной семиотической терминологии и.-е. диалектов могли отличаться от отраженного в приведенных словах Эльбингского диалекта разговорного языка, легче меняющегося и подверженного инновациям.
Диалектные (и хронологические) различия в западно-балтийском могут быть представлены в отражениях начального tl- > kl- в древнепрусском названии ‘медведя’ tlok- (в словосложении в топониме: Tlok-un-pelk) > klok-: cloc-is ‘Ber = медведь’ (Эльб.Слов., 655, cр. calcestis-clok’ ‘Zidelber = медведь на пасеке’, Эльб.Слов., 656). В этом зап.-балт. имени медведя предполагается след метатезы старого сочетания и.-е. сонанта *-r- (который мог измениться в -l-, как это вероятно и по отношению к рассмотренному выше суффиксу) и переднеязычного (зубного) смычного (за которым первоначально следовал заднеязычный смычный, что привело к отражению их по типу так называемого «спиранта Бругмана»): др.-греч. άρκτος (*-τκ- > -κτ-), др.-ирл. art, хет. artagga- [ar-ta-ag-ga-] ‘медведь’ < *Hr̥tok-o-. Начальное прабалт. *tl- (< *-rt- в *Hrtok-?) сохранено в словосложении в диалектном древнепрусском топониме и изменено в *kl- в другом зап.-балтийском диалекте (представленном, как и в других подобных случаях, рассмотренных выше, в Эльбингском словаре). Эта начальная группа утрачивает первый смычный и превращается в *l- в восточно-балтийском: лит. lokys, латыш. lâcis ‘медведь’. Представляет интерес возможное совпадение изменения начала слова в и.-е. прилагательном со значением ‘долгий, длинный’, которое в восточно-балтийском утратило начальное *d- в позиции перед слоговым l̥: лит. ilgas, латыш. ilgs при сохранении начального смычного в западно-балтийском ятвяжском Dulgas и в родственном славянском *dь(/ъ?)lgъ. Но исчезновение начального *d- в словах этого корня характеризует зап.-и.е. языки и может быть более древним. В разных формах названия оборотня в литовских традициях, таких, как vilktakis, vilktakys, vilktakas, vilkalotas, vilkalatas, vilkatas, vilkatakas, по гипотезе В.Н. Топорова, «может быть отражено балт. *vilk- & *(t)lak-, отсылающее к образу ‘волко-медведя’» [Топоров 1984: 74]. Развитие начального *tl-> l- в восточно-балтийском совершенно отлично от рассмотренного выше развития в середине слова и совпадает с восточно- и южно-славянским быть может под влиянием позднейших диалектных контактов. В сложении с предшествующим названием «волка» в значении «вурдалак» слово выступает в славянском с озвончением начального смычного, в восточно-славянском и части южно-славянских диалектов исчезающего согласно общей закономерности: *-dlak->-lak-. Предполагаемая праславянская форма *vl̥ko-dlak(-ъ) почти без изменений отражена в чешск. vlkodlak(-ъ). Но возможный книжный характер формы, отчасти отличающий ее от диалектного (ляшск.) vyľko-dlak и cловацк. vyľkolak (с упрощением начальной группы второй основы того же типа, что в соответствующем лехитском сложном слове), делает вероятным влияние на нее позднепраславянской или не дошедшей до нас старославянской (ранней южнославянской или смешанной древнемакедонско-моравской) формы с приблизительно таким же фонемным составом и значением. Для более ранней эпохи развития прачешского диалекта можно предположить наличие формы, достаточно близкой к древнепрусской по составу фонем и со значением, которое может быть архаизмом: др.-чешск. tlak-a, -y ‘pub(e)s, растительность на теле как признак зрелости, возмужалости’ (в частности, у Кларета: Clar., Gloss., VI, 7, строка 1305: Pubs, tlaka). Если вслед за специалистами по истории чешского языка принять бóльшую древность этой формы по сравнению с той основой, которая представлена вне сложения в южнославянском и в составе сложения в других славянских языках, то можно было бы думать, что более поздние (в том числе книжные) влияния привели к замене более древнего слова, по звучанию, но быть может и по значению, еще мало отличавшегося от древнепрусского. Иначе говоря, можно было бы реконструировать для прачешского варианта праславянского *tlak-a ‘растительность на теле, делающая мужчину внешне похожим на медведя и волка’ и *vьlko-tlak-ъ ‘оборотень; мужчина с чертами медведя или волка’. Другие западно-славянские варианты названия волка-оборотня характеризуются лехитским (или ему типологически и ареально подобным) изменением латеральной группы по циркумбалтийскому типу (польск. wilkołak, cловацк. vyľko-lak), где исходная форма могла быть с равным успехом и *tl-, и *dl: второй тип (как в ляшском) мог победить под позднейшим влиянием южнославянского. В словенск. vołko-dlak и сербо-хорват. vuko-dlak вторая основа выступает в форме, отличающейся от древнепрусской и древнечешской и в то же время совпадающей с названием ‘шерсти, шкуры’ в юго-западно-славянских диалектах.
Старосербский текст 1262 г. сохранил форму, в которой можно было бы видеть след более ранней (книжной) старославянской формы: ВЛЬКОДЛАЦИ. Наличие первого латерального, в сербо-хорватском отсутствующего (в отличие от словенского, сохранившего ранне-юго-западно-славянский облик слова), указывает на вероятность влияния аналогичной незасвидетельствованной формы, которую соответственно можно реконструировать в ранне-юго-восточно-славянском.
В то время как в большинстве южнославянских диалектов изменение *(-)t/dl- > (-)l- регулярно, первоначальные группы согласных (с озвончением первого из них) сохранились в некоторых современных сев.-зап. словенских диалектах, так же как частично во Фрейзингских отрывках и в карантанском. Этот архаизм наблюдается внутри морфа/слога в середине основы (в сев.-зап. словенском) и также (во Фрейзингских фрагментах и в центральных словенских диалектах) в формах типа v-sed-li, где морфемный шов (граница морфов, которая может совпадать со слоговой границей) проходит между глагольной основой с исходом на -d- и начальной фонемой -l- глагольного окончания. Сохранение *-tl-/-dl- имеет место в полабском, верхнелужицком (нижнелужицкий частично утратил архаичные формы), чешском и польских южных диалектах и силезском (как и в современном литературном польском языке), тогда как в словацком и словенском диалекты с сохранением групп *-tl-/-dl- противопоставляются инновационным, в которых осуществляется замена групп фонемой *-l-. Поскольку в словацком в диалектах продолжаются частично словенские изоглоссы с этим фонетическим изменением, можно было бы думать, что эволюция началась до разделения словацкого и словенского ареалов, вызванного вторжением в VIII-IX вв. пришлецов, говоривших по-немецки и по-венгерски. Особенностью развития в юго-восточно-славянском в отличие от юго-западнославянского была потеря d- в начальной группе dl- > l- (как в этом сложном слове в восточнославянском, лехитском, словацком) и ранняя диссимиляция двух латеральных фонем, из которых первая (*l) в болгарском изменилась в *r : болг. върколак. По сравнению с предполагаемой исходной индоевропейской формой порядок плавных оказывается обратным: *r ...*l вместо *l ... *r (через промежуточное состояние *l ... *l в балто-славянском и диалектах, из него происходящих). В достаточно древний период раннеболгарское название с измененным составом плавных заимствуется в румынский (рум. vîrcolak, вариант svîrcolak) и в аромунские диалекты дако-романского (аромун. vurcolác, vurculác ‘вампир, призрак’). В греческий (как в континентальные диалекты новогреческого, так и в диалекты островов) была заимствована юго-восточно-славянская (болгарская) форма слова с измененным первым плавным: греч. βουρκόλακας (диалектный вариант βαρβάλακκας), прямо или через посредство цыганского заимствования повлиявшая на Пушкина, благодаря которому слово вурдалак вошло в литературный русский язык (в западной части восточно-славянской области - в белорусском воўколак, украинском вовкулак - фонетическое развитие второй части словосложения аналогично болгарскому, а первая часть теряет латеральный). По фонетическим признакам предполагается, что албанск. vurvollak, vurvullák заимствовано из греческого. В данном случае на примере этого слова прослеживается последовательное заимствование термина, становящегося общебалканским. Некоторые из подобных балканских слов начинают распространяться еще в период иранизации, связанной с влиянием древнеиранской религии. В частности, к ним относится ставшее общебалканским название огня vatra (ср. его след в русском производном ватрушка), начало заимствования которого связано с воздействием древнеиранского культа огня.
Не только лексические, но и грамматические общие черты объединяют часть балканских (в том числе южно-славянских) языков с балтийскими, позволяя говорить о пучке балто-балканских изоглосс, связывающих эти языки с некоторыми южно-славянскими. В морфологии глагола к ранним явлениям этого рода можно отнести пересказывательное наклонение (evidential в типологической терминологии Р. Якобсона), разные грамматические воплощения которого охватывают значительный ареал от восточно-балтийского (где в этой функции выступает Modus Relativus) до балканского, цепочкой связываемого в малоазиатскими и южнокавказскими продолжениями. Взаимодействие нескольких языковых семей (первоначально отдаленно родственных, как балканские индоевропейские языки, на ностратическом уровне соотносимые с алтайскими, к которым относится турецкий, и картвельскими) и языковых союзов (в приводимых иллюстрациях циркумбалтийских и балканского) создает мозаику, соединяющую воедино унаследованные и ареальные черты.
 

Литература

Топоров В.Н. (1984). Прусский язык. Словарь. K-L. М.: «Наука».
Adams D.Q. (1999). A dictionary of Tocharian B. Amsterdam: Rodopi.
Rosenkranz B. (1978). Vergleichende Untersuchungen der Anatolischen Sprachen. Berlin: Mouton.