ИДЕИ С. А. СТАРОСТИНА И ДАЛЬНЕЙШИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ АЛТАИСТИКИ
(Аспекты компаративистики. 4 (Orientalia et Classica: Труды Института восточных
культур и античности. Вып. XXVIII). - М., 2009. - C. 9-24)
В статье подводятся некоторые итоги развития сравнительной
алтаистики за последние полстолетия (в частности, оценивается тот конкретный
вклад, который внес в нее С. А. Старостин). Автор затрагивает ряд общих вопросов
праалтайской реконструкции (такие, как проблема восстановления системы личных
местоимений), а также, на основании существующих моделей алтайской реконструкции,
предлагает общую схему исторического развития фонологии алтайских языков с разделением
последних на «архаичные» и «инновационные» в зависимости от степени фонетической
консервативности.
Было бы весьма любопытно взглянуть на то, что будут писать об алтаистике конца
20 - начала XXI веков те историки языкознания, которые будут изучать эволюцию
лингвистической мысли на рубеже нашего и следующего столетия - примерно так,
как мы сейчас изучаем историю индоевропейского языкознания конца XIX - начала XX веков. Понятно, что многие из частных решений и отдельных этимологий не выдерживают
проверки временем - но остаются идеи более фундаментальные, и наиболее интересные
с точки зрения истории науки: генеалогические связи языков, внутренние классификационные
позиции языков внутри семей и групп, базисные положения фонологических реконструкций
на уровне семей и групп - то, что медленно модифицируется «законами», получавшими,
как в других науках, имена тех, кто их открыл.
История алтаистики до начала XX века с почти исчерпывающей полнотой освещена
в серии статей Д. М. Насилова, печатавшихся в журнале «Советская тюркология».
Но двадцатый век в этом плане пока остается без своего историографа. Вклад в
алтаистику Г. Рамстедта освещен по преимуществу его финскими коллегами в публикациях
его сочинений. Деятельность Н. Н. Поппе была освещена - по понятным причинам
- в монографии В. М. Алпатова и статьях А. М. Решетова только недавно, хотя
из воспоминаний петербургских-ленинградских лингвистов, знавших Н. Н. Поппе
лично, можно было бы составить целый том, если бы эти воспоминания в свое время
были записаны… Е. Д. Поливанов известен нам как убежденный алтаист и автор новаторских
идей - не только после выхода книги «Статьи по общему языкознанию» (М., 1968),
но и по предисловию Б. К. Пашкова к переводу «Грамматики корейского языка» Г. Рамстедта (1951) с уникальным по смелости упоминанием репрессированного ученого.
Но даже плодотворная работа Б. Я. Владимирцова в области сравнительного изучения
алтайских языков остается без осмысления, что позволяло его последователям приписывать
этому ученому как алтаистические, так и антиалтаистические взгляды в зависимости
от их собственных убеждений. До сих пор не оценены алтаистические работы тюркологов,
конформно настроенных в отношении алтаистики - Н. А. Баскакова, А. Н. Кононова,
в известной мере Б. А. Серебренникова, считавшего, что в «алтайском доме» нет
должного порядка, но и не пытавшегося стереть этот дом с лица земли…
Одно из самых замечательных событий в истории алтаистики начала второй половины
XX века - это неожиданно появившиеся в обороте работы В. М. Иллич-Свитыча, в
то время известного в основном в качестве слависта. Они имели колоссальный резонанс;
в частности, нет сомнений, что именно эти публикации - не столько фактом, сколько
масштабностью идей - активизировали работу сектора алтайских языков ЛО ИЯ АН
СССР (1957–2003), где развернулись исследования в области сравнительной фонетики,
морфологии и лексики алтайских языков. Увы, потенциала его сотрудникам, среди
которых, кроме В. И. Цинциус, по существу не было компаративистов, хватило ненадолго
- была проведена первая (и единственная) конференция по алтаистике (1969), были
изданы сборники «Проблема общности алтайских языков» (1971), «Очерки сравнительной
лексикологии алтайских языков» (1972), ряд других коллективных работ, появлявшихся
все реже и реже и сосредоточенных на все более частных проблемах уже не сравнительно-исторического,
а сопоставительного или вообще описательного языкознания. Часть завершенных
коллективных проектов сектора, а позднее отдела алтайских языков ИЛИ РАН осталась
неизданной, часть и вовсе не была осуществлена.
В каком состоянии мог застать алтаистику в конце 1970-х годов молодой лингвист,
выпускник филологического факультета ЛГУ, но по счастливой случайности попавший
под влияние своих московских ровесников - выпускников легендарного ОТИПЛа, пришедший
в стены ЛО ИЯ АН СССР всего-то в ста метрах от родного университета? Установка
на родство алтайских языков в секторе, безусловно, имелась, но никто собственно
проблемами алтаистики не занимался. В. И. Цинциус в своих лексических реконструкциях
продолжала схемы Г. Рамстедта, Н. Н. Поппе и - в области гуттуральных - построения
В. М. Иллич-Свитыча. Рядом со всеми остальными сотрудниками присутствовал весьма
энергичный А. М. Щербак, который весьма жестко пытался объяснить молодым сотрудникам,
что родства алтайских языков не существует, а все лексические сходства внутри
алтайской общности объясняются заимствованиями из тюркских языков, в обоснование
чего он ссылался на … свои собственные работы или сочинения, которые трудно
назвать образцами серьезной науки (в частности, так написана его статья «О ностратических
исследованиях с позиций тюрколога» и еще ряд работ теоретико-компаративистического
характера).
Какую позицию мог занять в этой среде молодой специалист, получивший (что,
однако, нельзя было афишировать) специальную подготовку по компаративистике
в виде перманентного курса лекций по индоевропеистике Л. Г. Герценберга, ставшего
лучшей лингвистической школой в Петербурге? Было ясно - при таком количестве
и качестве сходств алтайские языки скорее родственны, чем неродственны, хотя
доказательная база родства остается на тот момент недостаточной. Что касается
аргументов против родства алтайских языков, то они куда менее состоятельны,
чем аргументы в пользу родства этих языков, и их не следует принимать во внимание:
только много позже они станут предметом некоего подобия теоретической дискуссии
на страницах альманаха «Алгебра родства», в то время, когда мы можем наблюдать
и переоценку теории - примером чего являются различия в освещении одних и тех
же проблем в двух книгах Г. А. Климова «Вопросы методики сравнительно-генетических
исследований» и «Основы лингвистической компаративистики», написанных в разное
время - и обобщение колоссального опыта, сосредоточенное в книге С. А. Старостина
и С. А. Бурлак на ту же тему. В те же годы оставалось одно - выбирать время,
накапливать материал и ждать случая заняться проблемами совершенствования алтайской
реконструкции. Проблемные области этой реконструкции - нетривиальные соответствия
в вокализме, неясность рефлексов согласных по позициям (начало, середина слова
с разными окружениями и конец слова), и даже самое количество серий согласных
- одна (что допускал О. П. Суник в своей статье «К актуальным проблемам алтаистики»,
1976), две, как у Рамстедта-Поппе, или три, как у Иллич-Свитыча - обозначились
довольно быстро. Вдохновителем идей оставался «Опыт сравнения ностратических
языков» (сначала два, потом три выпуска), с трудом добываемый на берегах Невы,
чаще всего привозимый из Москвы.
Как мы теперь знаем, в конечном счете Петербург, имея солидное преимущество
в организации алтаистики как науки, уступил Москве в осуществлении всех фундаментальных
проектов - здесь не только знаменитый алтайский этимологический словарь С. А.
Старостина, А. В. Дыбо и О. А. Мудрака, но и «Этимологический словарь тюркских
языков» Э. В. Севортяна, и словари по монгольским языкам, в которые вложен труд
Г. Ц. Пюрбеева, и сравнительно-этимологические словари по языкам, соседствующим
с алтайскими, где можно назвать и работы С. А. Старостина по енисейским языкам,
и труды О. А. Мудрака по «палеоазиатским» языкам, и публикации Е. А. Хелимского
в области исторической уралистики и урало-алтаистики, и диссертацию И. А. Николаевой
по урало-юкагирской проблеме. Уже сейчас интересно посмотреть, с чего же начиналось
развитие новой алтаистики.
Книга С. А. Старостина «Алтайская проблема и происхождение японского языка»
(1991), которой предшествовал ряд работ, представляющих те же идеи, дала не
только фактическое обоснование родства пятерки алтайских языков - тюркских,
монгольских, тунгусо-маньчжурских вместе с корейским и японским, наиболее трудными для интерпретации
- на лексическом уровне, пусть и в схеме классической глоттохронологии;
она наметила, впервые после долгого перерыва (по существу, после статей В. М.
Иллич-Свитыча), качественно новые схемы в фонологических реконструкциях. Здесь
надо особо отметить выявление рефлексов аспирированных *p’ и *k’ в интервокальной
позиции. Это был прорыв - система алтайских согласных стала симметричной, были
устранены ограничения на дистрибуцию фонологических экзотов, дававших немало
поводов для дискуссий. Кстати, очень показательно, что С. А. Старостин, кажется,
никогда не принимал участия в печатной полемике с антиалтаистами - здесь. Может
быть, cтоило сказать, что это пример, достойный подражания, но ныне это не актуально
- полемизировать стало не с кем… История расставила все на свои места - и вряд
ли А. Вовин, автор скептической рецензии на «Этимологический словарь алтайских
языков», рискнет занять позицию «крайнего» в антиалтаистике и ее лидера. Эта
позиция обязывает дать ответ на вопрос, на который так и не ответил А. М. Щербак
- каковы же реальные родственные связи тюркских, монгольских, тунгусо-маньчжурских,
корейского и японского языков, если их брать порознь? Енисейские, чукотско-камчатские,
эскимосско-алеутские, сино-тибетские штудии дали однозначный ответ на этот вопрос
- в поисках сепаратного родства алтайских языков в этих общностях ловить нечего…
Еще одно фундаментальное положение, введенное в оборот алтаистики С. А. Старостиным
(возможно, многие об этом думали, наблюдая разнообразные факты и обсуждая этимологии,
но С. А. Старостин впервые смог это печатно сформулировать в статье, опубликованной
в сборнике к 90-летию Н. А. Баскакова) - это то, что гласные в алтайских языках
обычно имеют две группы рефлексов: «сквозные» соответствия гласных одного качества,
и нетривиальные, но реулярные соответствия гласных. Именно это утверждение -
путь еще не облеченное в метаязык реконструкции и рядов строгих соответствий
- как нам кажется, позволяет решить одну из сложных, но красивых проблем алтайской
морфологии, а именно - проблему местоимений 1 и 2 лица множественного числа.
Факт материального совпадения или сходства личных местоимений 1 и 2 лица в
монгольских, тунгусо-маньчжурских и тюркских языках достаточно хорошо известен.
Сторонники генетического родства этих языков в рамках алтайской семьи трактуют
это сходство как следствие и как один из признаков генетического родства этих
языков. Противники генетического родства названных языков, известные в соответствующей
литературе под наименованием «антиалтаисты», не будучи в силах отрицать факт
сходства личных местоимений, обычно преподносят этот факт на фоне материальных
сходств личных местоимений в языках, географически удаленных друг от друга,
а также в языках, генетические связи которых не вполне ясны, или же в языках
ностратической макросемьи при обязательном условии отрицания существования последней.
Особую проблему в сравнительно-историческом анализе личных местоимений 1 и
2 лица в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках составляют личные местоимения
1 и 2 лица множественного числа. Дадим краткий обзор форм местоимений 1 и 2
лица единственного и множественного числа по группам языков в их соотношении
друг с другом.
Местоимения 1 лица:
Эвенк., сол. би, эвен. би, би: я, нан. ми, ма. би
‘я’ - эвенк., эвен. бу, нан. буэ, ма. бэ ‘мы (без вас)’.
П.-мо. bi, монг. би, бур. би, калм. би ‘я’ - п.-мо.
ba монг. ба, бур. мана, калм. мадн ‘мы’;
Др.-тюрк. ben, men ‘я’ - biz ‘мы’.
Местоимения 2 лица:
Эвенк. си, эвен. hи, нан. си, ма. си ‘ты’ - эвенк.
су:, эвен. су, нан. суэ, ма. сувэ ‘вы’;
П.-мо. ci, монг. чи, бур. ши, калм. чи ‘ты’ -
п-мо. ta, монг. та, бур. та (таа), тааанар, калм. тадн
‘вы’;
Др.-тюрк. sen ‘ты’ - siz ‘вы’.
Примечание. То, что местоимение 2 лица единственного числа в монгольских
языках ci восходит к *ti, достаточно хорошо известно в монголистике (см. труды
Б. Я. Владимирцова, Н. Н. Поппе, Г. Д. Санжеева, В. И. Рассадина, П. А. Дарваева
и других ученых). Отношения между согласными t и s в алтайских языках таковы,
что формы тунгусо-маньчжурских и тюркских местоимений 2 лица могут сравниваться
с соответствующими местоимениями монгольских языков при той оговорке, что данная
проблема требует отдельного углубленного исследования.
В тунгусо-маньчжурских языках местоимения 1 и 2 лица единственного числа имеют
огласовку и, местоимения 1 и 2 лица множественного числа имеют огласовку
у, имеющую тенденцию к превращению в дифтонг или в гласный иного качества
в южнотунгусских языках (нанайский) и в маньчжурском языке. В монгольских языках
местоимения 1 и 2 лица единственного числа имеют огласовку и, а местоимения
1 и 2 лица множественного числа имеют огласовку а, при этом в бурятском
и калмыцком языках эти местоимения приобретают дополнительный морфологический
показатель. В тюркских языках местоимения 1 и 2 лица имеют огласовку э-
(что не препятствует сближению этих местоимений с местоимениями монгольских
и тунгусо-маньчжурских языков, но требует дополнительных исследований в области
истории общеалтайского вокализма), а местоимения 1 и 2 лица множественного числа
имеют огласовку и.
Собственно говоря, после констатации строго системных отношений между личными
местоимениями 1 и 2 лица обоих чисел во всех трех группах алтайских языков проблема
соотношения форм местоимений в рамках категории числа могла бы быть снята и
переведена в плоскость системности фонетических соответствий гласных разного
качества в различных группах алтайских языков и определении возможного качества
архетипа наблюдаемых рефлексов исходного гласного в отдельных языках. Однако
материальное сходство огласовки местоимений обоих лиц единственного числа почти
во всех названных группах языков при различии огласовки местоимений обоих лиц
во множественном числе иногда дает основание для сомнений в корректности самого
привлечения алтайских местоимений множественного числа для сравнительно-исторических
построений. Нет нужды говорить о том, что системность отношений между местоимениями
единственного и множественного числа дает нам по два примера на определенные
межгрупповые соответствия гласных - таким образом, возникает задача доказать,
что соотношения гласных в местоимениях 1 и 2 лица множественного числа по крайней
мере в монгольских и в тунгусо-маньчжурских языках являются регулярными и могут
быть закономерными как факт истории общеалтайского вокализма.
Согласно предварительным результатам исследования, такие корреспонденции гласных,
при которых гласному [у] в тунгусо-маньчжурских языках соответствует гласный
[а] или [э] в монгольских языках, поддерживаются следующими примерами:
Эвенк. ту:вкэ ‘палочка в самостреле’ - монг. тэвх(эн) ‘распорка’;
Орок. сувэ ‘олененок-однолетка’ - др.-тюрк. sip ‘двухгодовалый
жеребенок’ (в половозрастных наименованиях животных возможна разница на год,
обусловленная учетом или неучетом утробного развития).
Надо признать, что само по себе фонетическое соответствие форм местоимений
эвенк. бу, нан.буэ, ма. бэ ‘мы’ - п.-мо. ba ‘мы’,
и эвенк. су, нан.суэ, ма. сувэ ‘вы’ - п.-мо ta ‘вы’
имеет некое подобие перспективы развития в самих тунгусо-маньчжурских языках.
Это, в частности, выражено в дифтонгизации гласных в этих местоимениях в нанайском
языке. Необходимо указать, что относительная нестрогость фонетических корреспонденций
в рассматриваемых местоимениях ни в коем случае не должна давать повод для сомнений,
потому что даже огласовка личных местоимений 2 лица множественного числа в маньчжурском
языке не полностью соответствует огласовке этих местоимений в тунгусских языках.
Так, местоимение 1 лица множественного числа в маньчжурском языке имеет вид
бэ (соответствия гласного [у] тунгусских языков гласному [а] или [э]
маньчжурского языка являются регулярными, хотя и альтернативными «сквозному»
соответствию переднерядного гласного [у] в тунгусо-маньчжурских языках). В то
же время местоимение 2 лица множественного числа в маньчжурском языке имеет
форму сувэ, а не **сэ, как могло бы ожидаться по аналогии с формой
1 лица множественного числа бэ (соответствия маньчжурского графического
комплекса [ува/увэ] гласному [у] тунгусских языков регулярны, но немногочисленны,
и, очевидно, представляют собой какую-то собственно маньчжурскую инновацию,
выраженную в изменении качества исходного гласного).
В равной степени монгольское местоимение 1 лица множественного числа п.-мо.
bide, мо. бид, бур. бидэ, калм. бидн ‘мы’ соотносится
с местоимением 1 лица множественного числа инклюзива в тунгусо-маньчжурских
языках - эвенк. мит, эвен. мут, ма. мусэ ‘мы (мы с вами)’.
Огласовка приведенных местоименных форм монгольских языков соотносится с огласовкой
исходных местоимений 1 лица единственного числа, что может быть как результатом
аналогии, так и действием иных морфонологических правил образования форм множественного
числа, приобретающих значение инклюзивных форм. В тунгусо-маньчжурских языках
корреспонденции гласных в этом местоимении не являются регулярными и, как кажется,
в отдельных языках выглядят как проявления дифференцированной аналогии с формами
единственного числа или с формами множественного числа эксклюзива.
Представляется, что главной причиной изменения качества гласных в личных местоимениях,
а также и причиной соответствия начальных согласных t/s в местоимениях 2 лица
в монгольских языках, с одной стороны, и в тунгусо-маньчжурских и тюркских языках,
с другой стороны, является то, что личные местоимения в тунгусо-маньчжурских
и тюркских языках имели двойственный характер - они функционировали как личные
местоимения и как поссессивные показатели; к этому же надо добавить, что на
основе тех же местоимений, но в иных морфонологических условиях в названных
языках по существу на уровне праязыковых состояний (в общетюркском и в общетунгусском
состоянии) образовывались формы глагольного спряжения. Процесс образования этих
морфологических форм, в котором участвовали личные местоимения, не мог не сказаться
на внешней форме самих этих местоимений. В настоящее время системы поссессивных
показателей и системы личных глагольных показателей тунгусских и тюркских языков
могут служить источником для реконструкции таких систем местоимений и отдельных
форм местоимений (прежде всего форм личных местоимений 3 лица), которые будут
более архаичными, нежели существующие системы местоимений в отдельных языках
этих групп, поскольку местоимения 3 лица обнаруживают в алтайских языках общую
тенденцию к замене их какими-либо формами указательных местоимений или, как
это имеет место в тунгусских языках с местоимением 3 лица (эвенк. нунган
‘он’, нунгартын ‘они’) к замене на местоимения-подлежащие зависимых конструкций.
Вспоминаются строки Юрия Визбора «Да, уходит наше поколение…». Уже нет с нами
и Е. А. Хелимского, и как будто бы в насмешку в отделе языков народов России
ИЛИ РАН траурные объявления о кончине Е. А. Хелимского и А. М. Щербака до сих
пор висят рядом на одной доске. Но алтаистика, безусловно, будет развиваться
во всех своих направлениях. Но как? Пусть будет не очень к месту цитата из бессмертного
булгаковского романа, но она точна - «Но мы-то ведь живы!». Это нас ко многому
обязывает.
И для В. М. Иллич-Свитыча, и для С. А. Старостина было характерно редкое качество
- выстраивать многоуровневые лингвистические реконструкции, надстраивая над
частными реконструкциями ностратическую, синокавказскую и выстраивая схемы более
дальнего родства языков. Это редкий дар - это искусство. Вместе с тем не менее
актуальная и не менее благородная задача - устранять мелкие недоделки и осуществлять
дизайнерские работы на отдельных этажах многоэтажного дома этой реконструкции
макрородства, которые могут изменить и горизонтальные перегородки в этой реконструкции
(классификации языков внутри семей и групп), и вертикальные перегородки (хронологии
языковых изменений и представления о ценности тех или иных групп языков для
реконструкции облика языковой семьи).
Такая работа, актуальность которой нет смысла доказывать, требует главного
- признания равной концептуальной силы альтернативных реконструкций, если они
обосновывают одно и то же построение. Мы до сих пор живем в таких условиях,
когда студенты, изучающие индоевропейское языкознание, знакомятся с трехсерийной
системой согласных, например, по энциклопедическому труду Вяч. Вс. Иванова и
Т. В. Гамкрелидзе, но с удивлением могут увидеть двухсерийную систему индоевропейских
согласных в книге А. Мейе и А. Н. Савченко (первому учебнику по индоевропейскому
языкознанию), или вычитать у О. Семереньи, что в принципе возможно реконструировать
четырехсерийную систему индоевропейских согласных.
Вопрос о сериях согласных мы затрагиваем не случайно, ибо до сих пор трудно
однозначно ответить, какое качество имели алтайские *p’, *k, *D - были ли они
придыхательными, или это были спиранты, ставится ли интердентальный *D, давший
самостоятельный ряд рефлексов в тюркских языках, в один ряд с двумя другими,
и присутствовал ли такой согласный в системе среднеязычных. Понятно, что для
проблемы алтайского родства эти разногласия не имеют значения.
Одним из самых сложных вопросов диахронии алтайского консонантизма был (и
остается) вопрос о позиционных рефлексах согласных - в особенности об интервокальных,
преконсонантных, постконсонантных и ауслаутных соответствиях. Вопрос этот давно
приобретает интригующий характер, хотя в частной исследовательской практике
он как-то не замечался - в самом деле, почему мы имеем столько специальных работ
по структуре корня в тюркских языках, в основном по структуре ГС и СГС (им несть
числа), но почти не описывается структура корня в языках других групп, и ясно,
что монгольские и тунгусо-маньчжурские корни лишь в явном меньшинстве соответствуют
этим схемам. Этот факт должен был насторожить - и подсказкой в решении проблемы
должен был стать японский язык с его структурой слова СГСГ(С). Для противников
родства тут вопроса не было - структура корней и слов разная, значит и родства
нет. Сторонники теории алтайского родства должны были как-то решить эту головоломку.
И ее решение нашлось. Как известно, классификации языков внутри семьи на «древние»
и «новые» редко бывают удачными. Тут можно сослаться только на идеи И. М. Дьяконова
в области семито-хамитских языков и построения Д. Вестермана на африканском
материале. Даже статья С. Е. Малова с аналогичной классификацией тюркских языков
не выглядит непротиворечивой. Но в применении к алтайским языкам данная характеристика
классификации отдельных групп алтайских языков с определением их относительной
выветренности и, тем самым, относительной ценности для фонологических реконструкций
неожиданно сработала.
Новые данные, полученные нами в ходе исследований, позволили пересмотреть
известные фонетические соответствия, установить некоторые ряды соответствий,
не отмеченные ранее, а также изложить классификацию алтайских языков по объему
архаизмов и инноваций, в соответствии с чем устанавливается ориентация общеалтайской
реконструкции на материал отдельных групп языков.
1. Монгольские языки, в особенности среднемонгольский и письменный монгольский,
в отношении системы согласных и в отношении фонетической структуры слова отражают
архаическое состояние наилучшим образом. Единственной значимой инновацией в
них является утрата анлаутного *ph-, сохраняющемся в среднемонгольском
h-.
2. Тунгусо-маньчжурские языки, сохраняя по отдельным подгруппам значительное
число архаизмов - в частности, система анлаутных согласных сохранена почти без
изменений в нанайской и ульчском языках - по сравнению с монгольскими языками
демонстрируют ряд инноваций в сочетаниях согласных внутри слова, сводящимся
к позиционым изменениям преконсонантных согласных или изменениям групп согласных,
однако линейная фонологическая структура слов в этих языках в целом сохраняется.
Заметные преобразования, которые претерпела система фонем в ауслауте, прослеживаются
исключительно по данным внешнего сравнения тунгусо-маньчжурских языков с монгольскими
и тюркскими языками.
3. Корейский язык сохраняет систему анлаутных согласных в почти неизменном
виде, утрачивается лишь исходное противопоставление двух рядов согласных - глухих
и звонких (сильных и слабых) согласных. По единодушному мнению, сильные (геминированные)
и придыхательные согласные имеют относительно позднее происхождение и не будут
иметь соответствий на общеалтайском уровне. В позиции внутри слова в корейском
языке заметна тенденция, характерная для поздних состояний монгольских и тунгусо-маньчжурских
языков - изменение групп согласных, часть проявлений которого ныне реализуется
в виде чередований типа так «курица» : талгал «куриное яйцо»;
архаический облик таких слов сохраняется в их написаниях.
4. Японский язык демонстрирует дальнейший этап эволюции общеалтайского состояния,
черты которого лучше сохраняются в древнеяпонском, нежели в современном японском
языке. Так, анлаутное *ph, сохраняющееся в древнеяпонском языке,
изменилось в h- в современном японском (соотношения тут такие же, как между
южнотунгусскими и севернотунгусскими языками). Сочетания согласных внутри слова
в современном японском языке преобразованы и утрачены, хотя они восстанавливаются
по старым заимствованиям из японского языка в айнский язык.
5. Тюркские языки показывают нам самое позднее из известных нам состояний
отдельных групп алтайских языков уже на уровне общетюркского праязыка и языка
древнейших памятников. Здесь полностью утрачено анлаутное *ph- (поиски
его рефлексов выглядят бесперспективными), противопоставление звонких и глухих
согласных нейтрализовано (попытки его проследить не очень убедительны и ставят
больше вопросов, нежели дают ответов), анлаутные сонанты конвергировали с гомоорганными
шумными, а согласные *d, *ǯ, *l, *n,
*n’, *j- cовпали с *j - эти факты известны. В позиции внутри слова все без исключения
исходные сочетания согласных утратили первый элемент уже в общетюркском праязыке,
а синкопа гласных второго слога привела к образованию вторичных сочетаний согласных.
Процесс утраты преконсонантных согласных *r и *l в сочетании со среднеязычными,
имевший место на морфемных стыках и сопровождавшийся образованием морфологических
вариантов слов, привел к образованию квазисоответствий r ~ z, l ~ s, на долгие
годы ставших камнем преткновения в алтаистике и тюркологии (тот факт, что *r2
и *l2 являются первыми компонентами групп согласных, а z и sh - рефлексами
вторых компонентов согласных, при этом иногда принадлежащих другой морфеме,
при игнорировании линейной структуры слова является ненаблюдаемым). Преобразования
ауслаутных структур в тюркских языках затемнены большим количеством вторичных
производных, однако похоже, что в этих языках имела место утрата конечных согласных,
а впоследствии и гласных последнего слога. В такой ситуации восстановление тюрко-монгольских
праформ - то, на что алтаистика потратила многие десятилетия - не имеет перспективы,
так как в подавляющем большинстве случаев здесь в качестве праформы выступают
собственно монгольские формы, в то время как самые древние тюркские формы демонстрируют
большее сходство с формами современных монгольских языков, нежели с древнемонгольскими.
То же справедливо в отношении тунгусо-маньчжурских языков: тюркские формы более
сходны с теми языками, фонетическая структура которых сильно изменена - орочским,
ульчским, нанайским; аналогичные изменения показывает эвенский язык, более других
тунгусо-маньчжурских языков подвергшийся тюркскому (якутскому) воздействию.
Исходя из сказанного, становится понятным, что описания структуры корня в
тюркских языках сами по себе ничего не дают для алтаистики - кроме материала,
подлежащего этимологизации в свете данных других языков. Рассмотрим несколько
примеров. Алтаисты положили много сил на то, чтобы свести мо. agta morin
и тюрк. at «лошадь» и уговорить коллег признать правомерность сближения
и возможность выпадения преконсонантного согласного в тюркском - но никто не
заметил, что квазиомоним тюрк. «имя, слава» таким же образом соответствует монг.
aldar «слава, имя», а глагольный корень at- «стрелять, бросать»,
соответствует мо. aldu, alda «упустить, уронить» (разница в типе каузации,
т.е. частном грамматическом значении, ср. пустить стрелу). Все - и алтаисты,
и антиалтаисты - сравнивают мо. elzigen и тюрк. eshak «осел»,
но почему-то никто не ставил рядом мо. zulzagan и тюрк. cocuq
«поросенок», составляющим пропорцию для названий осла и принадлежащим, заметим,
той же тематической группе.
Продолжая поиск рефлексов алтайских согласных *p’ и *k’, для которых инлаутные
соответствия были найдены С. А. Старостиным, нам, как кажется, удалось найти
преконсонантные и постконсонантные рефлексы этих согласных, до неправдоподобия
красиво разошедшиеся по группам языков (для корейского и японского они пока
не ясны). В преконсонантной позиции эти согласные сохраняются в тунгусо-маньчжурских
языках, но утрачиваются в монгольских. В постконсонантной позиции дело обстоит
как раз наоборот - в тунгусо-маньчжурских языках эти согласные пропадают, а
в монгольских сохраняются, что и обусловливает появление в монгольских языках
«нетипичных» для других языков корней с постконсонантными b и x. Наконец, как
представляется, согласный *k’ в ауслаутной позиции в монгольских и тюркских
языках (а также, возможно, в корейском) сохраняется, а в тунгусо-маньчжурских
языках пропадает, вызывая сужение предшествующего гласного до долгого i. Как
бы это ни шокировало, но эвенкийская словарная форма глагола на -mii
в такой системе точно соответствует турецкой словарной форме глагола на - mak.
Напомним наш любимый афоризм - настоящая компаративистика занимается не поиском
сходств, она занимается доказательством тождества того, что внешне различается.
Перечень уточнений и новых рядов соответствий, выявленных пока между тюркскими,
монгольскими и тунгусо-маньчжурскими языками и отчасти корейским, не ограничивается
тем, что было показано выше. Некоторая часть этих предложений представлена в
работах автора данного доклада.
Отвлекаясь от темы - и проявляя заботу о будущих историках науки - мы хотели
бы заметить, что судьба алтайской реконструкции и алтайской теории в целом,
а равно и соотношение алтаистов и антиалтаистов в среде лингвистов среднего
поколения могли бы быть принципиально иными - если бы А. Вовин переехал в США
хотя бы на полгода позже, он имел бы возможность познакомиться с наиболее новыми
результатами в области алтайской реконструкции, которые получили его коллеги,
в еще не обнародованном виде, и кто знает, какую позицию он занимал бы ныне
в вопросе о родственных связях алтайских языков. Просчеты глоттохронологии тунгусо-маньчжурских
языков, начинавшиеся им вместе с автором совместно, ныне известны по американской
публикации как подсчеты самого А. Вовина - и ему должно быть известно, что материал
тунгусо-маньчжурских языков в нашей статье о тунгусско-нивхской глоттохронологии
был сокращен по техническим условиям до шести наиболее репрезентативных языков.
Скепсис А. Вовина в отношении итогов работы над этимологическим словарем алтайских
языков не совсем понятен - если какие-то слова известны лишь в отдельных (часто
одном-двух) тунгусо-маньчжурских языках или диалектах, это еще не значит, что
они являются редкими - сравнительный словарь не есть лингвистический атлас,
в равной мере прорабатывающий территорию, и его материалы не соотносятся со
всей территорией распространения языков. Кроме того, идея о том, что общеалтайские
слова должны быть в равной мере общетюркскими, общемонгольскими и общетунгусо-маньчжурскими
выглядит вообще подкинутой в алтаистику извне, со стороны скептиков и недовольных
- как раз среди изолятов одной группы и велика возможность отыскать архаизмы,
хорошо сохраняющиеся в другой группе языков, и тут остается только посетовать,
что пока единственным источником тюркских лексических раритетов, столь важных
и ценных для алтаистики, остаются «Опыт словаря тюркских наречий» В. В. Радлова
и словари по отдельным тюркским языкам и диалектам.
В докладе и памятной статье нам хотелось бы сказать еще многое о С. А. Старостине
и его идеях в области компаративистики и алтаистики. Завершая этот текст, отметим,
что научное творчество С. А. Старостина удачно встроилось в ту научную парадигму,
которую представляет собой московская лингвистика и компаративистика последней
четверти XX - начала XXI века, и его научные достижения достойно украшают общие
научные итоги московской лингвистической школы. Существенно и то, что научная
работа С. А. Старостина стимулировала компаративистические разыскания его коллег
и далеко за пределами московской кольцевой автодороги - и потенциал его идей,
как думается, еще долго не будет исчерпан.
