(У. М. Теккерей: Творчество. Воспоминания. Библиографические разыскания. -
М., 1989)
Теккерея переводили в России, начиная с 1847 г.; в 50-60-е гг. прошлого века
были изданы все его большие романы: “Ярмарка тщеславия”, “Пенденнис”, “Генри
Эсмонд”, “Ньюкомы”, “Виргинцы”, “Дени Дюваль”. “Теккерей составил себе европейскую
славу”,- восторженно восклицал критик журнала “Отечественные записки”. “,,Ярмарку
тщеславия" знают все русские читатели”, - вторил ему рецензент из “Сына
Отечества”. В “Отечественных записках” за 1861 г. сказано, что “Теккерей стоит
далеко впереди самых знаменитых имен в списке юмористов”.
Периодические издания разных направлений и ориентации наперебой печатали все,
что выходило из-под пера Теккерея. Нередко одно и то же произведение публиковалось
параллельно в разных журналах и в разных переводах. “Ярмарка тщеславия”, или
“Базар житейской суеты”, как называли роман в самых первых русских переводах,
вышла в 1850 г. в приложении к журналу “Современник” и в “Отечественных записках”.
Также и “Ньюкомы” в 1855 г. появились практически одновременно в приложении
к журналу “Современник” и в “Библиотеке для чтения”.
В числе переводчиков Теккерея был сам Иринарх Иванович Введенский, человек
редких талантов, блестяще представивший русскому читателю Диккенса. Переводили
Теккерея В.В. Бутузов, В.А. Тимирязев, брат К.А. Тимирязева, бабушка А. Блока
Е.Г. Бекетова. На страницах журналов и газет печатались не только его крупные
произведения, но и многочисленные повести, рассказы, эссе, что, пожалуй, особенно
симптоматично. Жанр рассказа и эссе, в котором выступал Теккерей, как нельзя
лучше соответствовал “физиологическому очерку”, получавшему все большее распространение
в русской словесности. Таким образом, переводы Теккерея косвенно влияли на мощный
процесс формирования русского реализма XIX в.
Русские критики, в числе которых, в первую очередь, необходимо назвать Александра
Васильевича Дружинина, сделавшего немало для популяризации творчества Теккерея
в России, сознавали, что Теккерей - писатель особый, не похожий на Диккенса,
которым зачитывалась русская публика, что автор “Ярмарки тщеславия” - провозвестник
нового аналитического, психологического направления, которое только еще начинала
осваивать русская, да и вся европейская словесность. Поэтому не только как комплимент,
но прежде всего как вдумчивая оценка воспринимаются слова критика из “Санкт-Петербургских
ведомостей”, который называет автора “Ярмарки тщеславия” “властителем дум”.
Очень показателен и эпизод, о котором рассказывает Достоевский в письме к Страхову
от 28 мая 1870 г.: “Давно уже, лет двадцать с лишком назад в 1850 г., я зашел
к Краевскому и на слова мои, что, вот, может быть, Диккенс напишет что-нибудь,
и к новому году можно будет перевести, Краевский вдруг отвечал мне: „Кто...
Диккенс... Диккенс убит... Теперь нам Теккерей явился, - убил наповал. Диккенса
никто и не читает теперь"”.
На страницах “Современника”, “Отечественных записок”, “Русского слова”, “Сына
Отечества”, “Библиотеки для чтения” и других журналов печатались и многочисленные
переводные статьи о Теккерее, и это свидетельствует о том, что русская читающая
публика хотела знать, что вышло из-под пера Теккерея, каковы обстоятельства
его жизни, что о нем думают его соотечественники. Необходимо согласиться с В.В.
Сиповским, что оценки, содержавшиеся в статьях западноевропейских критиков,
подчас были проницательнее, чем суждения отечественных рецензентов. Английские
и французские литературоведы в целом глубже поняли творчество Теккерея, и их
статьи в этом отношении были особенно важны. Они вводили русского читателя в
литературную жизнь Запада, когда там происходил тот же литературный процесс,
что и в России - переход от романтизма к реализму - от Гюго к Теккерею.
Среди писавших о Теккерее встречаются имена многих русских классиков: Герцена,
Гончарова, Тургенева, Некрасова, Писарева, Короленко, Достоевского, Толстого,
Чернышевского. В 1894-1895 гг. выходит двенадцатитомное собрание сочинений Теккерея,
своеобразный итог освоения Теккерея русской литературой XIX в. Это издание весьма
полно представляет разнообразное творчество Теккерея, к работе над ним были
привлечены и лучшие переводческие силы.
И все же сердце русского читателя безраздельно было отдано Диккенсу, популярность
которого в России, действительно, была феноменальной.
Традиция предпочтения Диккенса Теккерею, хотя, как легко увидеть из библиографических
указателей, переводили их в целом в равной степени, плавно перешла в XX в. Любопытно,
что в справочнике “Что читать народу: критический указатель книг для народного
и детского чтения” (М.: Сытин, 1906) не упоминается ни одно произведение Теккерея.
И даже сегодня, в конце XX в., на вопрос: “Какие произведения Теккерея вам известны?”
- получишь ответ: “Ярмарка тщеславия”.
Конечно, “Ярмарка тщеславия” - самое известное произведение писателя, занимающее
особое место в его творческой судьбе: с ним к Теккерею пришла слава. И все же
жаль, что из огромного наследия классика, с трудом умещающегося в двадцати шести
томах английского собрания сочинений, в сознании нашего читателя на сегодняшний
день осталась только “Ярмарка тщеславия”.
Ситуация в известном смысле нелепая, но имеющая объяснение. Творческая драма
Теккерея, писателя, опередившего свое время, скорее нашего современника, была
в том, что исторически он был современником Диккенса. Всю жизнь, у себя на родине
и у нас, в России, он находился в тени великого собрата по перу.
Не повезло Теккерею даже в том, что его переводил Введенский. Метод, выработанный
на переводах близкого ему по темпераменту Диккенса, он невольно перенес на Теккерея.
Желчь и иронию Теккерея Введенский заменял легкой, забавной шуткой; убежденный
в своей правоте, “облегчал” Теккерея, вписывая в его произведения увлекательные
пассажи или опуская те, что казались ему скучными. Так нарушалось художественное
единство прозы писателя, сюжеты которого - не детективно-увлекательные, как
у Диккенса, но психологические по своей сути - особенно страдают от любого механического
ущемления.
Безусловно, велика роль Введенского в популяризации Теккерея в России. И все
же голос английского писателя должен был пробиваться через мощные словесные
заслоны. К счастью, он оказался достаточно громким и самобытным: его смогли
расслышать жадные до всего нового русские читатели и пристально следившие за
новинками западной словесности русские писатели. Но это все-таки был не истинный
Теккерей. К тому же русской публике, очарованной, завороженной Диккенсом, не
слишком импонировал голос этого ироничного, желчного, пугающего своей психологической
обнаженностью английского писателя.
Да что обычный читатель! Вот мнение Л.Н. Толстого, который, как можно судить
по его переписке, дневникам, разговорам, не раз обращался к Теккерею. Хранящийся
в Яснополянской библиотеке экземпляр романа “Ньюкомы” с замусоленными уголками
страниц - не свидетельство ли это того, что Толстой внимательно, даже как-то
пристрастно изучал Теккерея? После обстоятельного знакомства с “Ярмаркой тщеславия”,
“Генри Эсмондом”, “Ньюкомами” в письме к Н.А. Некрасову от 1856 г. Толстой замечает:
“У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе, утвердилось
мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что скверно...
Теккерей до того объективен, что его лица со страшно умной иронией защищают
свои ложные, друг другу противоположные взгляды”. Но теккереевская тема снобизма
занимала Толстого, начиная с “Детства и отрочества” и вплоть до “Анны Карениной”.
Он всегда восставал против лжи, лицемерия, цинизма светской жизни.
Однажды на вопрос, как он относится к творчеству английского писателя. Толстой
отмахнулся, в другой раз заметил, что “ему далеко до Диккенса”, а как-то еще
сказал: “Теккерей и Гоголь верны, злы, художественны, но не любезны...”, “Отчего
Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про страдания, а литература
нашего века есть только бесконечная повесть „Снобсов" и ,,Тщеславия"”.
Принадлежит ему и такое высказывание о Теккерее: “Существует три признака, которыми
должен обладать хороший писатель. Во-первых, он должен сказать что-то ценное.
Во-вторых, он должен правильно выразить это. В-третьих, он должен быть правдивым...
Теккерей мало что мог сказать, но писал с большим искусством, к тому же он не
всегда был искренним”.
Однако не менее любопытно и другое - отчетливый интерес Толстого к Троллопу,
в книгах которого он высоко ценил “диалектику души” и “интерес подробностей
чувства, заменяющий интерес самих событий”. Но Троллоп-психолог с его “диалектикой
души” - прямой ученик Теккерея.
А Тургенев, видевший Теккерея в Париже и в Лондоне и даже продекламировавший
во время лондонской встречи одно из стихотворений Пушкина автору “Ярмарки тщеславия”?
Он тоже не оставил воспоминаний о Теккерее, о чем приходится только сожалеть,
ибо они были бы для нас бесценны.
Вчитываясь в произведения Тургенева, например, в его “Дым”, раздумывая над
образом Ирины, приходишь к выводу, что, вероятно, Тургенев, так мало сказавший
о Теккерее, был его внимательным читателем. Трудно удержаться от сопоставления
образа Ирины с женскими персонажами в романах и повестях Теккерея, особенно
с героинями “Эсмонда” и “Ньюкомов”.
Не странно ли, что великий русский сатирик Салтыков-Щедрин ни строчки не написал
о великом сатирике земли английской? Конечно, странно, особенно если задуматься
над несомненным сходством “Книги снобов” и “Губернских очерков”, над безжалостностью
обличительного пафоса “Ярмарки тщеславия”, который не мог не быть близок всему
духу творчества Салтыкова-Щедрина. Странно еще и потому, что в хронике “Наша
общественная жизнь” (1863) Салтыков-Щедрин писал о путешествующем англичанине,
который “везде является гордо и самоуверенно и везде приносит с собой свой родной
тип со всеми его сильными и слабыми сторонами”. Эти слова удивительным образом
напоминают отрывок из рассказа Теккерея “Киккелбери на Рейне” (1850): “Мы везде
везем с собой нашу нацию, мы на своем острове, где бы мы ни находились”.
Более того, кропотливые текстологические разыскания показали, что и те русские
писатели, которые оставили весьма скупые заметки о Теккерее, иногда заимствовали
образы и целые сюжетные линии из его произведений. Например, Достоевский, видимо,
был внимательным читателем Теккерея. Ему, несомненно, был знаком перевод рассказа
“Киккелбери на Рейне”, который под заголовком “Английские туристы” появился
в той же книжке “Отечественных записок” (1851. № 6, отд. VIII. С. 106- 144),
что и комедия брата писателя, Михаила Михайловича Достоевского “Старшая и младшая”.
Изменив заглавие рассказа, переводчик А. Бутаков переделал и название, данное
Теккереем вымышленному немецкому курортному городку с игорным домом Rougenoirebourg,
т. е. город красного и черного, на Рулетенбург, но именно так называется город
в “Игроке”. Кроме того, есть и некоторое сходство между авантюристкой Бланш
и принцессой де Магадор из очерка Теккерея, оказавшейся французской модисткой.
Следует также отметить, что у Достоевского и у Теккерея крупье во время игры
произносят одни и те же французские фразы, а англичане в произведениях живут
в отеле “Четыре времени года”. Просматривается сходство между “Селом Степанчиковым”
и “Ловелем-вдовцом”: подобно герою повести Теккерея, владелец имения у Достоевского
- слабовольный, хороший человек, который, наконец, находит в себе силы восстать
против деспотизма окружающих его прихлебателей и женится на гувернантке своих
детей.
“Обыкновенная история” Гончарова в своей основной теме совпадает с “Пенденнисом”.
В самом деле, восторженный юноша, романтик, перевоспитывается своим дядюшкой
и превращается в такого же практичного человека, как он сам.
А разве нет тематическо-стилистической, да и всей идейной близости между “Снобами”
Теккерея, его эссеистикой и “Очерками бурсы” Помяловского или “Нравами Растеряевой
улицы” Успенского?
Весьма симптоматична для понимания судьбы русского Теккерея ошибка А.А. Фета.
В письме к А.В. Олсуфьеву от 7 июня 1890 г. он замечает: “...вчерашнее любезное
письмо Ваше напомнило мне роман, кажется, Теккерея, в котором герой пишет прекрасный
роман, но в то же время подвергается значительному неудобству: среди течения
рассказа перед ним вдруг появляется король Эдуард и вынуждает автора с ним считаться:
видя, что король положительно не дает ему окончить романа, автор прибегает к
следующей уловке: он заводит для короля особую тетрадку, и, как только он появляется
в виде тормоза среди романа, он успокоит его в отдельной тетрадке и снова берется
за работу...” Фет путает Теккерея с Диккенсом. На самом деле он вспоминает “Дэвида
Копперфильда” в переводе Введенского. Введенский, верный себе, несколько подправил
Диккенса, заменив Чарлза на Эдуарда. Но дело, безусловно, не в этом, и ошибка
Фета больше напоминает прозрение.
Как утверждает крупнейший специалист по творчеству Теккерея Гордон Рэй, отрубленная
голова короля Карла у Диккенса возникла не без подсказки Теккерея. Вероятнее
всего Диккенс позаимствовал этот образ из одного очерка Теккерея, написанного
им для журнала “Морнинг кроникл”. Фет, не слишком хороший знаток Теккерея, интуитивно
вернул ситуацию ее автору, почувствовав, что она органична создателю “Ярмарки
тщеславия”.
В “Дэвиде Копперфильде” Диккенс подошел к осмыслению законов творчества. Теккерей
же думал о них на протяжении всей своей творческой карьеры. И его особенно занимала
проблема игры, маски, “отдельной тетрадки”, вдруг выскакивающего короля, т.
е. подсознания, с которым необходимо считаться. Он и сам значительную часть
своей жизни писал, скрываясь под масками, он зашифровал свою жизнь в романах
и, как и Фет, остался для читателя закрытой фигурой. Так что ошибка Фета - истинное
прозрение одного писателя о другом, хотя сказано более, чем скупо: “Кажется,
Теккерей...”
Пролистывая собрания сочинений русских классиков в поисках их отзывов о Теккерее,
видишь, что имя это чаще всего встречается в перечислении, по большей части
в ряду с Диккенсом и в связи с ним, что мнения скупы, суждения отрывочны, а
иногда и явно поспешны.
Даже Чернышевский, который, говоря о Теккерее, особенно раннем, впадает в
нетипичное для него восторженное состояние (за “Ярмарку тщеславия” он назвал
Теккерея “гениальным писателем”, обладающим “исполинской силой таланта”), на
самом деле сослужил ему плохую службу. В отличие от Писемского и Писарева, он
оставил нам подробный разбор произведений Теккерея, в частности, “Ньюкомов”.
Но в анализе “Ньюкомов” Чернышевскому изменило критическое чутье. Он, поклонник
“Ярмарки тщеславия”, вновь ожидал встречи с сатириком. И был глубоко разочарован,
если не раздосадован, когда столкнулся с психологическим романом, элегической
тональностью раздумчивого повествования, т. е. с тем, что Г.К.Честертон тонко
назвал “осенним богатством” чувств Теккерея, его восприятием жизни как “печального
и священного воспоминания”. Приговор Чернышевского был суров: “...русская публика...
осталась равнодушна к ,,Ньюкомам" и вообще приготовляется, по-видимому,
сказать про себя: „Если вы, г. Теккерей, будете продолжать писать таким образом,
мы сохраним подобающее уважение к вашему великому таланту, но - извините - отстанем
от привычки читать ваши романы"”. Он ожидал увидеть нечто похожее на “Ярмарку
тщеславия”. И потому этот “слишком длинный роман... в 1042 страницы” показался
ему “беседой о пустяках”. И все же - что это были за пустяки? Ответ на вопрос
содержится в статье самого Чернышевского. Определяя талант Теккерея, он пишет:
“Какое богатство творчества, какая точная и тонкая наблюдательность, какое знание
человеческого сердца...” Вот именно - человеческого сердца, психологически тонкому
рассказу о котором посвящены лучшие страницы “Ньюкомов”.
Не одно поколение русских читателей и критиков воспитывалось на этом пристрастном
суждении Чернышевского. Его слова приводили в статьях, исследованиях, и что
же удивляться постепенно утвердившемуся мнению: поздний Теккерей слабоват. А
вот уже складывается и “отрицательная” традиция - русская публика, ограничив
свое знакомство с Теккереем чтением “Ярмарки тщеславия”, и в самом деле отстала
от привычки читать его другие романы.
Надо сказать, что и история издания “Ярмарки тщеславия” сложилась в русской
культуре довольно странно. Это произведение издавали десятки раз - особенно
в советское время. В 30-е гг. М.А. Дьяконовым был сделан новый перевод. Но так
уж повелось, что Теккерея, блистательного иллюстратора почти всех собственных
произведений, - в России, а потом и в СССР чаще всего печатали или вовсе без
иллюстраций (которые, замечу, играют чрезвычайно важную роль в тексте) или же
с иллюстрациями, но других художников. Пожалуй, только очень внимательный и
дотошный читатель последнего двенадцатитомного собрания сочинений сможет догадаться,
вглядываясь в заставки к некоторым томам, что Теккерей был графиком, мастерство
которого искусствоведы сравнивают с искусством Хогарта. Рисунки Теккерея есть
его продуманный комментарий к собственному тексту, не менее важный в структуре
его произведений, чем слово. А вот комментарий и не дошел до нашего читателя.
Теккерей основательно учился живописи в Париже. Он самым серьезным образом намеревался
стать художником и стал бы, если бы не “помешал” Диккенс.
Первые выпуски “Посмертных записок Пиквикского клуба” со смешными иллюстрациями
Роберта Сеймура уже успели полюбиться читателям, когда художник покончил с собой.
Нужно было срочно искать замену. Диккенс объявил конкурс. В числе претендентов
на роль нового иллюстратора “Пиквика” был некий Теккерей. Прихватив с собой
папку с рисунками, в основном карикатурами и сатирическими зарисовками, он пришел
на прием к молодому писателю, имя которого уже гремело на всю Англию. Но Диккенс
отклонил кандидатуру Теккерея, произнеся слова, в которых наметился будущий
конфликт двух самых известных английских писателей XIX в.: “Боюсь, что Ваши
рисунки не рассмешат моего читателя”.
Кто знает, если бы не Диккенс, может быть, английская графика имела бы в лице
Теккерея достойного продолжателя традиций великого Хогарта, книжного иллюстратора
уровня Крукшенка, Лича, Тенниела, но зато потеряла бы автора “Ярмарки тщеславия”,
“Генри Эсмонда”, “Ньюкомов”.
Несмотря на отказ Диккенса, Теккерей не бросил рисовать - слишком сильна оказалась
в нем художническая склонность. Он рисовал всюду - на полях книг, счетах в ресторане,
театральных билетах, прерывал текст писем, чтобы быстрее “договорить” мысль
карандашом, иллюстрировал - и с блеском - свои произведения. До сих пор точно
не известно количество созданных Теккереем рисунков. По некоторым весьма приблизительным
данным их более 4000!
Теккерей - далеко не единственный пример сочетания живописного и литературного
дарования. Можно вспомнить Уильяма Блейка, Данте Габриеля Россетти. Создавал
свои акварели и офорты Виктор Гюго, оставил наброски иллюстраций к “Запискам
странствующего энтузиаста” Э.-Т.-А. Гофман. Рисовали Пушкин, Лермонтов, Достоевский.
Хотя мера художественного дарования им была отпущена разная, в любом случае
это свидетельство переизбытка творческой энергии, настоятельно требующей выхода.
О переизбытке творческой энергии говорит и поэтический дар Теккерея. К своим
стихам Теккерей относился - во всяком случае на словах - крайне легкомысленно,
как к забаве, годной лишь для страницы дамского альбома. Однако не только альбомы
знакомых дам украшают его стихи. Желание выразить мысль или чувство поэтической
строкой было у Теккерея не менее сильно, чем стремление объясниться линией.
Стихи можно встретить почти во всех произведениях Теккерея - его ранних сатирических
повестях, путевых очерках, рассказах, в “Ярмарке тщеславия”, “Пенденнисе”. Они
широко печатались и в журналах, с которыми сотрудничал Теккерей. Многие сопровождались
рисунками, и вместе с ними составляли своеобразные серии.
Теккерей писал откровенно юмористические стихи, стихи-пародии (“Страдания
молодого Вертера”), политические сатиры (“В день святого Валентина”), поэмы,
обнаруживающие его несомненный дар исторического писателя, автора “Генри Эсмонда”
и “Виргинцев”. Превосходны лирические стихотворения писателя, подкупающие искренностью
выраженного в них чувства. Многие вдохновлены любовью Теккерея к жене его друга
Джейн Брукфилд. Примечательна и несколько тяжеловесная эпическая поэма Теккерея
“Святая София”, свидетельствующая, что Россия, русские, их история, несомненно,
интересовали его. Кстати, и в романах писателя часто можно встретить, казалось
бы, неожиданные для английского прозаика ссылки на русскую историю, замечания
об особенностях русского национального характера.
Слава своенравно обошлась с корифеями английского романа - Диккенсом и Теккереем
- и у них на родине. Одного, совсем еще юношей, одарила всеми благами, сопутствуя
ему до последнего вздоха, не оставила милостями и после смерти. Другого, ничем
не уступающего своему собрату,- обрекла на литературную поденщину, на безвестное
существование под многочисленными псевдонимами и только с публикацией “Ярмарки
тщеславия”, всего за пятнадцать лет до смерти, уже немолодым, усталым, больным
человеком ввела в сонм великих. Только на титульном листе “Ярмарки тщеславия”
английская публика наконец прочитала настоящее имя автора. До этого, не уверенный
в своих силах, вечно сомневающийся, он скрывался за масками. Псевдонимы были
в ходу в ту эпоху. Но никто не мог соперничать здесь в изобретательности с Теккереем:
Теофиль Вагстафф, Желтоплюш, Толстый Обозреватель, Айки Соломонз, Гагаган, Кэтрин
Хэйез, Фиц-Будл, Спек, любимая маска Теккерея - Микель Анджело Титмарш. И это
еще не полный список. Публика не поспевала за этим хамелеоном. Растерянность
чувствовали даже такие зубры журналистики, как главный редактор почтенного и
овеянного традициями “Эдинбургского обозрения”. Подыскивая авторов для журнала,
он просит друга сообщить ему, если тот вдруг случайно знает кое-что о “некоем
Теккерее”, у которого, как он слышал, бойкое перо. Но вот она, должная слава!
Однако и она оказалась омраченной непониманием, встретившим “Ярмарку тщеславия”.
Современники Теккерея, в том числе коллеги по перу, были поражены глубиной мысли
автора, его недюжинным умом, разносторонним образованием, монументальностью
нарисованной картины, тонкостью психологических характеристик, единством и гармонией
видения действительности, изяществом слога. Но они не были готовы воспринять
сарказм, пронизывающий всю книгу. “С каким облегчением я обратился после ужасающего
цинизма ,,Ярмарки тщеславия" к лучезарной доброте „Домби и сына"!”-воскликнул
Карлейль. Не поняла сатирического таланта писателя и Элизабет Браунинг: в романе
она увидела лишь злобу и боль, которые “не очищают и не возвышают душу”.
Меняя псевдонимы, как перчатки, притворившись в “Ярмарке тщеславия” Кукольником,
то всезнающим, то равнодушно отстраненным, предоставляющим своим героям как
бы полную свободу действия, Теккерей на самом деле вел с читателем тонкую и
изобретательную игру. Если автор действительно одно лицо с хладнокровной убийцей
Кэтрин из одноименной повести или с отпетым негодяем Барри Линдоном (“Записки
Барри Линдона, эсквайра”) и если им он передоверил свои суждения о веке, нравах,
морали, что ж, поневоле пришлось бы согласиться с Элизабет Браунинг - такая
проза не возвышает душу.
Но в игре, затеянной Теккереем, когда повествователь и автор не одно и то
же лицо, была сокрыта литературная позиция, не знакомая времени, привыкшему
к определенности, а то и категоричности нравственных суждений.
Наделенный невероятной, безудержной, гениальной фантазией, Диккенс к тому
же обладал качеством, немаловажным для успеха,- уверенностью в правильности
выбранного пути. Наметив общие контуры, определив главные сюжетные линии, Диккенс
уже не останавливаясь шел вперед, его мало смущали нелогичности в интриге, неправдоподобность
ситуаций. Он прекрасно чувствовал публику, знал все ее капризы и предпочтения.
Она любила тайны, ужасы, убийства, слезы раскаяния и в избытке получала их на
его страницах. Высокий нравственный урок Диккенса - завет любви и действенного
добра - читатель безоговорочно принимал, даже если и не собирался следовать
ему в своей жизни: нечто похожее, только в скучных выражениях, он слышал каждую
неделю с амвона церкви.
Ну, а Теккерей - какую истину проповедовал он устами пройдох-вралей, великосветских
распутниц, повес и попросту грешных, слабых людей? Казалось, он все отрицал.
Его шутка в момент могла обернуться едким сарказмом. Где же определенность нравственного
урока? Викторианская публика твердо знала - в конце романа порок должен быть
наказан, добродетель должна восторжествовать. Даже великий Диккенс не угодил
этому капризному судье концовкой одного из лучших своих романов “Большие надежды”,
где будущее героев, усталого от жизни Пипа и поблекшей в буре жизненных невзгод
красавицы Эстеллы, омрачено памятью о прошлых бедах и собственном эгоизме. В
этом романе главное уже не интрига, хотя и она, как заведено у Диккенса, увлекательна,
самое важное - психология чувства, страсти, жизнь души, ее взросление, мужание.
Здесь Диккенс ближе к Теккерею, а может быть, смешивая черную и белую краски,
учится у Теккерея писать человеческое сердце, которое не терпит однозначных
решений и монохронной палитры.
Подобная эстетика, эстетика полутонов, порожденная новым взглядом на человека,
была тогда еще в будущем. Ее начнут разрабатывать в конце XIX столетия, освоят
в начале ХХ-го. Современникам Теккерея его маски, пантомима с Кукольником, отступления,
которыми пестрят его романы и которые усложняют собственно авторскую позицию,
казались чуть ли не художественными просчетами.
Если уж не поняли лучшие умы эпохи, что говорить об обычных соотечественниках
и критиках. И вот в статьях, рецензиях, обзорах замелькало слово “циник”. Отчасти
Теккерей давал для этого повод. Его острый, как бритва, язык, его беспощадные
шутки, высмеивающие все неестественное, вычурное, неискреннее, с легкостью умножали
ряды его недоброжелателей и врагов. Авторитетов, кроме разума и природы, для
него не существовало. Его перо разило монархов, политических деятелей, собратьев
по перу. Неважно, что Байрон был кумиром публики. Теккерей не верил аффектированным
романтическим чувствам: “Мне не по вкусу красота, которой, словно театральной
сценой, нужно любоваться издали. Что проку в самом изящном носике, если кожа
его грубостью и цветом напоминает толстую оберточную бумагу, а из-за липкости
и глянца, которыми его отметила природа, он кажется смазанным помадой? И что
бы ни говорилось о красоте, станете ли вы носить цветок, побывавший в банке
с жиром? Нет, я предпочитаю свежую, росистую, тугую розу Сомерсетшира любой
из этих роскошных, аляповатых и болезненных диковин, которые годятся лишь в
стихи. Лорд Байрон посвятил им больше лицемерных песнопений, чем любой известный
мне поэт. Подумать только, темнолицые, толстогубые, немытые деревенские девахи
с приплюснутыми носами и есть “синеокие рейнские девы”! Послушать только - “наполнить
до краев бокал вином самосским”! Да рядом с ним и слабое пиво покажется нектаром,
и, кстати сказать, сам Байрон пил один лишь джин”.
Не верил он ни в какую мистическую философию Гюго и идеи нравственного раскрепощения
Жорж Санд. “Тяжел удел пророков и людей того возвышенного положения, какое занимает
месье Виктор Гюго: им возбраняется вести себя, как прочим смертным, и воленс-ноленс
приходится хранить величие и тайну... пророк Гюго не может даже малости исполнить
в простоте и ищет для всего особую причину”. Во всем этом он видел самолюбование
и самооправдание.
Убежденный реалист, свято верящий в силу разума, Теккерей ополчился на ходульные
чувства, всяческие ужасы, невероятные преступления и не менее невероятную добродетель,
которые так любили описывать его современники. Писал пародии. Они были не только
отчаянно смешны, но и сыграли свою немаловажную литературную роль. Под их влиянием
Булвер-Литтон, король “ньюгейтского романа тайн и ужасов”, сделал одного из
своих героев, романтического преступника, все же более похожим на живого, реального
человека. Поднял руку Теккерей и на Вальтера Скотта - написанное им реалистическое
продолжение “Айвенго” стало убийственной пародией на роман. Очень хотел он написать
пародию и на Диккенса. Но авторитет великого Боза остановил его. А свою “Ярмарку
тщеславия” полемически назвал “романом без героя”. И действительно, ни Доббин,
ни Эмилия Седли, не говоря уже о членах семейства Кроули или о лорде Стайне,
не тянут на роль героя - такого, каким его понимала викторианская публика. Герои
Теккерея, и в самом деле, люди обычные, грешные, часто слабые и духовно ленивые.
Чтобы он ни писал - исторические полотна (“Генри Эсмонд”, “Виргинцы”), классическую
семейную хронику (“Ньюкомы”), он всюду создавал самую, с его точки зрения, интересную
историю - историю человеческого сердца. Подобно своим учителям, великим юмористам
- Сервантесу и Филдингу, был убежден, что человек - это смесь героического и
смешного, благородного и низкого, что человеческая природа бесконечно сложна,
а долг честного писателя, заботящегося об истине, не создавать увлекательные
истории на потребу толпе, но в меру сил и отпущенного таланта показывать человека
во всей его противоречивости, сложности, неповторимости.
Теккерей, вдумчивый и тонкий критик, способен был видеть в романтиках ценное,
прогрессивное, новаторское. Вордсворт, с его точки зрения, велик, потому что
сумел заставить поэзию говорить простым, естественным языком. “Вордсворт намного
опередил свое время”, - как-то заметил Теккерей. Ему же принадлежит и высокая
оценка американского романтика Вашингтона Ирвинга.
Видимо, Теккерей внимательно изучал и метод романтической иронии. В иронии,
пронизывающей его собственные произведения, в ироническо-рефлективном отношении
ко всему на свете, и в первую очередь к самому себе, так и слышатся отголоски
иронии романтиков. Вспоминаются слова Г.К. Честертона: “Замысел ,,Книги снобов"
мог бы с тем же успехом принадлежать Диккенсу... и многим другим современникам
Теккерея. Однако только одному Теккерею пришел в голову... подзаголовок: ,,В
описании одного из них"”.
Отдельного разбора заслуживают отношения Теккерея с великим “неисправимым
романтиком” Диккенсом. Два писателя, “сила и слава” национальной литературы,
были людьми крайне непохожими во всем, начиная от внешнего облика и манеры поведения
и кончая взглядами на искусство, роль писателя, понимание правды.
Человек эмоциональный, весь во власти минуты и настроения, Диккенс мог быть
безудержно добрым и столь же неумеренно нетерпимым даже с близкими и друзьями,
безропотно сносившими его капризы. Он любил броскость и неумеренность во всем:
гротеск, романтическое кипение чувства, бушующее на страницах его романов, -
все это было и в его обыденной жизни. Покрой и сочетание красок в его одежде
не раз повергали в ужас современников, манера и весь стиль поведения поражали,
а часто вызывали и недоумение.
Каждый из писателей утверждал Правду - но свою. Диккенс создавал гротески
добра (Пиквик) и зла (Урия Гип), его воображение вызвало к жизни дивные романтические
сказки и монументальные социальные фрески. И из-под пера Теккерея выходили монументальные
полотна - “Ярмарка тщеславия”, “Генри Эсмонд”, “Виргинцы”, “Ньюкомы”. И его
сатирический бич обличал несправедливость и нравственную ущербность. Его, как
и Диккенса, о чем красноречиво свидетельствует переписка Теккерея, влекло изображение
добродетели, но... И это “но” очень существенно. “Я могу изображать правду только
такой, как я ее вижу, и описывать лишь то, что наблюдаю. Небо наделило меня
только таким даром понимания правды, и все остальные способы ее представления
кажутся мне фальшивыми... В повседневной бытовой драме пальто есть пальто, а
кочерга - кочерга, и они, согласно моим представлениям о нравственности, не
должны быть ничем иным - ни расшитой туникой, ни раскаленным до красна жезлом
из пантомимы”.
Но, споря с Диккенсом о судьбах реалистического романа, он прекрасно осознавал
гениальность Диккенса, его “божественный дар”, поразительный, яркий, безудержный
талант, его высокую гуманистическую проповедь, перед которой смолкают все критические
суждения.
Собственно столь же высокое, гражданское, духовно-просветленное отношение
к писательскому труду было свойственно и Теккерею. Воспитывать ум, смягчать
сердце, учить сострадать ближнему, ненавидеть порок - вот задачи любого честного
писателя, в том числе и писателя-сатирика, которого Теккерей скромно назвал
“проповедником по будням”.
Перечитывая сегодня, на исходе XX столетия, программную лекцию Теккерея “Милосердие
и юмор”, созданную более века назад и не потерявшую воспитательного значения
по сей день, недоумеваешь, как могло случиться, что автора этих высоких, прекрасных
строк так часто называли циником, мизантропом, себялюбцем. Он же, устав от этого
несмолкающего хора и оставив надежду доказать недоказуемое, на пороге своей
смерти отдал суровый приказ дочерям: “Никаких биографий!” И они, вынужденные
подчиниться воле отца, сделали все от них зависящее, чтобы затруднить доступ
к личным бумагам, черновикам, переписке.
О Диккенсе написаны библиотеки. Монографии о Теккерее поместятся на нескольких
полках. Есть среди этих немногочисленных исследований и биографии. К числу классических
относится та, что была создана другом и учеником Теккерея, видным английским
писателем Энтони Троллопом. Увидела она свет вскоре после смерти Теккерея. Читая
ее, трудно отделаться от мысли, что автор, боясь оскорбить память Теккерея слишком
пристальным вниманием к его личности, решил воспроизвести лишь основные вехи
его судьбы. В таком же ключе выдержана и другая известная история жизни и творчества
Теккерея, вышедшая из-под пера Льюиса Мелвилла. В ней так же мало Теккерея-человека,
как и в книге Троллопа. В XX в. о Теккерее писали такие блестящие умы, как Лесли
Стивен и Честертон, но - увы! - они ограничились вступительными статьями и предисловиями.
Значительным вкладом в теккериану стало фундаментальное исследование Гордона
Рэя, в котором, кажется, собраны все доступные сведения о писателе, воспроизведены
воспоминания и мнения современников, близких. Эта работа - настольная книга
для всех тех, кто занимается Теккереем. Не странно ли - самый крупный специалист
по Теккерею в XX в. не английский, но американский ученый?
И все же, что это был за человек? Джентльмен - так называли Теккерея все,
кому хоть раз довелось лично столкнуться с ним в жизни, совсем не легкой у него
самого. Банк, в который были вложены деньги, оставленные отцом, прогорел, и
Кембридж, где Теккерей готовился по юридической линии, так и остался неоконченным.
Нужно было думать о заработке. Конечно, и мать, и ее второй муж, майор Кармайкл-Смит,
с которым Теккерей был очень дружен, оказывали посильную помощь молодому человеку.
Необходимость в заработке, постоянном занятии стала особенно острой, когда двадцати
пяти лет Теккерей женился на Изабелле Шоу. Браку этому не суждено было быть
счастливым. Уже в первые годы в поведении Изабеллы проявились черты душевного
заболевания. Они усилились с рождением дочерей. Рассудок ее настолько помутился,
что для присмотра за Изабеллой пришлось нанять специальную женщину. Теккерей
же оказался вдовцом при живой жене с двумя маленькими дочерьми на руках.
Всю жизнь Теккерея мучил ужас перед нищетой. Поэтому он никогда не отказывался
от работы, сотрудничал со многими журналами, выступал с лекциями, отправлялся
по поручению журналов или издательств в странствия: Ирландию, Италию, Бельгию,
Соединенные Штаты, на Ближний Восток. Вернувшись, чаще всего делился путевыми
наблюдениями с читателями. Его подгонял страх, что в случае его смерти дочери
могут остаться без средств к существованию. Поэтому и после успеха “Ярмарки
тщеславия”, когда, казалось, положение его определилось, он все равно работал,
не щадя сил. Труд, не только писательское ремесло, но любой честный труд, вызывал
в нем глубокое уважение. Он терпеть не мог разговоров о вдохновении, музе, не
верил, что для создания шедевров писателю, композитору или художнику нужны какие-то
особые условия. Всё это, считал он, уловки бездельников. Моцарт писал свои шедевры
в шуме трактиров, в дороге, писал, потому что ему было что сказать. Не жди вдохновения,
работай каждый день, неважно, хорошее у тебя настроение или из рук вон плохое
- вот заветы Теккерея начинающим писателям. Человек искренний, он не стыдился
и разговоров о гонораре - как иначе писателю обеспечить себе и своей семье хлеб
насущный.
Конечно, и у Теккерея был свой стиль работы, расходящийся на практике с тем
идеалом, что он рисовал в статьях или беседах, который, надо сказать, приводил
в недоумение, а то и ужас его друзей. Лишенный домашнего уюта, он любил провести
вечер в кругу друзей, хотя наутро ему надо было послать издателю главу, которую
он и не начинал писать. Он не скрывал, что хороший ужин он ценит не меньше,
чем добрую компанию. Нередко он брался за перо, когда в передней уже ждал посыльный
от редактора или когда оставались считанные часы до отъезда в гости или путешествие.
Видимо, Теккерею по его темпераменту нужна была, как бы мы сказали сейчас, стрессовая
ситуация. Попросту же говоря, ему особенно хорошо работалось, когда его душевные
и эмоциональные силы были напряжены до предела. Конечно, такая работа была на
износ, и он заплатил за свой образ жизни ранней смертью.
Крест, выпавший на его долю, - душевную болезнь жены, необходимость самому
воспитывать дочерей - он нес с достоинством, не жалуясь, не сетуя на судьбу,
не требуя к себе постоянного сочувствия. Напротив, мало кто был посвящен в его
тайну. Столь же достойно он перенес и второй удар судьбы - разрыв с Джейн Брукфилд,
женой его близкого друга, женщиной, которую он пылко любил. Поскольку им не
удалось соединить свои судьбы, он уничтожил все, что могло бы скомпрометировать
ее или бросить тень на доброе имя его дочерей.
Безжалостный сатирик и безразличный к авторитетам пародист, Теккерей был терпимым,
терпеливым и в высшей степени доброжелательным человеком. Он, кого молва, памятуя
его сатирические эскапады в “Книге снобов” и “Ярмарке тщеславия”, считала циником,
был ровным в отношениях с коллегами, тактичным с начинающими писателями и художниками.
В зените славы, пробуя одного молодого человека как возможного иллюстратора
в возглавляемом им журнале “Корнхилл”, он предложил ему нарисовать свой портрет,
но тут же поспешно добавил, понимая, что юноше будет невыносимо работать под
взглядом метра: “Я повернусь спиной”. Особенно трогательно Теккерей заботился
о старых художниках и актерах. Известно, что одной пожилой актрисе, оставшейся
без помощи, он регулярно посылал коробочку с лекарством, где на самом деле лежали
монеты, а на крышке было написано его рукой: “Принимать по одной в особо трудную
минуту”.
И в ссоре с Диккенсом он повел себя как джентльмен. Вспыльчивый Диккенс поверил
сплетням одного писаки, будто бы Теккерей рассказывал в клубе о его связи с
актрисой Эллен Тернан. Одно такое предположение было оскорбительно для Теккерея.
Разгорелся скандал. Диккенс не знал удержу, выступил в печати. Теккерей потребовал
извинений. Их не было. Виноват в этой глупой ссоре скорее был легко ранимый
Диккенс. Но, когда спустя несколько лет Теккерей встретил на улице уже больного
Диккенса, он окликнул его и первым протянул руку примирения.
Скептик по натуре, склонный к анализу и созерцанию, писатель, развивший свои
природные данные настойчивой работой и чтением, Теккерей - пример художника,
у которого выраженный сатирический дар сочетался, однако, с не менее выраженной
эмоциональностью. Совсем не всегда в его прозе слышится свист бича. Сила ее
нравственного и эстетического воздействия в другом - всепроникающей иронии.
Отчасти именно эта ирония повинна в том, что Теккерея так часто не понимали
или понимали превратно, и ему приходилось объясняться, доказывать, например,
что его собственная позиция иная, чем у рассказчика, что авантюрист Барри Линдон
и он не одно и то же лицо. В этом было его новаторство, но европейская проза
смогла освоить эстетические заветы Теккерея лишь в конце века.
24 декабря 1863 г. Теккерея не стало. Даже по меркам XIX столетия умер он
рано, едва достигнув пятидесяти двух лет. Проститься с автором “Ярмарки тщеславия”
пришло более 2000 человек; ведущие английские газеты и журналы печатали некрологи.
Один из них был написан Диккенсом, который, позабыв многолетние разногласия
и бурные ссоры с Теккереем, воздал должное своему великому современнику. В потоке
откликов на смерть писателя особняком стоит небольшое стихотворение, появившееся
2 января в “Панче”, известном сатирическом журнале, с которым долгие годы сотрудничал
Теккерей. Оно было анонимным, но современники знали, что его автор - Шерли Брукс,
один из постоянных критиков и рецензентов “Панча”, давнишний друг и коллега
Теккерея. Неожиданно было видеть среди карикатур и пародий, шаржей и бурлесков,
переполнявших страницы журнала, серьезное и полное глубокого чувства стихотворение.
Рисуя образ человека, которого он и его коллеги по “Панчу” знали и любили, Брукс
постарался в первую очередь опровергнуть расхожее мнение о нем как о цинике.
Он циник был: так жизнь его прожита
В сиянье добрых слов и добрых дел,
Так сердце было всей земле открыто,
Был щедрым он и восхвалять умел.
Он циник был: могли прочесть вы это
На лбу его в короне седины,
В лазури глаз, по-детски полных света,
В устах, что для улыбки рождены.
Он циник был: спеленутый любовью
Своих друзей, детишек и родных,
Перо окрасив собственною кровью,
Он чутким сердцем нашу боль постиг...
В советское время к произведениям Теккерея обращались такие мастера перевода,
как Михаил Алексеевич Дьяконов, Мария Федоровна Лорие. Ими воссозданы по-русски
“Ярмарка тщеславия”, “Пенденнис”, “Генри Эсмонд”. Немало писали о Теккерее и
советские критики - В.В. Ивашева, А.А. Елистратова, Н.А. Егунова, Д.С. Яхонтова.
И все же, несмотря на эти усилия, Теккерей до сих пор остается “великим незнакомцем”,
встреча с которым еще только должна состояться. Не странно ли, что в полном
собрании сочинений А.В. Луначарского всего несколько ссылок, и то незначительных,
на Теккерея. Удивительно, что автору “Ярмарки тщеславия” не нашлось достойного
места в курсе лекций критика по истории западноевропейской литературы.
Читателям, как, впрочем, и литературоведам, предстоит определить меру игры
и искренности, естественности в его прозе, соотнести сатиру и добродушный юмор,
прочувствовать всю драму его личной и творческой судьбы, внимательнее вчитавшись
в подробности его биографии. Эстетические суждения Теккерея, его рассуждения
о реализме, ответственности писателя, его миссии не потеряли значения по сей
день. Не менее интересный предмет - этика Теккерея. Его нравственные оценки,
в частности, неприятие любых проявлений позерства, фальши, неестественности
помогут тем, кто сумеет услышать писателя и выработать собственные критерии
добра и красоты.
Странная, во многом несправедливая судьба выпала на долю этого писателя. Современники
по большей части его не понимали, потомки тоже вряд ли оценили по достоинству.
Издавали, скажем, в нашей стране, немало, но не так, как завещал Теккерей -
с авторскими рисунками.
Пожалуй, лишь сейчас, на исходе XX столетия, и английская, и советская критика
пытается воздать должное Теккерею. Его книги широко печатают, ему посвящают
статьи, монографии, диссертации. Впрочем, такое запоздалое признание нельзя
объяснить лишь случайностью или капризами моды и вкуса. Может быть, Теккерей
больше наш современник? Может быть, есть своя закономерность в том, что в книгах
Мюриэл Спарк, Берил Бейнбридж, Тома Шарпа и других современных английских романистов
без труда узнается традиция Теккерея? Может быть, его изощренная ирония, утонченный
психологизм, интеллектуальная игра - все это скорее принадлежность литературы
XX века?
Хочется надеяться, что эта книга, в которой собраны разнообразные сведения
о Теккерее, сумеет убедить читающего, что встреча с ее героем, отменным собеседником,
блистательным стилистом, замечательным человеком, будет во всех отношениях приятной
и полезной.
