Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Т. Г. Лазарева

ОСОБЕННОСТИ МЕДИЕВИЗМА ВАЛЬТЕРА СКОТТА

(Мировая литература в контексте культуры. - Пермь, 2012. № 1 (7). - С. 19-29)

 
The article concerns some peculiarities of Walter Scott’s medievalism. His novels on Middle Ages reflect his irony towards fiction idealization of medieval knighthood. Scott’s irony is not mostly expressed verbally, but through situations his heroes and heroines happen to be in. Scott suggests to distinguish his novels on Middle Ages, based on historical knowledge of his time, from medieval romances on chivalry, based on writers’ fancy and fantasy. He consecutively destroys the main myths on ideal knights and especially the nature of their “supreme” love to their ladies.
 
Медиевизм как сфера научных интересов в творчестве Вальтера Скотта отличается необычной разноплановостью и многоаспектностью. Он включает исследование экономики, политики, права, структуры средневекового социума и его ментальности, особенностей восприятия мира различными слоями населения, включая отношение к официальной религии и народным суевериям, этику и эстетику эпохи. Из всех видов искусств средневековой эпохи огромную социальную роль Скотт отводит литературе. По его мнению, литература не только отражает культурные пристрастия того или иного народа в конкретный исторический период, но и формирует общенациональную идею и общую парадигму поведения представителей определенного сословия или социальной группы. Именно поэтому знакомство Скотта с эпохой средневековья началось с изучения средневековой литературы.
Средневековые рукописи, хранившиеся в Адвокатской библиотеке Эдинбурга, содержали огромное число старинных рыцарских романов. Они существенно отличались от знакомых по детским книжкам сюжетов о приключениях рыцарей и заинтересовали Скотта своим необычным стилистическим колоритом и детальным описанием быта и нравов представителей рыцарского сословия. Скрупулезное изучений средневековых рыцарских романов, а затем и исторических трудов в период подготовки комментариев к балладам, к стихотворному роману «Сэр Тристрам» Томаса из Элсирдауна (XIII в.), к собственным romance на средневековые сюжеты, переписка со знаменитыми антиквариями позволили Скотту собрать огромный материал по истории не только шотландского, но и европейского рыцарства и составить собственное представление об идеалах этого института, его структуре, организации, зарождении и истории развития, причинах упадка и отголосках в современности. Все свои знания по этой теме Скотт изложил в фундаментальной работе «Эпос о рыцарстве» (1818). Несколько позднее он опубликовал не менее фундаментальную статью, посвященную жанру непосредственно рыцарского романа («Эссе о рыцарском романе», 1823).
В своих рассуждениях о жанре Скотт отталкивается от распространенного в XVIII в. определения. В то время под romance понимали «средневековую историю о военных подвигах, рассказ о безрассудных приключениях во имя любви и рыцарской чести» (A military fable of the middle ages; a tale of wild adventures in war and love). Именно такое определение дал термину Сэмюэль Джонсон в своем Словаре английского языка (1775) [Johnson 1755, I]. Другое значение термина - «ложь, выдумка» (A lie; a fiction), - отмеченное Джонсоном как разговорное [Johnson 1828: 1009], видимо, отразило те элементы сказочной фантастики [Абрамова 2003: 920], которые придали особый колорит повествованию и благодаря которым рыцарский роман как жанр был вынесен в разряд детского чтения.
Вальтер Скотт не соглашается с точкой зрения Джонсона на romance и в своем «Эссе о романе» доказывает, что рыцарский роман развивался параллельно с обществом и имел тот же источник, что и историческая хроника. Первый стремился как можно дольше поддерживать маску достоверности описываемых событий, а хроника стремилась к все большей занимательности. «В результате, - пишет Скотт, - создается смешанная разновидность сочинений, которая может быть названа романтической историей или историческим романом в зависимости от соотношения в ней правды, подпорченной выдумкой, или фантазии, смешанной с правдой» [Scott 1837-1838: 267-268].
Создавая романы о Средневековье, Скотт ориентируется на старинную эпическую традицию и заимствует мотивы и образы средневековых рыцарских романов. В то же время он четко проводит границу между своими сочинениями и сочинениями средневековых авторов. Он иронизирует по поводу тех читателей, которые относятся к изображаемому в romance миру как к реальному и пытаются перенести фактические ситуации, чудесных персонажей и необычайные чувства в реальную жизнь.
Эта ирония распространяется и на собственные образы, которые, в свою очередь, также выступают как «читатели», следующие в своей жизни «литературным» образцам. Так, образ Айвенго («Айвенго») не сводится к изображению идеального рыцаря, он более многослоен и неоднозначен. Скотт относится к нему с определенной долей иронии, выраженной не вербально, а ситуативно: он показывает героя, неспособного адекватно оценить свое положение.
Любимец Ричарда Львиное Сердце слишком буквально понимает провозглашенные и зафиксированные в литературных образах и философских трактатах (см. [Оссовская 1987: V-VI]) нормы и принципы рыцарского поведения и стремится действовать согласно им. Можно предположить, что молодой сакс усвоил рыцарские идеалы по книгам и сказаниям, поскольку его отец Седрик Сакс был категорически против увлечения сына норманнской культурой. Как читатель узнает по ходу повествования, Айвенго сбежал в крестовый поход вместе с Ричардом Львиное Сердце, не получив благословения родителя. Находясь в безвыходном положении - в плену у жестокого норманна Фрон де Бёфа, раненый, не способный к сопротивлению, - он, однако, пытается криками привлечь внимание своего смертельного врага Буагильбера, увозящего несчастную Ревекку из горящего замка, и посылает ему вслед угрозы и проклятья: «Храмовник, подлый пес, позор своего ордена! Отпусти сейчас же эту девицу! Предатель Буагильбер! Это я, Айвенго, тебе приказываю! Негодяй! Ты заплатишь мне за это своей кровью!» [Скотт 1990, VI: 305]. По счастливому стечению обстоятельств, Буагильбер его не слышал, иначе, можно с уверенностью сказать, храмовник, не раздумывая, убил бы своего соперника по турнирам и «любимчика» короля Ричарда.
Столь же слабо оценивая реальную ситуацию, не оправившийся от ран Айвенго бросается на защиту Ревекки во время суда в прецептории тамплиеров. Выступая против сильнейшего рыцаря храмовников Буагильбера, он следует не разуму, а догмату, требующему от всякого рыцаря защитить девицу, просящую о помощи. Тот же самый догмат довлеет над эмоциями Квентина Дорварда («Квентин Дорвард»), когда он бросается на помощь Гертруде Павийон, простой горожанке восставшего Льежа, оказавшейся в руках рассвирепевшего французского солдата. Из-за слепого следования догматам молодой рыцарь ставит под удар все свои надежды на брак с любимой, поскольку прекращает бой с Арденнским Вепрем, за голову которого назначена награда в виде руки графини Изабеллы де Круа и ее земель. И тут ситуативная ирония приобретает драматический подтекст, поскольку лишь благородство Людовика Меченого, дяди Квентина, восстанавливает справедливость.
Отмечая нереальность выполнения в полной мере кодекса рыцарского поведения и фантазийную природу идеальных литературных героев, Скотт показывает, как реальная жизнь может стать основой для художественного вымысла. В своих представлениях о жизни рыцаря Квентин Дорвард ориентируется на случайные сообщения о своем дяде Людовике Меченом от какого-нибудь пилигрима, странствующего купца или инвалида-воина, появлявшихся время от времени в Гленхулакине. Рассказы о несокрушимой храбрости и удачах Лесли способствовали развитию воображения мальчика. Оно создало «яркий образ этого далекого, смелого и славного дяди, чьи подвиги восхвалялись рассказчиками». Мальчик представлял себе дядю «одним из воспетых менестрелями славных рыцарей, которые мечом и копьем добывали себе короны и завоевывали королевских дочерей» [Скотт 1990, VIII: 70-71]. Он ориентируется на слухи и в выборе места службы для себя. Согласно слухам, двор герцога Бургундского богаче и пышней французского двора, и служить у герцога почетней: «…бургундцы - мастера драться, и у них есть чему поучиться» [там же: 65]. И Квентин мечтает устроиться на такую службу, где он «мог бы при случае отличиться и прославить свое имя».
Рассказывая об идеалах юного Квентина Дорварда, Скотт уже открыто говорит о «книжном» усвоении рыцарского кодекса чести в отдаленных уголках Европы. Молодой шотландец предлагает королю Людовику снести неприступные стены замков, засыпать рвы, призвать ко двору всех своих пэров и рыцарей и зажить «в свое удовольствие, ломая копья на блестящих турнирах, задавая пиры своим приближенным и танцуя ночи напролет с красивыми женщинами!» [там же: 38]. Лесли Меченый до того, как попал во Францию, также «представлял себе короля не иначе, как сидящим под балдахином с золотой короной на голове и пирующим со своими рыцарями и вассалами или скачущим во главе войска <...> что короли не едят ничего, кроме бланманже...» [там же: 66].
Именно такой образ рыцарских времен сложился у современников Скотта на основе переложений средневековых романов для детей, перешедших в разряд «детских сказок». И против него выступает писатель.
Скотт стремится показать действие рыцарского кодекса чести в жизненных обстоятельствах, и как далеко не идеальный рыцарь может вести себя в них. По его мнению, идеал, предлагаемый высокой литературой, каждый конкретный человек воспринимает согласно своим убеждениям и нравственным принципам. Так, образы знаменитых легендарных рыцарей - Тристана и Ланселота - для рыцаря Вальдемара Фиц-Урса, приближенного принца Джона («Айвенго»), являются достаточным основанием для оправдания засады в лесу на короля Ричарда и его убийства. По мнению норманна, вышеназванные рыцари «именно тем и прославились, что нападали на богатырей и великанов в глубине диких неизведанных лесов».
В главе XXIII романа «Айвенго» Скотт рассказывает своему читателю о жестокости времени, о котором идет рассказ, продолжая разрушать сложившийся в литературе яркий сказочный образ волшебных замков, лесов и долин с прекрасными дамами, волшебницами, заколдованными замками и прекрасными рыцарями.
Рыцарь де Браси, шантажом принуждающий Ровену выйти за него замуж, разрушает ее идиллическое представление о мотивах поведения рыцаря. «Неужели же и ты, Ровена, - восклицает он, - подобно всем женщинам, думаешь, что на свете не бывает иного соперничества, кроме как из-за ваших прелестей? Неужели ты не знаешь, что честолюбие и корысть порождают не меньшую ревность, чем любовь?» [Скотт 1990, VI: 219]. Де Браси раскрывает Ровене истинную причину ненависти Фрон де Бефа к рыцарю Айвенго. Де Беф считает Уилфрида Айвенго своим соперником не из-за любви к голубоглазой красавице, а из-за возможности предъявить права на богатое баронское поместье Айвенго, которое ей завещано опекуном. И норманн не остановится перед жестоким убийством раненого соперника, который по случаю оказался в его руках. Единственно, что спасает молодого сакса от расправы, так это незнание де Бефом о присутствии соперника в замке.
Скотт последовательно разрушает все основные мифы о рыцарях и особенно тот, согласно которому воин завоевывает любовь прекрасной дамы в поединках и на турнирах. Рыцарь де Браси шантажирует свою знатную пленницу, торгуется как какой-нибудь представитель третьего сословия, как «мужлан». Дабы усилить воздействие картины «печального состояния нравов» того времени и показать, на какие неистовства готовы были бароны, «когда разжигались их буйные страсти», Скотт ссылается на исторический труд Роберта Генри [Henry 1788, VI: 346-348]. Дабы доказать, что «трудно выдумать что-либо мрачнее или ужаснее того, что тогда творилось в действительности» [Скотт 1990, VI: 222], он приводит отрывок из «Саксонской летописи». Согласно «Летописи», даже дамы королевских кровей, как свидетельствует история принцессы Матильды, не могли избежать посягательст на свою честь и вынуждены были искать защиты в монастырских стенах «не по призванию, но единственно ради спасения своей чести от необузданного распутства мужчин» [там же: 223].
О том, что реальная жизнь не соответствует книжной, придуманной, Скотт говорит устами Людовика Лесли, дяди Дорварда, который назвал идеализацию рыцарей «простотой». На службе у короля Людовика XI он пережил разочарование в прежних идеалах, потому и пытался уберечь своего племянника от столь же горьких чувств. Противопоставление реальной жизни и литературы усиливается описанием чувств Квентина Дорварда после первой встречи с дядей. «Читатель, - пишет Скотт, - вероятно, думает, что как только Дорвард остался один, он поспешил в свою башенку, в надежде еще раз насладиться звуками волшебной музыки, навеявшей на него поутру такие сладкие грезы. Но то была глава из поэмы, тогда как свидание с дядей открыло ему страницу действительной жизни, а жизнь подчас куда как не сладка!» [Скотт 1990, VIII: 69].
Не менее разочаровывающим в «литературных идеалах» оказывается поведение графа Кревкера по отношению к влюбленным, когда он предлагает Квентину Дорварду забыть про «весьма счастливое путешествие по волшебной стране грез, полное героических приключений, розовых надежд и несбыточных мечтаний, вроде путешествия по заколдованному саду феи Морганы» [Скотт 1990, VIII: 297]. По мнению опытного воина и придворного, «странствующая красавица» должна быть забыта, и в воспоминаниях влюбленного молодого человека следует оставить лишь образ высокородной графини де Круа, мечтания о которой слишком смелы и недостижимы.
К воспитанию на «сказках для детей» Скотт относит преклонение рыцаря перед женщиной как перед божеством. Экзальтированное поведение рыцаря он описывает в романе «Обрученная», в котором Дамиан де Лэси призывает на свою голову смерть из-за того, что не уберег вверенное ему «сокровище». «Я сам должен был охранять святую, которую мне поручили, - восклицает молодой человек, узнав о похищении Эвелины Беренжер, - как скупец стережет презренный металл, называя его драгоценным; если забываться сном, то только у ваших ворот; бодрствовать, пока не погаснут все звезды; невидимый для вас, я должен был находиться при вас неотлучно; тогда вы не подверглись бы опасности, как сейчас...» [Скотт 2004: 155].
Скотт стремится развенчать сложившийся у его современников миф о природе поклонения рыцарей Даме сердца. И Айвенго, и Квентин Дорвард, и Дамиан де Лэси, и Кеннет («Талисман») готовы преклоняться лишь Даме «своего круга», представительнице высших слоев населения, и с презрением относятся к красавицам, ниже их по сословной лестнице. Достаточно вспомнить резкое изменение настроения у Айвенго, узнавшего, что его благодетельница принадлежит к народу гонимых евреев; или смущение и досаду Квентина, услышавшего о низком происхождении красавицы, прислуживавшей в трактире. Лишь благородство сердца способствовало доброму отношению молодых рыцарей к девушкам низшего сословия. Так, Дорвард готов защитить прекрасную незнакомку от обвинений дядюшки Пьера, «следуя с детства привитой привычке (выделено мной. - Т.Л.) к рыцарскому поклонению перед женщиной». Употребляя слово «привычка», Скотт обращает внимание на главную составляющую рыцарского поведения - воспитание с детства в определенных рамках согласно строгим канонам. Каноны фиксируются в научных трактатах и распространяются через художественное слово. Именно поэтому Скотт постоянно подчеркивает «книжное воспитание» Дорварда в монастыре. С другой стороны, он отправляет своих читателей к историческим трудам своих современников и собственному «Эссе о рыцарстве», описывающим жизнь пажа в замке патрона.
Стремясь восстановить первоначальный - исторический - фундамент жанра romance, Скотт не только вводит конкретный исторический материал, почерпнутый из исторических трудов и старинных рукописей, но и постоянно противопоставляет действия своих персонажей клишированным поступкам героев рыцарских романов.
В романе «Айвенго», например, он рассказывает о Черном Рыцаре, который, уехав с турнира, оказался в таких местах, где не было ни ночлега, ни ужина. «По-видимому, ему, как это часто случалось со странствующими рыцарями, оставалось одно: пустить свою лошадь пастись, а самому лечь под дубом и предаться мечтам о своей возлюбленной, - пишет Скотт. - Но у Черного Рыцаря, должно быть, не было возлюбленной, или, обладая таким же хладнокровием в любви, какое проявил он в битве, он не мог настолько погрузиться в мысли о ее красоте и непреклонности, чтобы забыть о собственной усталости и голоде, любовные мечты, как видно, не могли заменить ему существенных радостей ночлега и ужина» [Скотт 1990, VI: 163].
Ирония Скотта по отношению к читателям, к собственным героям усиливается за счет введения в рассказ об эпохе XII в., считающейся периодом расцвета рыцарства, персонажа с ментальностью прагматичного XVIII в. Здравомыслящий фламандец Уилки Флэммок («Обрученная») сетует об огромной притягательной роли старинных «сказок» для его современников. Подражание поведению главных героев рыцарских романов Флэммок воспринимает как пустое развлечение знати, которое мешает жизни обычных людей. В ответ на просьбу коннетабля де Лэси, уходящего в крестовый поход, присмотреть за невестой Эвелиной Беренжер, фламандец сетует, что «в стране любви и рыцарских подвигов», каким является Уэльс, замок с прекрасной и высокородной затворницей ненадолго будет оставаться уединенным. «Дюжины менестрелей станут распевать под нашими окнами, и такая пойдет игра на арфах, что впору будет стенам рухнуть, как… в Иерихоне. А уж странствующих рыцарей соберется не меньше, чем к Шарлеманю или королю Артуру», «половина всех рыцарей Англии. И начнут они ломать копья, давать клятвы, надевать цвета дамы и творить…безумства»; у этих рыцарей «кровь бежит по жилам, точно ртуть», от них бесполезно закрывать ворота замка. «Они придут искать приключений, а какие же приключения без препятствий? Рыцарь Лебедя переплывет через ров, Рыцарь Орла взлетит над стенами, а Рыцарь Грома и Молнии вдребезги разнесет наши ворота». Для фламандца XII в. Легенды о короле Артуре сродни сказкам, которые изображены на старинных гобеленах. Хуже всего, что эти сказки пагубно сказываются на нравах его современников, особенно современниц, которые воспринимаются Флэммоком как «веселые девицы, которые тоже ищут приключений и порхают от замка к замку, с турнира на турнир: корсажи расстегнуты, на шапочках перья, на поясе кинжал, а в руках дротик. Стрекочут как сороки, трепыхаются как сойки, а бывает, воркуют, точно голубки» [Скотт 2004: 135-136].
Другой герой Скотта Седрик Сакс («Айвенго»), не признающий безумств рыцарства и трезво, с учетом жизненного опыта оценивающий ситуацию, предлагает Черному Рыцарю свой кров и покровительство. «Я знаю, - говорил он, - что у вас, странствующих рыцарей, все счастье - на острие копья. Вас не прельщают ни богатства, ни земли. Но удача в войне переменчива, подчас захочется тихого угла и тому, кто всю жизнь воевал да странствовал» [Скотт 1990, VI: 316]. «Здравомыслящие» персонажи Скотта имплицитно связывают средневековую эпоху с более прагматичной и рациональной эпохой автора.
Тем не менее, как показывает Скотт в своих романах, мышление людей и в XII, и в XIV вв. определялось в категориях рыцарских романов. Даже презирающий рыцарские идеалы король Франции Людовик XI в разговоре с придворными о миссии Квентина Дорварда сравнивает его со «странствующим рыцарем, который пропал без вести», со «странствующим богатырем, который пустился на поиски приключений» и прислал «двух пленников в виде первого трофея своих подвигов» [Скотт 1990,VIII: 319].
.При всей традиционности поэтики романов о Средневековье (включающей не только черты народных песен и баллад и рыцарских повествований, но и авантюрно-нравоописательных, сентиментально-психологических, «готических» романов) Скотт стремится разрушить клишированный образ рыцарских времен, сложившийся на основе адаптированных для детей средневековых повествований, развенчать миф о поведении идеальных рыцарей, завоевывающих любовь прекрасных дам в поединках и на турнирах, а потому иронизирует над читателем, серьезно воспринимающим приключения литературных героев как парадигму поведения в реальной жизни XIX в.
Однако История культуры иронизирует над Скоттом, порождая «феномен Айвенго»: попытка создать героя, действующего согласно выработанному в эпоху Средневековья кодексу рыцарского поведения, и развенчать его с помощью иронии, привела к обратному результату. Изображение «идеальных» героев тщеславными, стремящимися завоевать славу любой ценой, безрассудными, не способными оценить ситуацию и свои силы адекватно, с сословными предрассудками, то есть наделенными не только недостатками, но и пороками, в конечном итоге приближает «недостижимый в XII в. идеал» к возможностям обычного человека XIX в. и способствует возведению образа «неидеального», с точки зрения Скотта, рыцаря Айвенго в ранг образца для подражания.
 

Литература

Абрамова Н.А. Рыцарский роман //Литературная энциклопедия терминов и понятий / под ред. А.Н. Николютина. М.: НПК «ИНТЕЛВАК», 2003. 920 c.
Оссовская М. Рыцарь и буржуа: Исследования по истории морали, пер. с польск. / общ. ред. А.А. Гусейнова и К.А. Шварцман. М.: Прогресс, 1987. 528 c.
Скотт В. Айвенго / пер. с англ. Е.Г. Бекетовой // Скотт В. Собр. соч.: в 8 т. М.: Правда, 1990. Т. 6. 477 с.
Скотт В. Квентин Дорвард / пер. с англ. М.А. Шишмаревой // Скотт В. Собр. соч.: в 8 т. М.: Правда, 1990. Т. 8. 489 с.
Скотт В. Обрученная / пер. с англ. З.Е. Александровой. М.: Ладомир, Наука, 2004. 313 с. (Литературные памятники).
Johnson S. A Dictionary of the English Language in which the words are deduced from their originals, and illustrated in their different signification by examples from the best writers, to which are prefixed A History of the Language, and An English Grammar. In 2 vols. London, 1755.
Johnson S. A Dictionary of the English Language in which the words are deduced from their originals, and illustrated in their different signification by examples from the best writers, to which are prefixed A History of the Language, and An English Grammar. [Comp.] by Samuel Johnson, L1D. Stereotyped verbatim from the last folio ed. corr by the Doctor. London, 1828.
Henry R. The History of Great Britain, from the first invasion to it by the Romans under Julius Caesar. The 2nd ed. In 2 vols. London: Cadel&Davies, 1788.
Scott W. An Eassay on Romance // Scott W. Miscellaneous Prose Works. In 7 vols. Vol. IV. Paris: Baudry’e European Library, 1837-1838. p. 265-312.