Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Б. Дубин

РОМАН-ЦИВИЛИЗАЦИЯ, ИЛИ ВОЗВРАЩЕННОЕ ИСКУССТВО ШЕХЕРЕЗАДЫ

(Памук О. Черная книга. - М., 1999)


 
"Почему люди хотят жить не своей, а чьей-нибудь чужой жизнью?" - спрашивает герой памуковской "Черной книги" (по-турецки ее заглавие звучит еще лучше - "Кара китап"), на самом деле задавая этот вопрос - так уж устроена любая книга! - нам, ее читателям. А каждый из шести изданных на нынешний день романов Орхана Памука прочитали сегодня сотни и сотни тысяч людей не только у него на родине, но и в большинстве стран Запада. Сорокасемилетний на нынешний день Памук - вероятно, главное открытие в мировой литературе девяностых годов (вместе с ним событием, кажется, стала и вся новейшая турецкая проза, включая совсем не "женские" романы писательниц Латифе Текин или Эмине Оздамар, в зеркала которых сейчас с интересом вглядывается Европа).
Орхан Памук - представитель старой и состоятельной семьи выходцев из греко-турецкого городка Маниса (древняя Магнезия) неподалеку от Измира (Смирны). Учился в американском Роберт-колледже, лучшей стамбульской спецшколе, три года стажировался в США, сейчас живет в Стамбуле. Дебютировал в 1979 году, двадцатисемилетним. В начале девяностых итальянский писатель Марйо Бьонди окрестил Памука турецким Умберто Эко. "Великий турецкий роман" - представлял "Черную книгу" испаноязычным и французским читателям в 1996 году Хуан Гойтисоло. "Если говорить словами Борхеса и Памука... " - заканчивалась рецензия на американское издание "Кара китап" (1995) в газете "Нейшн". Дар воображения, пластическую силу и убедительность Памука сравнивали с энергией фантазии у Германа Гессе и Итало Кальвино, Джеймса Грэма Балларда, Уильяма Гасса, Джанет Уинтерсон. Мне же он напомнил тех - не раз и не два поминавшихся Борхесом - полуночных сказителей, confabulatores nocturni, которые слово за слово сплетают в веках бесконечную книгу "Тысячи и одной ночи" и которых звал к себе с восточных базаров скрасить бессонницу легендарный Зу-л-Карнайн, Александр Великий. С ковроткаческой выдумкой повествователей из городского торгового люда Памук соединяет многослойную аллегорическую метафорику ученой поэзии суфиев. Не зря герой нескольких "рассказов в рассказе", составляющих головокружительные галереи и лабиринты "Кара китап", - автор знаменитой и беспредельной "Книги о сокрытом смысле", легендарный персоязычный поэт-мистик XIII века Джалалиддин Руми, получивший титул "Мевляна" (наш господин).
Роман Памука - четвертый у него по счету - был написан в 1985-1989 годах, опубликован в 1990-м. Через год известный турецкий кинорежиссер О. Кавур снял по книге фильм (позже вышли памуковские романы "Новая жизнь", 1994, и "Меня называют Красный", 1998, ставшие в Турции уникальными по популярности бестселлерами). Поскольку "Черная книга" - если брать лишь один из уровней повествования - детектив ("первый турецкий детективный роман", как отмечено в самом его конце), то я не стану излагать сюжет, прослеживать повороты запутанной интриги и предварять криминальную развязку. Скажу лишь, что перед читателями - классический, родовой образец романного жанра, "роман поиска" (novel of the quest). Причем поиск этот ведется опять-таки в нескольких направлениях и нескольких смысловых планах: Памук - писатель-симфонист, мастер большой формы; одному из рецензентов его роман напомнил гигантский кристалл Дантовой "Комедии".
Герой романа Галип (Шейх Галип - эта подразумеваемая перекличка важна! - крупнейший турецкий поэт-суфий XVIII века, член братства последователей Руми) несколько дней ищет по огромному Стамбулу внезапно пропавшего двоюродного брата, известного журналиста, мистификатора, исследователя чужих секретов и любителя головоломных псевдонимов Джеляля Салика и свою, тоже исчезнувшую, жену, поклонницу зарубежных детективов Рюйю (по материнской линии она, кстати, принадлежит к роду пророка Мухаммеда, а ее имя означает "мечта, греза"). Вместе с тем идущий по следам брата Галип отыскивает по его старым заметкам и памятным для них обоих с детства уголкам города самого себя, сливаясь с образом брата, больше того - как бы занимая его место и становясь писателем. "Единственный способ для человека стать собой, - заключает он в финале книги, - это стать другим, заплутаться в историях других".
Джеляль же в своих корреспонденциях - ими перемежаются сюжетные главы романа - пытался среди прочего разгадать тайну Мевляны: понять загадочную фигуру его духовного возлюбленного-двойника и наставника-мюрида, "зеркала его лица и души" Шемса Тебризи, разобраться в подробностях и смысле таинственного убийства Тебризи - из тоски по ушедшему другу и родилась у Руми его великая "Месневи". Кроме того, журналист, видимо, оказался опасным свидетелем политических игр в верхах. С образами закулисного комплота и тайного общества в роман входит дальняя и ближняя история Турции в ее отношениях с мифологизированным Западом: тема скрытого спасителя-махди и лжемессии с его лжепророками, мотив готовящегося пришествия антихриста (перекличка с "Легендой о Великом инквизиторе"), череда исторических развилок и нового выбора пути в сменяющихся попытках жесткой модернизации сверху и консервативного противостояния им снизу вплоть до кемалистской революции первой четверти XX века, левого подполья 1940-1950-х и военного путча в начале 1980-х годов. Романный quest приобретает еще более обобщенный, глубокий смысл. Наконец, через биографии героев в "Черную книгу" вплетаются мотивы религиозной ереси и двойничества. Дело в том, что братства-ордена хуруфитов и бекташи основаны на суфийской философии, которая подпитывает сюжетные перипетии романа.
Виртуозно оркестрованное повествование, то отвлекаясь в сторону и как бы спохватываясь лишь через несколько глав, то делая ложные ходы и тут же посмеиваясь само над собой, бликуя из второй части в первую и наоборот, эпизод за эпизодом набирает широту и силу. Рассказ о нескольких днях из жизни трех человек, наращивая слои как автобиографического, так и исторического материала, которые к тому же перекликаются друг с другом, становится своего рода хартией ближневосточного жизненного уклада - старой цивилизации, где сочетаются язычество и христианство, правоверный ислам и конкурирующие с ним движения и секты, седая древность и новомодная однодневка; так в находках на дне Босфора из заметки Джеляля соседствуют олимпийские византийские монеты и крышки от газировки "Олимпос". В сторону замечу: видимо, большую романную форму - по крайней мере, в XX веке - не поднять и не удержать, не синтезировав кропотливую реальность частного времени и места с универсальным горизонтом символов и идей, не соединив древность начал и высоту ориентиров. Кстати, не частый, но и не такой уж редкий в завершающемся столетии всеохватный роман-цивилизация, роман-хартия (прообраз их всех, джойсовский "Улисс", непредставим ни без гомеровской архаики, ни без католической литургии и латинской патристики, ни без дублинского нового Вавилона, но далеко не каждая даже из припозднившихся литератур может подобным жанровым монстром похвалиться) - по-моему, одна из перспективных разновидностей крупной прозаической формы именно в последние десятилетия: для примера назову хотя бы "Хазарский словарь" Милорада Павича и "Лэмприровский словарь" Лоренса Норфолка, "Энциклопедию мертвых" Данило Киша, "Палинура из Мехико" Фернандо дель Пасо и "Дух предков, или Праздничную кутерьму на Иванову ночь" Хулиана Риоса. Причем подобная итоговая "хартия" не только вбирает в себя прошлое, по привычной нам формуле Белинского об энциклопедическом своде исторической и обыденной жизни нации (памуковский роман - неисчерпаемая коллекция бытовых вещей, умений и имен, примет своего времени, в том числе утерянных, забытых, потонувших или запавших в щель безделушек и мелочей), но и загадывает грядущее. В стереоскопической игре "тайной симметрии" - Гойтисоло говорит о "призматическом видении" Памука - роман постоянно отсылает не только к прошедшему, но и к будущему времени, а в одной из глав первой части, в очередном вставном рассказе одного из полуконспиративных персонажей разворачивается картина утопического государства завтрашнего дня. Метафоры тайного сокровища и неотступного - то скрытого, то явного, а то и ложного - двойника, перекличка облика и отображения, города и карты, игра снов и зеркал, а в конце концов жизни и искусства в смене их сходств и различий ("Все убийства, как и все книги, повторяют друг друга", - говорит Джеляль) - сквозные мотивы "Черной книги". Так, одно из навязчивых видений Джеляля - "третий глаз" ("... глаз - это человек, которым я хотел бы быть"). Эта образная нить - Гойтисоло вспоминает в связи с Памуком иллюзионистскую архитектуру борхесовских новелл и сервантесовского романа - дает и чисто сюжетные узлы (скажем, представленный легковерным журналистам из Би-би-си макабрный театр исторических манекенов в заключительных главах первой части или подпольный публичный дом, где каждая из обитательниц изображает турецкую кинозвезду, соответственно, выступавшую некогда в нашумевшем кинохите в роли девицы легкого поведения). Но развиваются эти метафоры и в более общем плане - как своего рода философия романного письма. Здесь Памук повествовательными средствами разыгрывает, доводя до гротеска, некоторые идеи хуруфизма, своего рода исламской каббалистики с ее идеей соответствий между чертами внешнего образа (обликом места, лицом человека), буквами арабского алфавита и божественным строем мира в его пространственном и временном целом. В главе "Тайна букв и забытая тайна" символическая значимость любого предмета, имени, жеста, поступка вырастает перед героем до циклопического наваждения, угрожая ему утратой разума.
Вероятно, самая блистательная находка Памука здесь - замечательно воссозданный им в хронологической многослойности и социальной полифонии образ Стамбула. Гойтисоло верно замечает: подлинный главный герой памуковского романа - город. И какой! Город-символ, разорванный, как всякий символ, надвое между Европой и Азией. Палимпсест трех тысячелетий. Столица четырех империй от Римской до Османской, включая средневековую Латинскую, основанную крестоносцами. Странствия героев по пространству стамбульских кварталов, по векам истории, этапам собственной жизни, часам изменчивого дня - особое и увекательнейшее измерение "Черной книги". Уверен, ее будущие издания еще снабдят особым атласом и путеводителем, но уже и для сегодняшних читателей памуковский Стамбул вошел в особую литературно-историческую географию наряду с гамсуновской Кристианией и Парижем Пруста, Бретона или Кортасара, борхесовским Буэнос-Айресом, беньяминовским или набоковским Берлином и милошевским Вильно. Неслучайно одна из финальных, символически нагруженных сцен романа - конкурс на лучшее изображение достопримечательностей и красот Стамбула, иронически рассчитанный опять-таки на глаз иностранца. Картины размещены в зале городского увеселительного заведения. Первую премию получает участник, придумавший повесить на противоположной стене гигантское зеркало. И очень скоро зрители замечают, что образы в зеркале живут своей жизнью - сложной, непредсказуемой и грозной...