РОМАН-ЦИВИЛИЗАЦИЯ, ИЛИ ВОЗВРАЩЕННОЕ ИСКУССТВО ШЕХЕРЕЗАДЫ
(Памук О. Черная книга. - М., 1999)
"Почему люди хотят жить не своей, а чьей-нибудь чужой жизнью?" -
спрашивает герой памуковской "Черной книги" (по-турецки ее заглавие
звучит еще лучше - "Кара китап"), на самом деле задавая этот вопрос
- так уж устроена любая книга! - нам, ее читателям. А каждый из шести изданных
на нынешний день романов Орхана Памука прочитали сегодня сотни и сотни тысяч
людей не только у него на родине, но и в большинстве стран Запада. Сорокасемилетний
на нынешний день Памук - вероятно, главное открытие в мировой литературе девяностых
годов (вместе с ним событием, кажется, стала и вся новейшая турецкая проза,
включая совсем не "женские" романы писательниц Латифе Текин или Эмине
Оздамар, в зеркала которых сейчас с интересом вглядывается Европа).
Орхан Памук - представитель старой и состоятельной семьи выходцев из греко-турецкого
городка Маниса (древняя Магнезия) неподалеку от Измира (Смирны). Учился в американском
Роберт-колледже, лучшей стамбульской спецшколе, три года стажировался в США,
сейчас живет в Стамбуле. Дебютировал в 1979 году, двадцатисемилетним. В начале
девяностых итальянский писатель Марйо Бьонди окрестил Памука турецким Умберто
Эко. "Великий турецкий роман" - представлял "Черную книгу"
испаноязычным и французским читателям в 1996 году Хуан Гойтисоло. "Если
говорить словами Борхеса и Памука... " - заканчивалась рецензия на американское
издание "Кара китап" (1995) в газете "Нейшн". Дар воображения,
пластическую силу и убедительность Памука сравнивали с энергией фантазии у Германа
Гессе и Итало Кальвино, Джеймса Грэма Балларда, Уильяма Гасса, Джанет Уинтерсон.
Мне же он напомнил тех - не раз и не два поминавшихся Борхесом - полуночных
сказителей, confabulatores nocturni, которые слово за слово сплетают в веках
бесконечную книгу "Тысячи и одной ночи" и которых звал к себе с восточных
базаров скрасить бессонницу легендарный Зу-л-Карнайн, Александр Великий. С ковроткаческой
выдумкой повествователей из городского торгового люда Памук соединяет многослойную
аллегорическую метафорику ученой поэзии суфиев. Не зря герой нескольких "рассказов
в рассказе", составляющих головокружительные галереи и лабиринты "Кара
китап", - автор знаменитой и беспредельной "Книги о сокрытом смысле",
легендарный персоязычный поэт-мистик XIII века Джалалиддин Руми, получивший
титул "Мевляна" (наш господин).
Роман Памука - четвертый у него по счету - был написан в 1985-1989 годах,
опубликован в 1990-м. Через год известный турецкий кинорежиссер О. Кавур снял
по книге фильм (позже вышли памуковские романы "Новая жизнь", 1994,
и "Меня называют Красный", 1998, ставшие в Турции уникальными по популярности
бестселлерами). Поскольку "Черная книга" - если брать лишь один из
уровней повествования - детектив ("первый турецкий детективный роман",
как отмечено в самом его конце), то я не стану излагать сюжет, прослеживать
повороты запутанной интриги и предварять криминальную развязку. Скажу лишь,
что перед читателями - классический, родовой образец романного жанра, "роман
поиска" (novel of the quest). Причем поиск этот ведется опять-таки в нескольких
направлениях и нескольких смысловых планах: Памук - писатель-симфонист, мастер
большой формы; одному из рецензентов его роман напомнил гигантский кристалл
Дантовой "Комедии".
Герой романа Галип (Шейх Галип - эта подразумеваемая перекличка важна! - крупнейший
турецкий поэт-суфий XVIII века, член братства последователей Руми) несколько
дней ищет по огромному Стамбулу внезапно пропавшего двоюродного брата, известного
журналиста, мистификатора, исследователя чужих секретов и любителя головоломных
псевдонимов Джеляля Салика и свою, тоже исчезнувшую, жену, поклонницу зарубежных
детективов Рюйю (по материнской линии она, кстати, принадлежит к роду пророка
Мухаммеда, а ее имя означает "мечта, греза"). Вместе с тем идущий
по следам брата Галип отыскивает по его старым заметкам и памятным для них обоих
с детства уголкам города самого себя, сливаясь с образом брата, больше того
- как бы занимая его место и становясь писателем. "Единственный способ
для человека стать собой, - заключает он в финале книги, - это стать другим,
заплутаться в историях других".
Джеляль же в своих корреспонденциях - ими перемежаются сюжетные главы романа
- пытался среди прочего разгадать тайну Мевляны: понять загадочную фигуру его
духовного возлюбленного-двойника и наставника-мюрида, "зеркала его лица
и души" Шемса Тебризи, разобраться в подробностях и смысле таинственного
убийства Тебризи - из тоски по ушедшему другу и родилась у
Руми его великая "Месневи". Кроме того, журналист, видимо, оказался
опасным свидетелем политических игр в верхах. С образами закулисного комплота
и тайного общества в роман входит дальняя и ближняя история Турции в ее отношениях
с мифологизированным Западом: тема скрытого спасителя-махди и лжемессии с его
лжепророками, мотив готовящегося пришествия антихриста (перекличка с "Легендой
о Великом инквизиторе"), череда исторических развилок и нового выбора пути
в сменяющихся попытках жесткой модернизации сверху и консервативного противостояния
им снизу вплоть до кемалистской революции первой четверти XX века, левого подполья
1940-1950-х и военного путча в начале 1980-х годов. Романный quest приобретает
еще более обобщенный, глубокий смысл. Наконец, через биографии героев в "Черную
книгу" вплетаются мотивы религиозной ереси и двойничества. Дело в том,
что братства-ордена хуруфитов и бекташи основаны на суфийской философии, которая
подпитывает сюжетные перипетии романа.
Виртуозно оркестрованное повествование, то отвлекаясь в сторону и как бы спохватываясь
лишь через несколько глав, то делая ложные ходы и тут же посмеиваясь само над
собой, бликуя из второй части в первую и наоборот, эпизод за эпизодом набирает
широту и силу. Рассказ о нескольких днях из жизни трех человек, наращивая слои
как автобиографического, так и исторического материала, которые к тому же перекликаются
друг с другом, становится своего рода хартией ближневосточного жизненного уклада
- старой цивилизации, где сочетаются язычество и христианство, правоверный ислам
и конкурирующие с ним движения и секты, седая древность и новомодная однодневка;
так в находках на дне Босфора из заметки Джеляля соседствуют
олимпийские византийские монеты и крышки от газировки "Олимпос". В
сторону замечу: видимо, большую романную форму - по крайней мере, в XX веке
- не поднять и не удержать, не синтезировав кропотливую реальность частного
времени и места с универсальным горизонтом символов и идей, не соединив древность
начал и высоту ориентиров. Кстати, не частый, но и не такой уж редкий в завершающемся
столетии всеохватный роман-цивилизация, роман-хартия (прообраз их всех, джойсовский
"Улисс", непредставим ни без гомеровской архаики, ни без католической
литургии и латинской патристики, ни без дублинского нового Вавилона, но далеко
не каждая даже из припозднившихся литератур может подобным жанровым монстром
похвалиться) - по-моему, одна из перспективных разновидностей крупной прозаической
формы именно в последние десятилетия: для примера назову хотя бы "Хазарский
словарь" Милорада Павича и "Лэмприровский словарь" Лоренса Норфолка,
"Энциклопедию мертвых" Данило Киша, "Палинура из Мехико"
Фернандо дель Пасо и "Дух предков, или Праздничную кутерьму на Иванову
ночь" Хулиана Риоса. Причем подобная итоговая "хартия" не только
вбирает в себя прошлое, по привычной нам формуле Белинского об энциклопедическом
своде исторической и обыденной жизни нации (памуковский роман - неисчерпаемая
коллекция бытовых вещей, умений и имен, примет своего времени, в том числе утерянных,
забытых, потонувших или запавших в щель безделушек и мелочей), но и загадывает
грядущее. В стереоскопической игре "тайной симметрии" - Гойтисоло
говорит о "призматическом видении" Памука - роман постоянно отсылает
не только к прошедшему, но и к будущему времени, а в одной из глав первой части,
в очередном вставном рассказе одного из полуконспиративных персонажей разворачивается
картина утопического государства завтрашнего дня. Метафоры тайного сокровища
и неотступного - то скрытого, то явного, а то и ложного - двойника, перекличка
облика и отображения, города и карты, игра снов и зеркал, а в конце концов жизни
и искусства в смене их сходств и различий ("Все убийства, как и все книги,
повторяют друг друга", - говорит Джеляль) - сквозные мотивы "Черной
книги". Так, одно из навязчивых видений Джеляля - "третий глаз"
("... глаз - это человек, которым я хотел бы быть"). Эта образная
нить - Гойтисоло вспоминает в связи с Памуком иллюзионистскую архитектуру борхесовских
новелл и сервантесовского романа - дает и чисто сюжетные узлы (скажем, представленный
легковерным журналистам из Би-би-си макабрный театр исторических манекенов в
заключительных главах первой части или подпольный публичный дом, где каждая
из обитательниц изображает турецкую кинозвезду, соответственно, выступавшую
некогда в нашумевшем кинохите в роли девицы легкого поведения). Но развиваются
эти метафоры и в более общем плане - как своего рода философия романного письма.
Здесь Памук повествовательными средствами разыгрывает, доводя до гротеска, некоторые
идеи хуруфизма, своего рода исламской каббалистики с ее идеей соответствий между
чертами внешнего образа (обликом места, лицом человека), буквами арабского алфавита
и божественным строем мира в его пространственном и временном целом. В главе
"Тайна букв и забытая тайна" символическая значимость любого предмета,
имени, жеста, поступка вырастает перед героем до циклопического наваждения,
угрожая ему утратой разума.
Вероятно, самая блистательная находка Памука здесь - замечательно воссозданный
им в хронологической многослойности и социальной полифонии образ Стамбула. Гойтисоло
верно замечает: подлинный главный герой памуковского романа - город. И какой!
Город-символ, разорванный, как всякий символ, надвое между Европой и Азией.
Палимпсест трех тысячелетий. Столица четырех империй от Римской до Османской,
включая средневековую Латинскую, основанную крестоносцами. Странствия героев
по пространству стамбульских кварталов, по векам истории, этапам собственной
жизни, часам изменчивого дня - особое и увекательнейшее измерение "Черной
книги". Уверен, ее будущие издания еще снабдят особым атласом и путеводителем,
но уже и для сегодняшних читателей памуковский Стамбул вошел в особую литературно-историческую
географию наряду с гамсуновской Кристианией и Парижем Пруста, Бретона или Кортасара,
борхесовским Буэнос-Айресом, беньяминовским или набоковским Берлином и милошевским
Вильно. Неслучайно одна из финальных, символически нагруженных сцен романа -
конкурс на лучшее изображение достопримечательностей и красот Стамбула, иронически рассчитанный
опять-таки на глаз иностранца. Картины размещены в зале городского увеселительного
заведения. Первую премию получает участник, придумавший повесить на противоположной
стене гигантское зеркало. И очень скоро зрители замечают, что образы в зеркале
живут своей жизнью - сложной, непредсказуемой и грозной...