Джинны и колдуны, запечатанные тайным словом сокровища, волшебные кольца и
светильники, очарованные юноши и лукавые красавицы - таким открылся в начале
XVIII века Европе причудливый, пестрый, загадочный мир арабских сказок "Тысячи
и одной ночи".
Богатство слова и воображения поразили европейского читателя нового времени
не меньше, чем пестрота тканей, блеск хрустальных и стеклянных чаш, мерцание
стали мусульманских клинков поражали средневековых рыцарей-крестоносцев. Могущественные
великаны-ифриты и вылетающие из кувшина черным дымом мятежные духи затмили
прозрачных эльфов и фей; герои рыцарских романов и древних легенд словно бы
потускнели перед творениями фантазии народов Востока.
Герои сказок "Тысячи и одной ночи" живут не в мрачных замках, чьи
замшелые камни сочатся сыростью, не бродят среди полей и дубрав - они нежатся
в невиданной роскоши беломраморных дворцов, полы которых устланы бесценными
коврами, а кровля облицована червонным золотом, скитаются по Камфарной земле,
восходят на чудесную гору Каф, плывут по южным морям к таинственным островам,
где зреют говорящие плоды, летят на волшебном коне из черного дерева...
В этой яркости и красочности "Тысячи и одной ночи" - секрет ее
популярности в Западной Европе, где осуществлялся один перевод за другим,
появлялись переделки и обработки отдельных ее сказок. Восток снова, как в
средние века, возбудил живой интерес. "Восточные мотивы" у Вольтера
и Монтескье, "Западно-восточный диван" Гете, захваченного дивным
величием Хафиза и Саади, Азра, умирающий от любви у Гейне, сказки на темы
"Тысячи и одной ночи" Гауфа, "ориентализм" Байрона, поклоняющийся
дьяволу халиф в "Ватеке", "арабской сказке" Бекфорда,
утонченные андалусские рыцари Абенсераджи Шатобриана - вот лишь наиболее яркие
проявления этого интереса, характерного почти для всех предромантиков и романтиков
Западной Европы, прозаиков и поэтов.
Не миновала увлечения "восточными" темами и Россия.
И, может быть, лучшим из всех произведений европейских поэтов на "восточные
темы" были "Подражания Корану" и "Пророк" Пушкина,
сумевшего гениально передать и напряженную эмоциональность, и величавым пафос
арабской поэтической образности.
Но "Тысяча и одна ночь", хотя она и была известна русским читателям
по вольному переложению Сенковского и по французскому переводу Галлана, не пользовалась
в России столь большой популярностью. Восток был близко, он вплотную соприкасался
с Россией, был ее частью, внес не малую долю в создание русского фольклора,
особенно легенды и сказки. Восток был лишен здесь ореола экзотики. Но, что весьма
важно, русская культура тогда была обращена в основном к культуре западной,
к передовой европейской философии, эстетике, литературе.
* * *
Что же такое "Тысяча и одна ночь"? Этот вопрос задает себе внимательный
читатель, пытающийся разобраться в хитросплетении самых разнородных сюжетов,
которые рождаются здесь друг из друга, перебивают друг друга, которые кончаются
будто линии, для того, чтобы в несколько измененном виде встретиться в следующем
повествовании. Что заключено в обширную рамку рассказа о находчивой Шахразаде
и жестоком Шахрияре, мстящем за свою поруганную честь?
Бесконечно расширяясь, эта рамка заключает в себе целый мир, живущий по своим
законам, отражающий жизнь многих поколений разных народов, творчество которых
на протяжении нескольких веков вливалось в общее течение великой арабо-мусульманской
культуры, питало народную традицию Ирана, Ирака, Сирин и особенно Египта,
где свод "Тысячи и одной ночи" получил окончательное оформление.
Попробуем проникнуть в этот мир изнутри, познать его закономерности, противоречия,
неминуемые в столь сложном единстве.
Посмотрим сначала, что говорит сказочник об устройстве земли. Земля - это
плоский диск, находящийся на рыбе. Диск окружен великим горным хребтом Каф,
за которым простирается Камфарная земля, где находится слияние соленых и пресных
вод, разделяемых ангелами. Один из ангелов восседает на самой высокой вершине
гор Каф, сжимает в руке жилы земли, и если он встряхнет их, случается землетрясение.
Особый ангел ведает великой рекой - "благословенным Нилом". Он следит
за тем, чтобы уровень Нила всегда был один и тот же. Чтобы разлив его животворных
вод приходился всегда на одно и то же время года. Истоки великой реки Нил
находятся под хрустальным куполом у горы Каф, откуда вытекают также реки Евфрат,
Джейхун (Аму-Дарья) и Сайхун (Сыр-Дарья).
Под диском земли находится огромная змея, проглотившая, по приказанию Аллаха,
геенну огненную, и пасть этой змеи всегда открыта для грешников.
Па вершинах горы Каф живут многочисленные племена джиннов - существ, сотворенных
из огня. Одни из них - неверные, другие - мусульмане, и "джинны-мусульмане"
постоянно ведут священную войну со своими соседями-язычниками.
Напротив горы Каф, на другом конце мира (правда, мир круглый, но это не смущает
сказителя), находится страна сокровищ, а еще дальше, за высокой стеной, обитают
таинственные племена Яджудж и Маджудж, которые упоминались еще в Библии, как
Гог и Магог.
В таком виде - продолжает сказочник - мир будет существовать до Судного дня,
когда архангел вострубит в трубу и мертвые восстанут из могил. А что будет
дальше - об этом слушатель знает из священной книги - Корана. Конечно же,
грешники - богатые, жадные, скупые - попадут в геенну огненную, а хорошие
и добрые люди войдут в райские кущи.
Но тут со сказочником, рассказывающим о похождениях Булукии, вступает в спор
ученая невольница Таваддуд, посрамившая знаниями и красноречием всех знаменитых
ученых в присутствии самого халифа Харуна ар-Рашида. Нет - говорит она - мир
устроен не совсем так. Он круглый, а над ним вращаются семь сфер, несущие
семь планет.
Таваддуд не упоминает о горе Каф и о хрустальном источнике, - она ведь училась
географии и знает, что реки Сайхун и Джайхун, Евфрат и Нил находятся далеко
друг от друга, она может даже начертить карту, где мы, правда, с трудом, узнаем
контуры Средиземного моря, Аравийского полуострова, островов Индийского океана.
Таваддуд не скажет ни слова об островах Бак, где плоды, имеющие вид людей
и животных, прославляют Аллаха, она будет утверждать, что это россказни "невежественного
простонародья". Она не будет подробно описывать строение ада, со средневековой
"точностью" перечисляя семьдесят тысяч огненных долин, в каждой
из которых семьдесят тысяч огненных городов, в каждом из которых семьдесят
тысяч огненных крепостей, огненных лож, видов пыток - и все это только в верхнем
слое ада!
Зато она педантично назовет имена каждого из семи кругов геенны огненной,
известные богословам так же хорошо, как число букв в каждом стихе Корана.
Но и Таваддуд согласится со сказителем, ведущим рассказ о Булукии, что на
севере находится Море мрака, где жизнь невозможна. И хотя Таваддуд знает,
как некоторые мусульманские ученые, что земля имеет форму шара, но все же
изобразит на своей карте "окружающее море" - омывающий обитаемую
часть земли мировой Океан, заменивший горный хребет Каф.
Так сливаются в мире "Тысячи и одной ночи" средневековая ученая
и народная традиции, так создается космогония, где сплелись народные мифологические
представления о мире с научными, или близкими к научным, воззрениями мусульманских
ученых, основывающиеся главным образом на системе Птолемея.
Сказки уносят нас то в Багдад, Басру, Дамаск, Каир, Андалусию, то в Медный
город или во владения Синего царя джиннов. Но повсюду, идет ли речь о простых
людях - ремесленниках, купцах, путешественниках, либо о царях, везирях, волшебниках
и чародеях - перед нами люди одной эпохи, одного мировоззрения, одного общества.
Как большой портовый город, подобный Александрии, соединил пришельцев из
разных стран, сплавил унаследованные им традиции древнеегипетской и эллинистической
культур с арабо-мусульманской, так Шахразада соединила в своих рассказах разноплеменных
героев - арабов и индийцев, персов и жителей Китая. О чем думают эти герои,
как поступают, каковы их идеалы?
Желая наставить царя Шахрияра и вместе с ним читателя (вернее, слушателя)
на путь истинной добродетели, Шахразада рассказывает сказки и притчи, в которых
говорится о том, каким должно быть человеческое общество, каким должен быть
человек. Этот вопрос не нов. Еще Платон нарисовал "идеальное общество"
в виде гармоническою единства, и арабо-мусульманская культура, наследница
греческой, восприняла основные положения греческой и эллинистической этики,
на которые наслоились элементы собственно мусульманские. В X веке аль-Фараби,
называющий, вслед за Платоном, идеальное общество "идеальным городом",
определяет основные "добродетели" людей - членов идеального общества,
в XI веке Ибн Мискавейх пишет этические трактаты и "заветы", призывая
своих современников к самосовершенствованию и "смягчению нравов".
"Тысяча и одна ночь" посвящает этому повествование о царе Азадбахте
и его десяти везирях, рассказ о Джиллиаде и Шимасе, множество коротких притч
о животных.
Каковы же те этические идеалы, которых должен придерживаться слушатель, привыкший
к сочетанию занимательного с дидактическим? Лучшая из добродетелей - сдержанность
и терпение, говорит сказитель. Только единственно благодаря сдержанности не
казнил царь Азадбахт своего сына, не узнанного им, только благодаря терпению
спасается человек, попавший в беду. Не менее важно и благоразумие, умение
обуздать свои желания, стремление не быть рабом страстей. Так, царь Джиллиад,
отличавшийся в детстве необычайным благоразумием, мудро правит государством.
Но стоит ему изменить благоразумию, и подданные восстают против него, и лишь
разум вновь выводит его "на путь добра". Сказитель призывает сильных
мира сего: "Будьте справедливы, не притесняйте подданных, руководствуйтесь
в своих поступках справедливостью и милосердием". Обычно справедливость
в "Тысяче и одной ночи" торжествует, злые цари лишаются престола,
злые жены умирают лютой смертью, лицемеры и клеветники бывают разоблачены.
Но всюду ли? Шахразада беспристрастна. Рассказав о посрамлении лживых старцев
и о наказании, ниспосланном жестокому царю, она переходит к повествованию
о хитрой Далиле и коварной Зейнаб, о "молодцах" - членах братства
разбойников и грабителей Хасане-Шумане и Али Зейбаке, юрком, словно ртуть,
отчего и получил он свое имя.
И совсем другие добродетели ценятся в мире героев этих рассказов - не благоразумие,
но хитрость, не сдержанность, по сила и напористость, не терпение, но безудержность
желаний. В историях о "ловкачах" действие перехлестывает грани сказки,
перенося нас в иной, реальный мир. Да разве похож халиф Харун ар-Рашид на
"идеального" - мудрого и благоразумного правителя, пекущегося о
благе своих подданных? Переодевшись, он ходит ночью по городу якобы для того,
чтобы посмотреть, как живется народу, а на самом деле для того, чтобы удовлетворить
свою необузданную и недостойную "повелителя правоверных" страсть
к приключениям. А его могущественная супруга "госпожа Зубейда" нередко
идет на преступление из ревности, проявляет, неоправданную жестокость по отношению
к своим невольницам, к Абу-Новасу, любимому поэту халифа.
Идеал не совпадает с действительностью, и Шахразада-сказочница, вернее, говорящий
от ее имени сказитель не пытается примирить их, одно существует рядом с другим.
* * *
Но одна добродетель процветает везде, это - красноречие.
"В красноречивой речи - волшебство" - это изречение, взятое из
Корана, было любимо арабскими средневековыми литераторами, утверждавшими,
что "пророк" Мухаммед, основатель ислама, избран богом главным образом
из-за своего красноречия.
Ничем не гордились арабы так, как присущим им с древности даром слова. Опершись
на посох, пастух-бедуин произносил вдохновенные стихи, прославляя свое племя,
странствующий рапсод хранил в памяти сотни стихов из древних поэм, помнил
все подвиги кочевых племен, а рассказчик "народных романов", таких,
как "Жизнеописание Антары", "Сказания о подвигах племени Бену
Хилаль", "Жизнеописание царя Сейфа ибн Зу Язана" или вошедшие
в сборник "Тысячи и одной ночи" "Повесть об Омаре ибн ан-Нумане",
"Повесть об Аджибе и Гарибе", пользовались дошедшими до них издавна
и освященными традицией формулами-описаниями. Сотни таких формул мы видим
в повествованиях "Тысячи и одной ночи".
Слово здесь - могущественная стихия, оно подхватывает самые разнородные сюжеты,
известные нам и распространенные в фольклоре других народов, - о волшебной
одежде из перьев, чудесных предметах и превращениях, о злой жене и неверных
братьях, - и облекает их в пестрый наряд, придающий им неповторимое своеобразие
и отличающий от сказок других народов.
Где еще найдем мы подобное кружевное "плетение словес", орнамент
синонимов и созвучий, мозаику рифмы, невымученной и естественной? Повествование
льется легко и плавно, а там, где сказителю нужна рифма, он не задумывается
над ней - ему помогает и необыкновенное лексическое богатство арабского языка,
и многовековая традиция, донесшая до него ряд рифмующихся слов - двух, трех,
четырех и более.
"Тысяча и одна ночь" являет собой яркий пример декоративности,
присущей всем видам арабо-мусульманского искусства. Словесное оформление сюжетов
так же красочно, как сверкающий золотом и лазурью орнамент восточных рукописей,
мечетей, ажурных светильников, а кажущаяся беспорядочность рассказов сплавлена
чудесной гармонией "красноречивого слова", объединившей разнородные
и часто противоречащие друг другу части этого грандиозного свода в единое
целое. И если в древнеарабской поэзии стихотворение начинается с постоянного
зачина-воспоминания о покинутом кочевье возлюбленной, то и здесь любовные
эпизоды, описания красавицы, цветущего луга, роскошного дворца всегда традиционны.
Но это не лаконичные сказочные формулы русских сказок, а сложный узор рифмованных
периодов со своеобразным ритмом, нигде не сбивающимся на ритмы прозы.
Сила "Тысячи и одной ночи" - в ее традиционности, ведь вдохновение
сказителя сливается с восторгом слушателя, который заранее ждет знакомые слова,
знакомые образы, знакомые рифмы, - и тем больше радость узнавания!
Может быть, часто сказителю важен даже не сам сюжет, а именно его словесное
оформление, всегда новое, несмотря на традиционность, - ведь традиционные
формулы скомпонованы всякий раз по-новому, по-иному, как в калейдоскопе из
нескольких кусочков разноцветного стекла создается неисчерпаемое богатство
узоров. Красноречие сказителя и, соответственно, его героев - результат не
изучения научных трудов по грамматике, логике, поэтическому и ораторскому
искусству, это наследственное профессиональное мастерство, перешедшее к рассказчику
от отца и деда. Сказитель нуждается в записи лишь для того, чтобы восстановить
в памяти порядок сказок, эпизодов, стихов (которые могут варьироваться в разных
сводах "Тысячи и одной ночи"), - традиция подсказывает ему оформление
этих эпизодов, будь то сцены разлуки и Свидания, битвы и пира, описания красавца,
красавицы или цветущего луга.
А в сознании его слушателя слово становится делом. Слушатель как бы переносит
себя в сказку, сопереживание становится переживанием. Недаром сложены рассказы
о слушателях приключений Литары и Сейф аль-Мулука, которые, расставшись со
сказителем, прервавшим повествование на самом интересном месте, не знали покоя
и буйствовали всю ночь, пока разбуженный ими сказитель не досказывал эпизод
до благополучного конца.
Красноречивый человек, кем бы он ни был - мудрецом-философом, юной рабыней,
нищим бедуином или могущественным правителем, - неизменно вызывает уважение
и восхищение. Красноречие ценится больше, чем богатство, чем деньги. Деньги
можно быстро истратить, а красноречие остается навеки, деньги могут попасть
в руки недостойному и невежественному человеку, красноречие - дар, достающийся
лишь немногим достойным.
Объединенные ярким искусством арабских народных сказителей, в "Тысяче
и одной ночи" живут эмиры и султаны, ремесленники, купцы и "ловкачи".
Каково же отношение к различным слоям общества, процветающего в мире этого
грандиозного свода, кто его главный герой? Отвечая на этот вопрос, мы тем
самым вернее всего определим, кем создана "Тысяча и одна ночь",
кем выбраны из необозримого богатства средневековой арабской "ученой"
и народной литературы отдельные повести и рассказы, вошедшие сюда, сказки,
притчи и повествования о знаменитых людях арабской древности и средневековья?
В средние века в арабской письменной литературе были распространены книги
типа "Зерцал", обращенные к царям и царедворцам, которым предписывался
строгий этикет, давались рекомендации, как управлять подданными, как внушать
уважение к власти. В эти книги включался также минимум сведений по основам
всех известных в то время наук.
В "Тысячу и одну ночь" попало немало отрывков из "царских
зерцал", в ее сказках и повестях действуют бесчисленные цари и султаны,
правящие людьми и джиннами. Но все они сведены к нескольким типам - либо это
настоящие "сказочные" цари (Синий царь, Красный царь, правитель
Камфарной земли и так далее), либо бледные и невыразительные персонажи дидактических
повествований, трактующих о неминуемости смерти, о пользе благоразумия и вреде
поспешности, либо своевольные тираны вроде халифа Харуна ар-Рашида. Нет, не
цари и везири истинные герои сказок.
Кто же подлинный герой "Тысячи и одной ночи", пользующийся всеобщими
симпатиями? Ну конечно, это предприимчивый и отважный купец, открыватель новых
земель и морей, которого влечет в путь не столько жажда наживы, сколько неуемная
любознательность.
Во всех частях "населенного мира", как говорили средневековые арабские
географы, - в Китае, Индии, Европе, на островах Индийского океана, - побывали
великие арабские путешественники Ибн Баттута и Ибн Фадлан, оставив нам свои
мемуары с описанием неведомых народов и земель, открытых ими для арабо-мусульманской
науки.
А герой "Тысячи и одной ночи", неугомонный Синдбад, переживает
приключение за приключением. Тягот первого его путешествия хватило бы иному
на всю жизнь, но Синдбад вновь и вновь пускается в странствия. Он без страха
грузит свои товары на корабль, хотя не раз становился жертвой кораблекрушения.
Отправляясь в дорогу, Синдбад не думает об опасностях, несмотря на то, что
его никак нельзя назвать бесстрашным. Но любознательность пересиливает страх,
и Синдбад снова снаряжает корабли к таинственным островам, населенным гулями-людоедами,
гигантскими птицами, неведомыми народами со странными обычаями.
Но опасным дорогам пустыни, где путнику угрожают не только голод и жажда,
но и свирепые и безжалостные бедуины-разбойники, ведет караван со своими товарами
египетский юноша Ала ад-Дин Абу-ш Шамат - "обладатель родинок".
Правда, ему помогают святые-покровители, но в основном он надеется на себя
- на свою ловкость, смекалку и удачу.
Сказитель не устает рассказывать нам о приключениях купцов. Они то приобретают
сказочные богатства, добывая драгоценные камни невиданной величины, дорогие
товары, серебро и золото, то оказываются нищими. Но они редко впадают в отчаяние,
они борются до последнего. Из пещеры людоеда, мрачного подземного склепа,
с затерянного в морях острова спасаются они благодаря своей поразительной
жизненной силе и изворотливости. Все идет в ход - и хитрость, и обман, и убийство,
- лишь бы выжить, сохранить свою жизнь для новых приключений. И сказитель
восхищается этой неистребимой жизненной силой не меньше, чем красноречием,
силой, идущей из народных глубин и вечной, как сам народ.
Не меньшей симпатией сказителя и, естественно, его слушателей пользуются
ловкие и умелые ремесленники - башмачники, кожевенники, цирюльники. Они не
кажутся "маленькими людьми", в них нет никакой приниженности, угодливости,
сознания своей незначительности. Мастер - почетное прозвище, и ремесленник
гордится этим прозвищем и своим, занятием не меньше, чем эмир своей властью.
"Ремесло угодно богу и полезно людям" - так считали еще в IX веке
арабские философы, называвшие себя "чистыми братьями". Не случайно
поэтому, что в "Тысяче и одной ночи" постройка хорошей бани, изготовление
удобного седла, окраска тканей в яркие цвета, неизвестные людям той страны,
щедро вознаграждаются, а мастер становится приближенным царя.
И поэтому так восторженно описывает сказитель все перипетии "борьбы
плутов" - Далилы и ее дочери Зейнаб и Хасана-Шумана и его ученика Али-Зейбака
каирского.
С древности существовало на Ближнем Востоке своеобразное могущественное братство
бродяг и плутов, которых насмешливо называли "сасанидами", по имени
древней иранской династии Сасанидов, или "айярами" - бродягами.
Это братство было одинаково сильно в Иране, Ираке и Египте, и народ рассматривал
его членов как своих заступников, хотя нередко страдал от них. Далила, Зейнаб
и Али превозносятся в "Тысяче и одной ночи" как "мастера хитрости
и коварства", о их проделках рассказывается с упоением. Это настоящий
апофеоз находчивости и хитроумия, жизненной, а не книжной "мудрости",
умеющей извлечь для себя пользу в самом, казалось бы, безвыходном положении.
Далила, привязанная за волосы к кресту, не только спасается, но и отнимает
коня у доверчивого и простоватого бедуина, приехавшего в город, чтобы поесть
пирожков в меду! Здесь не до идеальных добродетелей, не приходится думать
о сдержанности, терпении, верности. Но меткое и красноречивое слово ценится
в любых обстоятельствах, - предводитель багдадских "молодцов" вызывает
к себе из Каира Али-Зейбака стихотворным посланием!
Зато к "профессиональным военным" отношение сказителя в высшей
степени скептическое. Воинские подвиги воспеваются лишь в "народных романах"
или "народных повестях", где они отличаются гиперболизированным,
сказочным характером. "И сшиблись всадники, как сшибаются две скалы",
- начинает сказочник описание сражения, а затем идут традиционные формулы,
звучная рифмованная проза, повторяясь от одного эпизода к другому почти без
изменений. Слишком долго страдал народ от притеснений дейлемских, сельджукских
и прочих "мутагаллибов" - захватчиков, слишком ненавистными были
для горожан военный кафтан, наглые ухватки халифских и эмирских гвардейцев,
чтобы "аскари" - военный - стал героем какого-нибудь произведения
"ученой" или народной литературы.
И если представители "феодальной интеллигенции" презирали людей,
занимавшихся "военным ремеслом", как невежд и врагов всякой культуры,
то крестьяне, купцы и ремесленники-горожане ненавидели воинов-чужеземцев,
приносивших беду и разорение независимо от того, были ли они "друзьями"
или врагами.
Без особого почтения относится сказитель и к представителям мусульманского
духовенства - кадиям-судьям, имамам-проповедникам. Они часто оказываются корыстолюбцами
и лжецами. Вместе с тем такие повести, как "Омар ибн ан-Нуман",
"Мариам-кушачница", "Сейф аль-Мулук", "Хасиб и царица
змей", насыщены мусульманской апологетикой. Но ислам здесь - "народная
вера", противопоставляемая "чужеземной вере - поклонению кресту",
которая в народном сознании отождествляется с опустошительными походами сначала
византийцев, а потом - рыцарей-крестоносцев, а понятие "христианин"
становится равнозначным представлению о враге-чужеземце, хотя в действительности
среди коренных жителей Ирака, египтян, сирийцев, было немало христиан.
Мусульманин - это прежде всего "свой", христианин - "франк",
чужак, враг. Ислам олицетворяет силы добра, а его противники, будь то язычники
или христиане, - силы зла, и переход из одного лагеря в другой как бы автоматически
перекрашивает героя или героиню из черного в белый цвет (христианка или язычница
принимает ислам или христианин становится мусульманином). А уж среди мусульман
есть люди получше и похуже, и отнюдь не всегда служители мусульманского культа
оказываются лучшими. Они ведь богаты, а еще пророк сказал в одном из своих
хадисов-изречений: "Я заглянул в рай и увидел, что большинство его обитателей
- бедняки".
Вторая часть этого изречения пророка гласит: "Я заглянул в ад и увидел,
что большинство его обитателей - женщины". Согласен ли сказитель с таким
безоговорочным осуждением женщины? Более половины пестрого мира "Тысячи
и одной ночи" - женщины, и женщине - Шахразаде - обязаны мы тем, что
познакомились с этим миром.
И здесь также наше впечатление раздваивается. Мы видим страшное и уродливое
рабство, делающее умную, образованную и прекрасную женщину товаром, правда,
очень дорогим, приобрести который под силу только богатому человеку. Самое
страшное то, что не только продавец и покупатель, но и сама девушка не относятся
к рабству трагически, а воспринимают его как самый обычный факт, и невольница
нередко даже предлагает своему владельцу и возлюбленному, оказавшемуся без
гроша, продать ее.
Но, с другой стороны, рабство и гаремная жизнь развили в женщине изворотливость,
хитрость и силу, нужные ей для того, чтобы как-то сохранить свое человеческое
достоинство. Очень часто женщина оказывается сильнее мужчины не только в обыденной
жизни, но и в сражении. Ярче всего это проявляется в повествованиях "Тысячи
и одной ночи", связанных не с "ученой", а с фольклорной традицией.
Героиням "народных романов", как принято называть повести, подобные
"Омару ан-Нуману", "Хасибу", "Мариам-кушачнице",
всегда принадлежит инициатива, они ведут за собой мужчин, которые нередко
представлены слабовольными трусами, теряющими сознание при виде вражеских
воинов.
Женщина, пробивающая себе путь иногда даже обманами и плутнями, как хитрая
Зейнаб, оказывается в конце концов верной подругой, достойной женой и плодовитой
матерью, что является, по понятиям мусульман, "благословением божиим".
А в роли обманутого простака, который становится жертвой хитрых горожан,
чаще всего выступает бедуин, степняк-кочевник. Сказывается давняя вражда между
"оседлыми и кочевыми арабами". Для горожан бедуин - чужой, и хотя
они соглашаются признать бедуинское красноречие, - недаром в "Тысяче
и одной ночи" немало рассказов о красноречивых бедуинах, - но все же
относятся к кочевникам свысока, высмеивая и их своеобразную речь (бедуины
говорят о себе по множественном числе), и их характер, в котором жестокость
и высокомерие уживаются с простотой и доверчивостью. Бедуин в их глазах -
и носитель древних традиций гостеприимства, благородства, щедрости, красноречия,
и вместе с тем нищий и невежественный разбойник, кичащийся своим "чисто
арабским" происхождением.
Таковы социальные воззрения людей, живущих в обширном мире "Тысячи и
одной ночи", отражающем реальный мир, ту среду, в которой складывался
в окончательной форме этот свод - египетский город в эпоху позднего средневековья.
Из "Тысячи и одной ночи" мы узнаем и о философских взглядах этого
общества и, в первую очередь, об отношении к вопросу, который издавна занимал
мусульманских философов и богословов, - вопросу о добре и зле, о наличии или
отсутствии свободной поли у человека.
Если бог милосерд, - спрашивали философы, - то зачем существует в мире зло,
зачем люди совершают дурные поступки, за которые несут суровое наказание в
загробной жизни? Если все поступки предопределены судьбой или богом, за что
тогда наказывать грешника, - ведь он грешит не по своей воле, а по воле бога.
Не было числа спорам и диспутам на эту тему, она рассматривалась в десятках
ученых трактатов, в споры были вовлечены широкие круги народа, и "Тысяча
и одна ночь" не могла обойти его. Вот что говорится здесь: "Аллах
дал человеку волю и сделал пять чувств, присущих ему, причиной его блаженства
или адского огня" (рассказ о Джиллиаде и Шимасе).
То есть, утверждает безымянный автор этого повествования, - воля человека
свободна, он может избрать добрые поступки и будет вознагражден если не на
этом, то на том свете, и может избрать дурные поступки и будет наказан. Человек
- хозяин своей судьбы, хочет сказать этим сказитель, превозносящий не пассивного
героя, покоряющегося судьбе, а деятельного, жизнеспособного человека, умеющего
перехитрить самое судьбу.
Впрочем, герои "Тысячи и одной ночи" никогда не упускают случая
признать силу и неотвратимость судьбы, но только на словах. Решив "покориться
судьбе", они лихорадочно ищут выхода и обычно находят его. На помощь героям
"народных повестей" часто приходят заступники-духи, пророк Хидр, они
пользуются волшебными предметами - заколдованным кольцом, шапкой-невидимкой,
колдовскими травами, но ведь эти волшебные талисманы добыты ими силой или хитростью.
Разум, находчивость заступают место неизбежной судьбы, а от пресловутого "восточного
фатализма" ничего не остается. Нельзя назвать фаталистом ни Синдбада морехода,
ни ловкого Али-Зейбака, ни какого-либо иного героя сказок "Тысячи и одной
ночи".
* * *
Сказок ли? Можно ли безоговорочно назвать части, из которых состоит "Тысяча
и одна ночь", сказками? Если одни действительно ближе всего жанру волшебной
или бытовой сказки, то другие никак не укладываются в рамки этого жанра. Все
своеобразие "Тысячи и одной ночи", все противоречия этого сложного
мира вызваны именно тем, что "Тысяча и одна ночь" состоит из повествований
разных жанров, созданных в разных странах, и разное время и получивших общую
редакции).
Исследователи, специально занимавшиеся вопросами происхождения и состава
"Тысячи и одной ночи", пришли к выводу, что основой этого свода
Пыли созданные в Индии фантастические сказки и дидактические повествования,
относящиеся к так называемому "животному эпосу". Называют даже памятник
индийской литературы, давший арабской литературе образец "обрамленной"
композиции и послуживший сокровищницей сюжетов. Это "Панчатантра"
- сборник дидактических притч о животных, в обилии снабженный стихотворными
вставками, играющими важную роль в повествовании.
Кроме этих притч, к дидактическому жанру, богато представленному в "Тысяче
и одной ночи", нужно отнести и те повествования, которые можно было бы
назвать "приключенчески-дидактической повестью". Прежде всею это
"Повесть о десяти везирях", все сложные перипетии которой служат
иллюстрациями для доказательства определенных этических норм. "Поспешность
вредна", - говорится в начале рассказа о безрассудном царе, - и это положение
доказывается не путем логических умозаключений, а с помощью увлекательного
"остросюжетного" повествования. В следующей главе трактуется вопрос
о пользе сдержанности и терпения - и необыкновенные приключения героев этой
главы доказывают правильность этого тезиса.
Дидактические повести имеют ясно поставленную цель - воспитать человека,
исправить его, если он ошибся, как это особенно бросается в глаза в рассказе
о Джиллиаде и Шимасе, своеобразном сплаве индийского и мусульманского дидактических
направлений литературы.
Индийское происхождение этой повести бесспорно, особенно оно становится явственным,
когда мы знакомимся с примерами, приводимыми в ней. Здесь мы встречаемся с
излюбленными у индийских философов сравнениями бога-творца, создавшего мир,
с гончаром, лепящим сосуд из глины. Философ говорит: "Ремесленники могут
создать только из уже сотворенного", в противоположность богу, - и эти
слова взяты в неизменном виде из индийских философских сочинений.
Чисто мусульманскую дидактику видим мы в повествовании об ученой невольнице
Таваддуд. Это повествование относится к жанру "зерцал", то есть
средневековых энциклопедий, прочитав которые можно было получить представление
об основах всех наук.
Еще более древняя дидактическая традиция, унаследованная от библейских и
фараоновских времен, прослеживается в рассказах, говорящих о неизбежности
смерти, о наказании за вероломство, о наградах за верность.
Естественно, что при такой разнородности происхождения этих повествований
трудно ожидать их полного сходства, как идейного, так и стилевого. И если
этические установки здесь в общем не особенно отличны, так как они продиктованы
сходством индийского, греческого, древнеиранского и арабо-мусульманского этических
учений, которые были взаимно обусловлены и развивались непрерывной цепью,
то стиль этих повествований совершенно не схож.
Язык коротких притч предельно прост, они беспристрастно рассказывают о злоключениях
людей, преступивших законы чести и верности, о неизбежном торжестве добра
и посрамлении зла. Оживляющие рассказ стихотворные вставки придают ему большую
живость и красочность, как бы компенсируя недостаток эмоциональности прозы.
Не таков стиль дидактических повестей, особенно "Рассказа о десяти везирях",
представляющего собой свободный перевод средневекового персидского дидактического
сочинения "Бахтияр-наме". Повесть состоит из длинных периодов, насыщенных
синонимами, рассчитанных специально на то, чтобы заставить слушателя глубже
усвоить провозглашаемые в повествовании этические идеалы. Мысль не просто
высказывается, она обыгрывается, истолковывается, поясняется в разной форме.
Русскому читателю может показаться скучным это словесное изобилие, сложный
рисунок фразы. Но арабский слушатель ценит именно эту сторону, наслаждаясь
богатыми возможностями Слова, которым, как говорит мудрец из рассказа о Джиллиаде
и Шимасе, "Аллах создал весь мир по своей воле".
Мы ценим в подобных повествованиях прежде всего занимательность сюжетов,
их разнообразие, но для сказителей, как и для их слушателей, может быть, главенствующими
были здесь и не сами приключения, хотя и они играли немаловажную роль, а именно
скрытая за их переплетением дидактика, моральные и этические принципы, утверждаемые
безымянным автором повествования.
Но есть в "Тысяче и одной ночи" жанры, где на первый план выступает
приключение, реальное или фантастическое, воспеваемое как таковое. Это древние
и постоянно обновляющиеся жанры "приключенческой" и "приключенческо-фантастической"
повести. На дальних островах Индийского океана побывал капитан Бузург ибн
Шахрияр, описавший свои впечатления от этих путешествий. Но в "Тысячу
и одну ночь" попал Синдбад-мореход, чьи приключения представляют собой
смесь путевого дневника с волшебной сказкой, многие сюжеты которой восходят
к далеким временам "Одиссеи".
Если в рассказе о путешествии к островам Вак можно усмотреть отражение реального
путешествия к какому-нибудь из островов Индийского океана, то в эпизодах с
ослеплением людоеда, гигантской птицей рухх видно, как разнообразно могут
преломиться сюжеты об обманутом чудовище (Полифем) и сказочной птице, не имеющей
обычно имени в русских сказках, а в персидских носящей имя Симург.
Именно фантастическое повествование больше всего увлекало европейского читателя,
не всегда способного вникнуть в кажущуюся ему наивной и скучной дидактику,
не могущего в должной мере оценить "красноречие" стиля, к тому же
достаточно измененного и обедненного при переводе. Поэтому самыми популярными
из повествований "Тысячи и одной ночи" в Европе стали не дидактические
повести, а волшебные сказки, подобные рассказам о купце и духе, об Ала ад-Дине
и волшебном светильнике.
Но и "народные повести", или "народные романы", мы воспринимаем
как волшебную сказку, - так насыщены фантастикой "Повесть о Хасибе и
царице змей", повести о приключениях Сейф аль-Мулука, Аджиба и Гариба,
Мариам-кушачницы.
"Фантастические повести", так же как и сказки, рассказывают нам
о чудесном рождении героя (его мать съедает волшебное яблоко или мясо змей),
о любви героя к изображению девушки, на поиски которой он пускается. Обычно
в арабских и персидских сказках это дочь императора Китая, но иногда "Тысяча
и одна ночь" переносит действие в более близкую среду, и девушка оказывается
жительницей Багдада.
Мы узнаем, как герой добывает себе волшебные талисманы, обычно шапку-невидимку
и волшебную дубину, обманывая владельцев этих сокровищ, спорящих из-за них.
В поисках любимой герой претерпевает множество бед - он едва не становится
жертвой людоеда, которого ослепляет, напоив вином, сражается с чудовищем,
повергая его одним ударом. "Не бей второй раз, не то чудовище воскреснет!"
- предупреждают героя сказки "Тысячи и одной ночи", как и героев
русских, турецких, персидских сказок. Трудно объяснить, почему нечистую силу
нельзя бить второй раз, важно, что эта, казалось бы, мелочь подтверждает тесную
связь волшебных сказок ближневосточных народов, с одной стороны, и их близость
к русскому фольклору, к русской сказке.
Кончив рассказ о приключениях одного из героев, сказитель возвращается к
другим, намеренно оставленным им в критический момент: сражающимся с врагами,
в темнице перед казнью, летящим на спине разгневанного джинна. Рассказчик
будто вяжет петлю за петлей, и нельзя выбросить ни одну из них, иначе прочная
ткань повести распадется. Это сплетение разнообразных приключении напоминает
нам эллинистический роман с его кораблекрушениями, разлуками, чудесными узнаваниями
и встречами.
Приключенческая повесть "Тысячи и одной ночи" возрождает в несколько
ином обличий, на другом языке традиции эллинистического рома на, чьи корни,
в свою очередь, уходят в землю Древнего Востока, жанра, в создании и разработке
которого немалую роль сыграла Александрия, крупный центр и эллинистической
и арабо-мусульманской культур, гавань, откуда начинали обычно свое плавание
герои "Тысячи и одной ночи".
Едва ли не самую колоритную часть "Тысячи и одной ночи" представляют
собой "бытовые сказки" и "плутовские повести", подобные
рассказу о хитроумных обманщицах Далиле и Зейнаб и "предводителях молодцов"
- Хасане-Шумане и Али-Зейбаке каирском, и такие повествования, как "Сказка
о горбуне" и "Сказка о Маруфе-башмачннке", где традиционные
сюжеты - волшебный перстень, сказочные сокровища, джинны, талисманы, колдуны,
чудесные превращения - включены в "бытовую" рамку и сочетаются с
не менее традиционными мотивами бытовой народной сказки - рассказом о злой
жене, брате или друге-предателе, о ловком обманщике.
И "плутовские повести", и бытовые сказки рассказаны просто, без
стилевых украшений, с грубоватым юмором, сказитель говорит так, как говорят
его герои у себя дома, на улице, на рынке.
На общем "сказочном" фоне "Тысячи и одной ночи" воспринимаются
как бытовые сказки и древнейшие повествования, восходящие к доарабской литературной
и фольклорной традиции Египта и эллинистического мира, Библии, древнеперсидской
литературе и фольклору. Шахразада рассказывает и о лживых старцах, обвинивших
праведницу (библейский рассказ о Сусанне и старцах), и об Александре Македонском,
который стал излюбленным героем арабского и персидского фольклора. Упоминание
о нем встречается не раз в Коране, а иные народные романы заставляют Александра
совершить долгое путешествие в сопровождении мусульманского пророка Хидра!
И даже попавшие в "Тысячу и одну ночь" из хроник и антологий рассказы
о реальных исторических лицах - халифах, богословах, ученых и поэтах, прославившихся
в разных краях халифата в VII-ХII веках, в эпоху наибольшего расцвета и славы
арабо-мусульманской культуры, кажутся свеянными сказочным ореолом.
Эти рассказы представляют собой как бы завершающий штрих, и без них мир "Тысячи
и одной ночи" лишился бы своей неповторимости.
Трудно сказать, какая из частей "Тысячи и одной ночи" интереснее,
- каждая имеет свои достоинства. Но, познакомившись с "Тысячью и одной
ночью", с ее сказками и новеллами, поучительными притчами и повествованиями
о необыкновенных приключениях, чувствуешь, что проник в новый, чудесный мир,
который надолго, если не навсегда, останется в памяти.