Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Э. Бенвенист

НОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКЕ

(Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М., 1974. - С. 33-46)


 
В течение последних десятилетий лингвистика развивалась такими быстрыми темпами и так расширила свою сферу, что даже самый общий обзор проблем, с которыми она имеет дело, разросся бы до размеров самостоятельной работы или свелся бы к сухому перечислению статей и книг. Простое резюме ее достижений заняло бы много страниц, и, однако, существенное, возможно, было бы упущено. Количественный прирост лингвистической продукции таков, что целого тома ежегодной библиографии уже недостаточно. Крупные страны имеют в настоящее время собственные печатные органы, свои издательские серии, а также и свои лингвистические методы. Описательные исследования получили широкое развитие и распространились на все языки: недавно переизданный сводный труд «Языки мира» дает представление как об уже осуществленной работе, так и о той, еще более значительной, которую предстоит выполнить. Множится число лингвистических атласов и словарей. Накопление фактов приводит во всех областях к появлению все более монументальных трудов: четырехтомное описание детской речи У. Ф. Леопольда (W. F. Leopold) и семитомное описание французского языка Дамуретта и Пишона (Damourette et Рiсhоn) - пример этого. Стало возможным посвятить отдельный журнал исключительно изучению языков американских индейцев. В Африке, Австралии, Океании применяется анкетирование, что значительно обогащает инвентарь известных лингвистам языковых форм. Наряду с этим последовательно изучается языковое прошлое человечества. Обнаружилось, что целая группа древних языков Малой Азии связана с индоевропейским языковым миром, и это ведет к изменению соответствующей теории. Успешное восстановление протокитайского, общемалайско-полинезийского, ряда прототипов американоиндейских языков позволит, вероятно, создать новые разделы генетической классификации языков. Но если бы и можно было рассмотреть все эти исследования более детально, то обзор показал бы, что работа идет весьма неравномерно: одни авторы продолжают изыскания, которые были бы такими же и в 1910 году; другие отвергают даже само название «лингвистика» как устаревшее; третьи посвящают целые тома единственному понятию «фонема». Увеличение числа работ отнюдь не выявляет, а скорее скрывает глубокие сдвиги, которые происходят в методе лингвистики и умонастроении лингвистов в течение последних десятилетий, и те противоречия, которые разделяют лингвистику сегодня. Когда осознаешь, что поставлено на карту и какие последствия современные споры могут иметь также и для других наук, то возникает мысль, что дискуссии по вопросам метода в лингвистике, может быть, только прелюдия к общему пересмотру ценностей, который охватит в конечном итоге все науки о человеке. Вот почему мы остановимся главным образом и не в специальных терминах на проблемах, являющихся сейчас центральными для общей лингвистики, - на понимании лингвистами своего объекта и на направлении, которое принимают их поиски.
Опубликованный в 1933 году редакцией «Journal de Psychologie» сборник под названием «Психология языка» («Psychologie du langage») возвестил уже о решительном обновлении теоретических воззрений и установок. Здесь впервые были изложены принципы, которые, подобно принципам «фонологии», широко проникли теперь даже в педагогическую практику. Вместе с тем здесь обнаружились и противоречия, которые в последующие годы привели к перестройке теории, например к разделению синхронии и диахронии, фонетики и фонологии, которое снимается, когда соответствующие термины получают более точное определение. У некоторых независимых теорий выявились точки соприкосновения. Когда, например, Сэпир показал психологическую реальность фонем, он со своей стороны открыл то понятие, которое Трубецкой и Якобсон уже деятельно внедряли в языкознание. Но тогда еще нельзя было предвидеть, что в лингвистике все шире будут появляться исследования, идущие, по крайней мере внешне, против тех целей, которые наука о языке преследовала до сих пор.
Неоднократно подчеркивалось, что отличительной чертой языкознания в течение всего XIX века и в начале XX века был его исключительно исторический характер. История как необходимая перспектива и смена фактов во времени как принцип объяснения, членение языка на изолированные элементы и исследование законов эволюции, присущих каждому из них, - таковы были основные положения лингвистической теории. Признавались, правда, закономерности и совершенно иной природы, как, например, действие аналогии, могущей, как полагали, нарушать регулярность эволюции. Но в обычной научной практике грамматика языка сводилась к описанию происхождения каждого звука и каждой формы. Это было следствием одновременно и эволюционистского духа, которым были проникнуты тогда все науки, и особых условий, в которых зародилось языкознание. Новизна соссюровской точки зрения, одной из тех, которые оказали глубочайшее влияние на лингвистику, заключалась в осознании того, что язык сам по себе лежит вне всякого исторического измерения, что он есть синхрония и структура и что он функционирует лишь в силу своего знакового характера. Этим взглядом отвергается не столько исторический подход, сколько «атомизирование» языка и «механизирование» его истории. Время не есть фактор эволюции языка, оно лишь рамки эволюции. Причины изменения, затрагивающего тот или иной элемент языка, лежат, с одной стороны, в природе элементов, которые составляют язык в каждый данный момент, с другой стороны - в структурных отношениях между этими элементами. Прямолинейная констатация факта изменения и его выражение в виде формулы соответствий уступают место сравнительному анализу двух последовательных состояний и двух различных, характеризующих каждое состояние взаимоотношений элементов. Диахрония, таким образом, оказывается восстановленной в своих законных правах как последовательность синхронии. Уже из этого вытекает первостепенная важность понятия системы и постоянно восстанавливаемой гармонии между всеми элементами языка.
Эти взгляды уже не новы, они ощущаются, в частности, во всем научном творчестве Мейе, и, хотя они не всегда применяются на деле, их не оспаривает уже больше никто. Если бы мы захотели исходя из этого охарактеризовать одним словом направление, в котором эти взгляды, по-видимому, развиваются в лингвистике сейчас, мы могли бы сказать, что они ознаменовали начало лингвистики, понимаемой как наука, в силу ее системности, автономности и тех целей, которые перед ней ставят.
Эта тенденция проявляется прежде всего в отказе от постановки некоторых типов проблем. Никто больше не занимается всерьез вопросом о моногенезе или полигенезе языков, как и, в общей форме, вопросом об абсолютном начале языка. Теперь уже не поддаются так легко, как прежде, соблазну возвести особенности какого-либо языка или типа языков в универсальные свойства языка вообще. Это объясняется тем, что горизонты лингвистики раздвинулись. Все типы языков приобрели равное право представлять человеческий язык. Ничто в прошлой истории, никакая современная форма языка не могут считаться «первоначальными». Изучение наиболее древних засвидетельствованных языков показывает, что они в такой же мере совершенны и не менее сложны, чем языки современные; анализ так называемых примитивных языков обнаруживает у них организацию в высшей степени дифференцированную и упорядоченную. Индоевропейский тип языков отнюдь не представляется больше нормой, но, напротив, является скорее исключением. С еще большим основанием лингвисты отказываются теперь от исследования той или иной избранной категории, обнаруженной у всех языков и долженствующей иллюстрировать якобы сходное предрасположение «человеческого духа», поскольку стало ясно, как трудно описать полностью даже систему одного отдельного языка и насколько рискованны структурные аналогии, установленные с помощью одних и тех же терминов. Следует придавать важнейшее значение этому расширению наших знаний о многообразии языков мира. Лингвисты извлекли из него ряд уроков. Так, первоначально казалось, что условия развития языка не различаются существенно в зависимости от уровней культуры и что при сравнении бесписьменных языков можно применять методы и критерии, оправдавшие себя для языков с письменной традицией. При новом подходе оказалось, что описание некоторых типов языков, в частности американоиндейских, ставит такие проблемы, которые не могут быть разрешены традиционными методами. Следствием этого явилось обновление методов анализа, что рикошетом отразилось и на языках, описанных, казалось бы, раз и навсегда: при описании новыми методами они обнаружили иной облик. Второе следствие: выяснилось, что набор морфологических категорий, каким бы обширным он ни казался, отнюдь не безграничен. Можно поэтому представить себе некоторую логическую классификацию этих категорий, которая показывала бы их соотношение и законы трансформации. Наконец - и здесь мы затрагиваем вопросы, значение которых выходит за пределы лингвистики, - начали осознавать, что «категории мысли» и «законы мышления» в значительной степени лишь отражение организации и дистрибуции категорий языка. Мы мыслим мир таким, каким нам оформил его сначала наш язык. Различия в философии и духовной жизни стоят в неосознаваемой зависимости от классификации, которую осуществляет язык в силу одного того, что он язык и что он знаковое явление. Таковы некоторые проблемы, встающие перед ученым, который знаком с многообразием языковых типов, но, по правде говоря, ни одна из них не исследована еще достаточно глубоко.
Сказать, что лингвистика становится наукой, - значит не только подчеркнуть ее стремление к точности - это свойственно всем наукам. Дело заключается прежде всего в изменении ее отношения к своему объекту, которое можно определить как стремление к его формализации. Эта тенденция возникла под влиянием работ двух лингвистов: Соссюра в Европе и Блумфилда в Америке. Впрочем, их влияние осуществляется столь же различными путями, сколь несходны были книги, от которых оно исходило. Трудно себе представить более разительный контраст, чем различие между двумя трудами: «Курс общей лингвистики» Соссюра (1916) - книга, составленная после смерти автора на основе записей его учеников, совокупность гениальных идей, каждая из которых требует толкования, а некоторые до сих пор вызывают научные споры, она переносит язык в плоскость универсальной семиологии и открывает перспективы, которые современная философская мысль только начинает ощущать; и «Язык» Блумфилда (1933), ставший настольной книгой американских лингвистов, до конца продуманный и зрелый «text-book» - учебник, примечательный как полным отказом от философии, так и строгостью исследовательских приемов. Хотя Блумфилд и не упоминает Соссюра, он тем не менее, несомненно, подписался бы под положением Соссюра о том, что «единственным и истинным» объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». Этот принцип объясняет тенденции, проявляющиеся в лингвистике повсеместно, хотя он и не говорит еще ничего о причинах, по которым она стремится к автономности, и о целях, которые она при этом преследует.
Несмотря на различия школ, перед теми лингвистами, которые пытаются привести свои научные позиции в систему, возникают сходные проблемы, которые можно сформулировать в виде трех основных вопросов. 1) Какова задача лингвиста, с чем он имеет дело и что будет он описывать под названием языка? Речь идет, таким образом, о самом объекте лингвистики. 2) Как описывать этот объект? Нужно создать приемы, которые позволили бы охватить совокупность характерных черт одного языка в совокупности реально существующих языков и описать их в идентичных терминах. На каком принципе должны быть основаны эти приемы и эти определения? Отсюда видно, какое важное значение приобретает техника лингвистического исследования. 3) По наивному представлению говорящего, как, впрочем, и для лингвиста, функцией языка является «сказать нечто». Что, собственно, представляет собой это «нечто», ради которого приводится в действие язык, и как определить его границы по отношению к самому языку? Возникает, таким образом, проблема значения.
Уже сами эти вопросы говорят о стремлении лингвистов освободиться от опоры (или равнения) на предвзятые принципы или положения смежных наук. Они отвергают все априорные взгляды на язык и создают понятия своей науки, исходя непосредственно из своего объекта. Такой подход должен положить конец зависимости, сознательной или бессознательной, в которой лингвистика находилась по отношению к истории, с одной стороны, и той или иной психологической теории - с другой. Если уж наука о языке должна выбирать себе образец для подражания, то им будут науки математические или дедуктивные, которые представляют свой объект в полностью рациональной форме, сводя его к совокупности объективных свойств, получающих постоянные определения. Из этого следует, что лингвистика будет становиться все более и более «формальной», по крайней мере в том смысле, что язык предстанет как некоторая совокупность всех своих наблюдаемых «форм». Беря за отправную точку естественное языковое выражение, лингвисты путем анализа производят точное расчленение каждого высказывания на составляющие его элементы, затем, с помощью дальнейших последовательных операций, членение каждого элемента на все более простые единицы. Цель этой процедуры состоит в выделении дистинктивных (различительных) единиц языка, и уже в этом заключается радикальное изменение метода. Если раньше объективность исследователя состояла в глобальном описании, что влекло за собой одновременно принятие графической нормы для письменных языков и скрупулезную фиксацию всех произносительных деталей для устных текстов, то теперь стремятся выделить те элементы, которые являются дистинктивными на всех уровнях анализа. Для того чтобы их установить, а это всегда трудная задача, руководствуются принципом, который гласит, что в языке есть только различия, что язык приводит в действие систему различительных средств. Выделяют только те признаки, которые наделены смыслоразличительной функцией, опуская - после того как они определены - те явления, которые представляют собой лишь варианты. Благодаря этому достигается большое упрощение и становится возможным обнаружить внутреннюю организацию и законы взаимодействия этих формальных элементов. Каждая фонема и морфема оказывается существующей относительно каждой другой, будучи одновременно и отличной от всех других и зависимой от них; каждая ограничивает другие и ограничивается ими в свою очередь, взаимное различие и взаимная зависимость с необходимостью предполагают друг друга. Элементы образуют ряды и обнаруживают особый в каждом языке порядок. Это и есть структура, каждая часть которой существует лишь благодаря целому, в свою очередь существующему лишь в совокупности своих составных частей.
Структура - один из важнейших терминов современной лингвистики, один из тех терминов, которые продолжают сохранять программное значение. Для тех, кто употребляет этот термин со знанием дела, а не просто следуя моде, он может означать две разные вещи. В частности, в Европе под структурой понимают целое, состоящее из частей, и взаимозависимость между частями целого, которые взаимно обусловливают друг друга; для большинства американских лингвистов структура - это наблюдаемая расстановка элементов и их способность к взаимосвязи или взаимозамене. Выражение «структурная лингвистика» получает поэтому различную интерпретацию, во всяком случае настолько различную, что операции, которые при этом имеются в виду, приобретают неодинаковый смысл. Лингвист-«блумфилдианец» под названием «структура» будет описывать фактически встретившееся ему в речи явление, которое он будет членить на составляющие элементы и давать определение каждому из этих элементов, исходя из того места, которое этот элемент занимает в составе целого, и того варьирования и взаимозамен, которые допустимы в том же месте речевой цепи. Понятия равновесия системы и тенденций системы, .которые Трубецкой добавил к понятию структуры и которые доказали свою плодотворность, он отвергнет, как запятнанные телеологией. Между тем это единственный принцип, позволяющий понять развитие языковых систем. Каждое данное состояние языка представляет собой прежде всего результат известного равновесия между частями структуры, равновесия, которое, однако, никогда не приводит к полной симметрии, возможно потому, что асимметрия лежит в самой основе языка в силу асимметрии произносительных органов. Взаимосвязь всех элементов приводит к тому, что всякое повреждение, нанесенное в одной точке, нарушает всю систему отношений и влечет за собой рано или поздно ее перестройку в новую систему. Поэтому диахронический анализ состоит в определении двух последовательных структур и установлении отношений между ними, а также в определении того, какие части предшествующей системы подверглись изменению или находились под угрозой ею и как подготавливалось решение, осуществившееся в последующей системе. Благодаря этому оказывается разрешенным противоречие между синхронией и диахронией, которое столь горячо отстаивал Соссюр. Эта концепция общей структуры дополняется понятием иерархии между элементами структуры. Яркую иллюстрацию этому мы находим в исследовании усвоения и утраты звуков языка детьми и больными-афатиками, проведенном Р. Якобсоном: те звуки, которые ребенок усваивает в последнюю очередь, афатик утрачивает в первую очередь, а те звуки, которые при афазии забываются последними, оказываются первыми, которые ребенок научается артикулировать, - то есть последовательность, в которой звуки исчезают, обратна той, в которой звуки усваиваются.
Как бы то ни было, подобный анализ возможен только тогда, когда лингвист в состоянии полностью наблюдать, контролировать или варьировать по своей воле функционирование описываемого языка. Только живые языки, письменные или бесписьменные, предоставляют достаточно широкие возможности и достаточно надежный материал для проведения такого исследования с исчерпывающей точностью. Предпочтение отдается разговорным языкам. Некоторые ученые считают это условие необходимым по эмпирическим соображениям. Для других лингвистов, например американских, толчком к пересмотру методов описания, а затем и общей теории послужила прежде всего необходимость записывать и анализировать индейские языки, языки сложные и многообразные. Но постепенно пересмотр принципов распространяется и на описания древних языков. Появляется даже возможность дать иную интерпретацию, в свете новых теорий, данным, которые были добыты сравнительно-историческим методом. Такие труды, как работы Е. Куриловича, посвященные реконструкции стадий общеиндоевропейского языка, показывают, чего можно ожидать от подобным образом ориентированного исследования. Признанный специалист в области исторической лингвистики, Ж. Вандриес выступает в защиту и лингвистики «статической», понимаемой как сравнительное описание средств, предоставляемых различными языками для одних и тех же потребностей выражения.
Понятно теперь, что преобладающим в последние годы типом исследования было системное описание, частичное или полное, того или иного конкретного языка, выполняемое с невиданным ранее вниманием к технике анализа. Лингвист ощущает необходимость обосновывать всю процедуру своего анализа, от начала до конца. Он предлагает аппарат определений с целью узаконить статус, который он находит у каждого из определяемых им элементов, а все операции излагаются эксплицитно, так чтобы они были доступны проверке на всех этапах анализа. Результатом этого явилась коренная перестройка терминологии. Используемые термины настолько специфичны для каждого направления, что начитанный лингвист с первых же строк узнает, к какому именно принадлежит то или иное исследование, а ход рассуждений иной раз становится понятным для представителей того или иного метода лишь тогда, когда они изложат его в своей собственной терминологии. К описанию предъявляются требования эксплицитности и последовательности, а также отказа при анализе от использования значения, с привлечением только формальных критериев. Эти принципы получили широкое распространение особенно в Америке и послужили там поводом для продолжительных дискуссий. В своей книге «Методы в структурной лингвистике» (1951) З. С. Харрис [1] свел эти принципы в своего рода кодекс. В этой работе автор подробно, шаг за шагом излагает приемы выделения фонем и морфем на основе формальных признаков их распределения в тексте или речи: дистрибуции, окружения, субституции, взаимодополнительности, сегментации, корреляции и т. д., причем каждая из операций иллюстрируется конкретными задачами, которые автор рассматривает с помощью квазиматематического аппарата графических символов. Думается, что трудно было бы пойти дальше по этому пути. Но удалось ли по крайней мере выработать единый и постоянный метод? Автор готов первым согласиться, что возможны и другие приемы и что некоторые из них были бы даже более экономичны, особенно если допустить использование значения. Возникает вопрос: не становится ли самоцелью вся эта демонстрация строгости метода? Но, что еще более важно, мы видим, что лингвист занимается, по существу, только речью, которую он молчаливо приравнивает к языку. Это обстоятельство, имеющее принципиальное значение, следует обсудить в связи со своеобразной концепцией структуры, принятой у сторонников этого метода. Схемы дистрибуции, как бы строго они ни были установлены, не образуют структуры, точно так же как перечни фонем и морфем, выделенных путем сегментации речевой цепи, не являются описанием языка. Здесь нам дается, по существу, лишь метод записи и членения материала, применяемый к языку, который представлен рядом устных текстов и семантики которого лингвист, как предполагается, не знает.
Подчеркнем еще раз это обстоятельство, которое даже больше, чем особая тщательность исследовательской техники, характерно для данного метода: принципиально утверждается, что лингвистический анализ, чтобы быть подлинно научным, должен абстрагироваться от значений и ограничиться исключительно определением и дистрибуцией элементов. Требование строгости, предъявляемое к процедуре анализа, с необходимостью приводит к отказу от такого неуловимого, субъективного, не поддающегося классификации элемента, каким является значение, или смысл. Все, что возможно сделать, - это лишь удостовериться, что такое-то высказывание соответствует такой-то объективной ситуации, и, если повторение ситуации вызывает появление того же высказывания, между ними устанавливают корреляцию. Отношение между формой и смыслом сведено, таким образом, к отношению между языковым выражением и ситуацией, в терминах бихевиористской теории, причем выражение может быть одновременно и реакцией и стимулом. Значение фактически сводится к некоторой внешней обусловленности речи. Что касается отношения между языковым выражением и действительностью, то эту проблему предоставляют решать специалистам в области естественных наук. «Мы определили значение (meaning) языковой формы, - говорит Блумфилд, - как ситуацию, в которой говорящий ее произносит, и как реакцию, которую она вызывает у слушающего» («Язык», стр. 142) [Цит. по изданию Л. Блумфилд, Язык, М., 1968.]. Харрис также настойчиво подчеркивает трудность анализа ситуаций: «В настоящее время не существует никакого метода для измерения социальных ситуаций и для непротиворечивого представления социальных ситуаций как состоящих из элементарных частей, так чтобы языковое высказывание, появляющееся в той или иной социальной ситуации или ей соответствующее, можно было бы расчленить на сегменты, которые соответствовали бы частям ситуации. Мы вообще не можем в настоящее время опереться ни на какое естественное или научно проверяемое членение семантического поля культуры того или иного народа, потому что пока не существует методики подобного исчерпывающего анализа культуры путем разложения на дискретные элементы; напротив, язык является одним из основных источников наших знаний о культуре (или о «мире значений») данного народа и о различиях или членениях, которые там существуют» (цит. соч., стр. 188). Можно только опасаться, что если этому методу суждено всеобщее применение, то лингвистика никогда уже не сможет сотрудничать с другими науками, изучающими человека и культуру. Сегментация высказывания на дискретные элементы ведет к анализу языка не более, чем сегментация вселенной ведет к созданию теории физического мира. Формализация частей высказывания таким способом угрожает снова привести к атомизации языка, потому что естественный язык представляет собой результат процесса знаковой символизации на нескольких уровнях, а анализ этого процесса еще даже не начат. Наблюдаемый языковой «материал» не есть поэтому первичная данность, которую остается лишь расчленить на составные части, это уже сложное целое, значимости которого возникают либо из индивидуальных свойств каждого элемента, либо из условий их соотношения, либо, наконец, из объективной ситуации. Поэтому возможны различные типы описания и различные типы формализации, но все они должны с необходимостью исходить из того, что их объект, язык, наделен значением, что именно благодаря этому он и есть структура и что это - основное условие функционирования языка среди других знаковых систем. Трудно представить себе, что дала бы сегментация культуры на дискретные элементы. В культуре, как и в языке, мы имеем совокупность знаков, и задача состоит в том, чтобы определить отношения между ними. До сих пор наука о культуре остается решительно и намеренно «наукой о субстанции». Окажется ли возможным выделить в системе культуры формальные структуры, подобные тем, которые Леви-Стросс ввел в системы родства? Будущее покажет. Во всяком случае, очевидна необходимость - для всех наук, оперирующих символическими формами, - изучения свойств знака. Исследования, начатые Пирсом (Peirce), не были продолжены, о чем приходится только сожалеть. Ведь именно прогресс в изучении знаков может способствовать лучшему пониманию сложных семантических процессов в языке, а возможно также, и за пределами языка. И поскольку функционирование знаков является бессознательным, как бессознательна и структура поведения, то психологи, социологи и лингвисты могли бы с пользой объединить свои усилия в этой работе.
Кроме направления, которое мы охарактеризовали выше, следует упомянуть и другие. Получили распространение и иные теории, не менее последовательные. В психолингвистике Г. Гийома (G. Guillaume) языковая структура понимается как имманентная по отношению к реальному языку, и эта упорядоченная структура обнаруживается на основе выражающих ее фактов употребления. Теория, которую под названием «глоссематика» стремится утвердить Л. Ельмслев в Дании, представляет собой скорее построение логической «модели» языка и свод определений, чем средство исследования языковой действительности. Центральной идеей в ней, говоря в общих чертах, выступает идея соссюровского «знака», выражение и содержание которого (соответствующие «означающему» и «означаемому» у Соссюра) понимаются как два соотносительных плана, имеющих каждый «форму» и «субстанцию». Здесь происходит сближение лингвистики с логикой. В связи с этим намечается известное схождение наук, еще плохо знакомых друг с другом. В то время как те лингвисты, которые стремятся к строгости анализа, стараются заимствовать приемы и даже аппарат символической логики для своих формальных операций, оказывается, что и логики со своей стороны обратились к языковому «значению» и вслед за Расселом и Витгенштейном все больше интересуются проблемой языка. Их пути скорее пересекаются, чем совпадают, и логики, занимающиеся языком, не всегда могут завязать диалог с лингвистами. По правде говоря, лингвисты, которые хотели бы сделать изучение языка наукой, предпочитают обращаться к математике, они ищут скорее приемы записи материала, чем аксиоматический метод, и слишком легко поддаются соблазну некоторых новых исследовательских методик, например кибернетики или теории информации. Полезно было бы подумать о том, как применить в лингвистике некоторые из операций символической логики. Логики исследуют условия истинности, которым должны удовлетворять высказывания, составляющие основу науки. Они отвергают «обычный» язык, как двусмысленный, неточный и неустойчивый, и стремятся создать полностью символический язык. Но предмет изучения лингвистов - как раз этот «обычный язык», его они рассматривают как данный и структуру его исследуют во всей полноте. Для них представляло бы интерес попытаться использовать в анализе языковых классов всех порядков, которые они определяют, приемы, разработанные логикой множеств, для того чтобы выяснить, возможно ли установить между этими классами отношения, поддающиеся логической символизации. Тогда можно было бы получить хоть какое-то представление о типе логики, которая лежит в основе организации языка; стало бы ясно, одинаковы ли по природе типы отношений, свойственные обычному языку, и типы отношений, характеризующие язык научного описания, или, иными словами, как взаимно соотносятся язык поступков и язык разума. Недостаточно просто констатировать, что один поддается записи в системе логических символов, а другой не поддается или не поддается сразу и прямо; ведь факт остается фактом: тот и другой ведут свое происхождение из одного и того же источника и в основе их лежат в точности те же самые элементы. Эту проблему ставит сам язык.
Подобные размышления весьма далеко на первый взгляд уводят нас от проблем, которыми лингвистика занималась несколько десятилетий назад. Но в действительности эти проблемы вечны, хотя вплотную к ним подошли только сейчас. Напротив, в том, что касается контактов, которые лингвисты стремились тогда установить с другими областями науки, мы сталкиваемся сегодня с такими трудностями, о которых они и не подозревали. Мейе писал в 1906 году: «Предстоит выяснить, какой социальной структуре соответствует данная языковая структура и как, в общей форме, изменения социальной структуры отражаются в изменениях структуры языка». Несмотря на несколько попыток, например Соммерфельта, эта программа не была осуществлена, потому что по мере того, как пытались последовательно сопоставлять язык и общество, стали обнаруживаться разногласия. Выяснилось, что соответствие языка и общества постоянно нарушается из-за диффузии как в языке, так и в социальной структуре, - диффузии, в силу которой общества, характеризующиеся одной и той же культурой, могут обслуживаться гетерогенными языками, в то время как языки очень близкие могут быть формой выражения совершенно несхожих культур. Развивая эти наблюдения, лингвисты столкнулись с неизбежно возникающими проблемами анализа - языка, с одной стороны, культуры - с другой, - а также с проблемами «значения», общими для того и другого, короче говоря, с теми самыми проблемами, которые были названы выше. Из этого не следует, что программа исследований, указанная Мейе, невыполнима. Задача состоит скорее в том, чтобы найти общую основу языка и общества, принципы, управляющие этими двумя структурами, определив сначала единицы, которые в языке и обществе соответственно поддаются сопоставлению, и отсюда попытаться вывести взаимозависимость.
Можно, конечно, подойти к этому вопросу более просто, но при этом, по существу, происходит подмена проблем; так, например, можно изучать следы воздействия культуры на язык. На практике, однако, в этом случае занимаются только словарным составом. Речь, следовательно, идет уже не о языке, но о составе его словаря. Впрочем, это материал весьма богатый и, несмотря на первое впечатление, довольно мало изученный. Мы располагаем теперь обширными лексиконами, которые послужат источником для многих работ, - таковы сравнительный словарь Ю. Покорного (J. Pokorny) или, например, словарь понятий К. Д. Бака (С. D. Buck) для индоевропейских языков. Другая столь же многообещающая область - изучение исторических изменений значений. Значительные исследования были посвящены «семантике» словаря в теоретическом, а также социальном и историческом аспекте (Стерн, Ульман). Трудность состоит в том, чтобы из все возрастающей массы эмпирических фактов выделить некоторые константы, которые позволили бы построить теорию лексического значения. Эти факты как бы постоянно бросают вызов всякой возможности предвидения. С другой стороны, воздействие «верований» на языковое выражение также ставит многочисленные вопросы; некоторые из них были освещены: значение языкового табу (Мейе, Хаверс [Havers]), варьирование языковых форм для передачи отношения говорящего к тому, о чем он говорит (Сэпир), иерархия выражений при различных обрядах, - все это обнаруживает сложное взаимодействие социального поведения и психологической обусловленности в употреблении языка.
Здесь мы подходим к проблемам «стиля» во всех его пониманиях. В течение последних лет стилистическим приемам были посвящены работы, связанные с разными направлениями, но равно значительные, - работы Балли, Крессо (Cressоt), Марузо, Шпитцера, Фосслера. В той мере, в какой автор подобного исследования прибегает, сознательно или бессознательно, одновременно к эстетическим, лингвистическим и психологическим критериям, он затрагивает одновременно и структуру языка, и его способность служить средством воздействия, и реакции, которые он вызывает. Хотя критерии эти еще слишком часто носят «импрессионистический» характер, тем не менее наблюдается стремление уточнить метод, применяемый для изучения и эмоционального содержания и лежащего в его основе намерения, а также для изучения языка, который служит средством выражения этого эмоционального содержания. Путь к этому лежит через изучение порядка слов, качества звуков, ритма и просодии, а кроме того, лексических и грамматических средств языка. Здесь также широко используют данные психологии, не только потому, что в анализе постоянно подразумеваются эмоциональные оценки, но и потому, что психология дает методики для их объективации: тесты на запоминание, исследования в области цветового слуха, в области тембра гласных, и т. д. Все это область символизма, который мало-помалу начинают расшифровывать.
Таким образом, можно констатировать повсеместно стремление подчинить лингвистику строгим методам, изгнать из нее всякую приблизительность суждений, субъективные построения, философский априоризм. Лингвистические исследования становятся все более трудными в силу самих этих требований, а также и потому, что лингвисты увидели, что язык - это сложный комплекс специфических свойств и описывать его нужно методами, которые еще предстоит создать. Свойства языка настолько своеобразны, что можно, по существу, говорить о наличии у языка не одной, а нескольких структур, каждая из которых могла бы послужить основанием для возникновения целостной лингвистики. Осознание этого факта, быть может, поможет разобраться в существующих противоречиях. Язык характеризуется прежде всего тем, что имеет всегда два плана: означающее и означаемое. Исследование уже только этого конституирующего свойства языка и отношений регулярности или дисгармонии, которые оно порождает, напряжений в системе и изменений, которые из этого проистекают в любом конкретном языке, могло бы послужить основанием для особой лингвистики. Но язык - также феномен человеческий. В человеке он связующее звено жизни психической и жизни общественно-культурной и в то же время орудие их взаимодействия. Но основе этой триады терминов - язык, культура, человеческая личность - могла бы быть создана другая лингвистика. Язык можно также рассматривать как существующий целиком в совокупности членораздельных звукоиспусканий, которые составляют материал строго объективного изучения. Язык будет здесь объектом исчерпывающего описания, которое заключается в сегментации непосредственно наблюдаемых фактов. Можно, напротив, считать язык, реализованный в регистрируемых высказываниях, необязательной манифестацией некоторой скрытой внутренней структуры. В таком случае предметом лингвистики будет обнаружение й исследование этого недоступного непосредственному наблюдению механизма. Язык допускает также представление в виде «структуры игр», как набор «фигур», образованных имманентными отношениями постоянных элементов. При таком подходе лингвистика будет теорией возможных комбинаций этих элементов и .теорией управляющих этими комбинациями универсальных законов. Можно представить себе как возможное исследование языка в -качестве отрасли общей семиотики, покрывающей одновременно область психической жизни и жизни общественной. Тогда лингвист должен будет определить специфическую природу языковых знаков с помощью строгой формализации и особого метаязыка.
Этот перечень не исчерпывающий, он и не может быть таким. На свет могут появиться и другие концепции. Мы хотели здесь лишь показать, что за дискуссиями и провозглашениями того или иного принципа, краткий обзор которых мы дали, часто и не для всех лингвистов осознанно стоит заранее сделанный выбор - общие взгляды, определяющие отношение к объекту и природе метода. Не исключено, что все эти различные теории будут сосуществовать - хотя в той или иной точке их развития они неизбежно должны сомкнуться - вплоть до того момента, когда утвердится статус лингвистики как науки, - науки не об эмпирических фактах, но науки об отношениях и дедуктивных выводах, вновь обретающей единство своего внутреннего плана в бесконечном разнообразии языковых явлений.
 

Примечания

1. Z. S. Harris, Methods in structural linguistics, N. Y., 1951.


Источник текста - Classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.