Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Б. Гавранек

К ПРОБЛЕМАТИКЕ СМЕШЕНИЯ ЯЗЫКОВ

(Новое в лингвистике. - Вып. 6. - М., 1972. - С. 94-111)

 
Термин «смешение языков» употребляется здесь в широком смысле. Это связано с желанием рассмотреть в данной работе некоторые общие вопросы, а также ряд специальных славистических проблем, причем меня будет интересовать не столько процесс смешения языков, сколько его результаты [1].
Исследуемое явление вполне можно было бы обозначить термином «языковой контакт» («language contact»). Этот термин, введенный Андре Мартине и получивший известность благодаря У. Вайнрайху, в последних работах (Вайнрайх, Фогт, Хауген, 3авадовский и др.) [2] стал общепринятым: он удобен, а главное, достаточно широк; однако он ничего не объясняет в лингвистическом отношении, лишь обозначая языковые ситуации - этим ситуациям в свою очередь противопоставлены возникающие в результате их общие языковые явления, которые можно обозначить термином «языковая интерференция» [3].
Пути, ведущие от «контакта» к возникновению совокупности общих языковых черт, к «интерференции», могут быть весьма различными: речь может идти об одностороннем влиянии одного языка на другой, или о взаимном влиянии двух или более языков, или о конвергентном развитии определенной языковой группы, или, наконец, об общем субстрате (правда, значение последнего понятия раньше переоценивали, и часто оно появлялось для объяснения как deus ex machina; по моему мнению), субстрат не относится к главным факторам изменения языка; это мнение в последнее время становится преобладающим среди лингвистов) [4].
Таким образом, говоря о языковом смешении в широком смысле слова, мы имеем в виду определенные ситуации и определенные пути развития, но в первую очередь нас интересует их результат, а именно общие языковые черты (языковая интерференция). Мы оставляем в стороне проблемы контакта различных стилей и типов речи внутри одного языка, а также контакты близкородственных языков, легко понятных дли носителей этих языков.
Я хотел бы сказать здесь также несколько слов об общей проблеме развития языка. С одной стороны, оно понимается как имманентное развитие каждого отдельного языка - сегодня вряд ли кто стал бы возражать против такой точки зрения; и если я в дальнейшем не останавливаюсь на имманентном развитии, то не потому, что не признаю этого принципа, ибо для Пражской школы, к которой я принадлежу, этот принцип был и остается основным.
Но с другой стороны, существует внешняя мотивированность языкового развития, и здесь иноязычное влияние является одним из важнейших факторов. Правда, при более глубоком рассмотрении приходится и здесь различать внутренний и внешний аспекты. Ибо те, кто рассматривает влияние чужих языков лишь как внешнюю мотивировку, целиком отличную от имманентного развития и даже противоположную ему, упрощают весь вопрос; речь идет не только о чуждом, идущем извне влиянии, но прежде всего о том, как проявляется это влияние в воспринимающем языке, а это уже вопрос, связанный с внутренним развитием данного языка, которое и определяет, какие черты заимствуются, а какие нет. Необходимо поставить вопрос о причинах того, почему одни черты заимствуются, а другие нет. Часто ответ на него найти бывает трудно, но многое зависит от того, насколько иноязычное влияние соответствует возможностям внутриязыкового развития [5].
При постановке вопроса о языковом смешении часто исходят из проблемы «двуязычия». Я считаю, однако, и многие лингвисты придерживаются того же мнения, что двуязычие - это особый случай языкового контакта. Правда, двуязычие - это опять некоторая ситуация, а не ее разрешение в отдельном случае. Однако двуязычие можно понимать по-разному. До сих пор есть еще ученые, которые понимают под двуязычием в широком смысле любое влияние чужого языка, вне зависимости от того, имеет ли оно коллективное или индивидуальное проявление, идет ли речь о действительном владении двумя языками или же только о контакте с чужим языком (например, благодаря изучению языка в школе или же просто пассивному овладению им). Это широкое понимание двуязычия можно найти еще в литературе XIX века, например у Германа Пауля в его классическом труде «Принципы истории языка» (1880), но также и у некоторых современных авторов [6].
Я считаю такое понимание двуязычия слишком широким, поэтому в начале своей статьи я отдал предпочтение термину «языковой контакт».
По-моему, невозможно рассматривать индивидуально реализуемое двуязычие в качестве существенного фактора языкового развития, каковым могут быть лишь коллективные явления. Однако двуязычный коллектив не обязательно должен быть чем-то цельным в этническом или национальном плане.
Я не отрицаю также, что влиянию одного языка на другой, вне зависимости от того, является ли оно односторонним или взаимным, может способствовать индивидуальное владение другим языком. Так распространяются прежде всего научные термины, что мы явственно ощущаем особенно в последнее время. Так же очевидно, что индивидуальное двуязычие может стать объектом лингвистического исследования, но лишь как симптом, а не как фактор конкретного развития языка [7].
По-моему, термин «двуязычие» при изучении развития языка следует применять лишь к коллективному двуязычию, т. е. ограничить его теми случаями, когда в одном языковом коллективе (а не только у отдельных его членов) имеются и используются две разные грамматические системы и два разных словаря [8] (при этом, разумеется, речь может идти о разных степенях различия грамматики и лексики и тем самым о большей или меньшей степени двуязычия).
Можно говорить по крайней мере о двух степенях двуязычия: о полном двуязычии и частичном двуязычии. Разумеется, следует различать степени коллективного двуязычия, а все, что им не является, подпадает под более широкую категорию языкового контакта [9].
Иногда говорят о двуязычии в пределах одного и того же языка (для этого случая был еще предложен специальный новый термин «диглоссия» [10]), но я не буду заниматься таким двуязычием, так же как и мнимым двуязычием на пограничье двух близкородственных языков.
 
Я хотел бы привести примеры различных типов коллективного двуязычия в славянской языковой области.
В прошлом на чешской территории существовало чешско-немецкое двуязычие, распространявшееся, однако, не на весь народ, а только на его часть. В первую очередь двуязычие распространилось на некоторые крупные города, в которых оно началось еще раньше (с XIII века), продолжалось в XVII и XVIII веках и даже в начале XIX века, а в некоторых моравских городах еще дольше (до конца XIX века). Другого рода двуязычие имело место на стыке двух этих языков, где до обострения национальных противоречий в Чехии и Моравии чешские и немецкие общины, не всегда даже четко разделенные, поддерживали добрососедские отношения, но где двуязычие носило иной характер, чем в городах.
Городское двуязычие можно было бы также назвать «двуязычием сверху», а двуязычие в пограничье - «двуязычием снизу». Например, в таких местах, как область от Либьехова до Мимони (в северо-восточной Чехии), еще в дни моего детства (к началу XX века) было много крестьян, преимущественно мужчин, которые в общем (в рамках своих потребностей) владели двумя языками или, точнее, диалектами каждого из них, и с точки зрения социально-этнической их двуязычие было взаимным [11].
Говоря о городском двуязычии, необходимо различать, идет ли речь о господствующем слое патрициев или же о ремесленниках и мелких торговцах. Двуязычие вторых по сравнению с первыми было взаимным.
Итак, для нашей территории можно с уверенностью говорить о чешско-немецком двуязычии в прошлом. Это не было, правда, полное двуязычие, однако имелись ситуации и периоды, когда не только отдельные индивиды, но и целые коллективы в силу местоположения, общественного положения и условий существования действительно пользовались двумя языками - хотя и не в равной мере, но все же так, что они в основном владели как грамматической структурой, так и словарем обоих языков. Но, несмотря на это, определенно имелись какие-то изъяны то в чешском, то в немецком языке [12].
Точно так же несомненно, что в определенный период на чешской территории создалась и такая языковая ситуация, которую можно назвать чешско-латинским двуязычием, хотя это двуязычие и ограничивалось одной определенной функцией. Носители гуманистической образованности в XVI и XVII веках могли одинаково хорошо выражать свои мысли по определенному кругу вопросов на чешском и латинском языках; может быть, им даже легче было пользоваться латынью. Конечно, это был другой вид двуязычия, чем чешско-немецкий: это было функциональное двуязычие, существовавшее, разумеется, не только у нас [13].
Однако можно привести и пример полного двуязычия на славянской территории. Серболужичане во второй половине XIX века и в XX веке действительно почти все были двуязычными. Я имею сведения о Лужице начиная с 20-х годов, когда я прошел пешком если не всю Верхнюю Лужицу, то, во всяком случае, значительную ее часть, и только в одной деревне (Радворь) на мое лужицкое приветствие мне ответили по-лужицки (может быть, это была случайность, но, во всяком случае, по-лужицки отвечали редко). Между собой серболужичане тогда еще говорили по-лужицки, но с чужим человеком, т. е. любым, который не принадлежал к их деревенской общине, они привыкли говорить только по-немецки. За исключением двух-трех старух, все лужицкое население было действительно двуязычным. Этот вид двуязычия можно назвать полным [14]. Такое же полное двуязычие (может быть, несколько иного рода в силу большей изолированности тогдашних деревень) можно найти в определенный период и у полабских славян - во всяком случае, в период, предшествовавший исчезновению их языка. (Можно было бы привести и другие европейские примеры.)
На славянской территории существует и совершенно другой вид языковых контактов, а именно балканский языковой союз. Балканский языковой союз, несомненно, типичный пример сближения генетически неродственных языков: румынского (не только дакорумынского, но и арумынского и мегленорумынского), новогреческого, болгарского, македонского и албанского. Все эти языки имеют общие черты. Некоторые из этих черт могут быть объяснены как результат местного (болгарского, румынского и т. п.) развития, но совпадение целого ряда таких черт позволяет рассматривать и объяснять их с высокой степенью вероятности как действительно общие и взаимосвязанные явления.
Существование общих языковых черт на Балканах подтверждается чисто эмпирическим путем. Точно так же как не нужно быть лингвистом, чтобы заметить родство славянских языков, очень легко установить и балканские соответствия. Уже Копитар и Добровский обозначили болгарский язык как slavica lingua romana, назвав его славороманским (тогда еще очень мало знали о болгарском языке). Известна также формула Миклошича, что у балканских языков одна грамматика и различная лексика, что они вставляют разные слова в одну и ту же грамматическую структуру. Эта формулировка, правда, не вполне соответствует действительности, но в известной мере все же отражает положение вещей.
Являются ли общие черты балканских языков результатом частного или полного двуязычия (или многоязычия)? Разумеется, трудно говорить о полном двуязычии на Балканах - о полном болгаро-греческом или албано-греческом двуязычии или румыно-болгаро-греческом триязычии и т. п. Однако здесь, несомненно, существовало двуязычие (многоязычие), которое, правда, распространялось лишь на торговые центры и важные торговые пути. Балканские торговые пути, которыми пользовались все балканские народы, были исследованы с исторической и документальной точки зрения Константином Йиречком (Jireček). Например, очень важным в этом отношении было русло Вардара (который был, однако, не единственным путем этого типа на Балканах). Мы знаем, что там действительно еще в XIX веке и в начале XX века население таких торговых центров, как Скопле, Битоль (но, разумеется, не сельское население), было не только двуязычным, но, как правило, трехъязычным и даже четырехъязычным. Я сам могу засвидетельствовать, что там еще в 30-е годы мелкие ремесленники (являющиеся на Балканах и мелкими торговцами) были по крайней мере трехъязычными, а во многих случаях и четырехъязычными. Я сам знал человека, говорившего по-сербски, по-македонски, по-албански и по-турецки; и этот человек ни в коем случае не был исключением (правда, я не мог установить, говорил ли он на всех этих языках безукоризненно правильно, но в любых ситуациях он без труда свободно договаривался с собеседником). Следует ли предполагать, что такие люди, которые говорили по крайней мере на трех языках, действительно владели тремя языковыми системами и тремя словарями? С точки зрения языковой психологии было бы трудно понять, как эти простые люди (причем не в единичных случаях, а как правило) действительно смогли бы овладеть так хорошо многими языками, если бы эти языки не имели общих черт. Можно предположить, что для говорящих структуры языков хотя бы частично совпали, став в большей или меньшей степени одной и той же структурой. Поэтому говорящим нужно было, собственно, овладеть всего лишь одной основной структурой, которую они затем дифференцировали определенным способом при реализации различных языков. У этих языков много общих грамматических категорий и средств, а также довольно большое совпадение словаря (особенно в области ремесла). Здесь можно с полным правом говорить о многоязычии (мультилингвизме) особого рода, и все же это многоязычие не затрагивало целую этническую группу, оно распространялось лишь на определенные области, из которых общие черты проникали в отдельные языки.
Таким образом, двуязычие (или многоязычие) в славянской языковой области оказывается явлением коллективным, хотя и не затрагивающим обычно целые народы. Однако это частичное двуязычие оказывает влияние на развитие отдельных языков.
 
Поставим теперь вопрос, к каким уровням языка относится интерференция, возникшая в результате языкового контакта (в смысле двуязычия или многоязычия и конвергенции). Пока на этот вопрос можно ответить следующим образом.
Разумеется, когда вообще говорят о смешении языков на основе коллективного двуязычия, то имеют в виду не отдельные заимствования слов, ибо последние могут возникнуть в результате самого слабого языкового контакта (даже только индивидуального). Но если перед нами целые функционально связанные лексические слои, как, например, слой французских слов для определенных абстрактных культурных понятий в английском языке, слой арабских слов в испанском языке или немецкие ремесленные термины в чешском языке, то вполне может возникнуть вопрос, не следует ли рассматривать их как результат двуязычия. По-моему, здесь скорее можно говорить о профессиональной терминологии как результате развития в двуязычном коллективе. Разумеется, что, например, те чешские ремесленники, которые употребляли чехизированные по своей форме термины немецкого происхождения, не обязательно должны были сами владеть немецким языком; но эти термины все же были результатом определенного языкового контакта, профессионального или функционального двуязычия. Примером того, сколь широко были распространены среди чешских мастеров немецкие термины, может служить то обстоятельство, что ремесленные термины, введенные в XIX веке чехами после освобождения Болгарии в болгарский язык, были немецкого происхождения и в то же время носили явную печать чешского посредничества (ср., например, столярную терминологию) [15].
Особое внимание следует уделить языковой интерференции в звуковой и грамматической системе. Здесь возникает довольно сложный вопрос, при каких типах языковых контактов может возникнуть такая интерференция. Я согласен здесь с теми, кто утверждает, что общие черты в этой области могут возникнуть лишь на более высоком этапе коллективного двуязычия.
Возникает и другой вопрос: следует ли рассматривать такие общие черты (применительно к славянской языковой области) как результат одностороннего влияния одного языка на другой, или взаимного влияния двух или нескольких языков, или, наконец, конвергентного развития группы языков.
С полной уверенностью можно говорить об одностороннем влиянии латыни на западнославянские и частично на южнославянские, а также вообще на европейские языки, причем это влияние простиралось не только на лексику, но и на синтаксическую структуру. По-моему, здесь можно говорить о двуязычии; правда, это было социально и функционально ограниченное двуязычие, которое влияло в первую очередь на развитие литературных языков - на структуру сложноподчиненного предложения, на порядок слов, употребление причастных оборотов и т. п. Конечно, родной язык влиял на письменную и устную латинскую речь, но это влияние было весьма незначительным. Я имею здесь в виду эпоху позднего средневековья и Возрождения, когда латынь была живой лишь в условиях тогдашнего двуязычия, отвлекаясь от ранней романизации большой части Европы (тогда имели место очень важные воздействия; достаточно указать на суффикс -arius или на прошедшее типа factum habeo, casus sum и т. п.).
В южнославянской языковой области господствовало несомненное хорватско-итальянское двуязычие в Дубровнике и в городах Далмации; это двуязычие проявляется в классической литературе Дубровника, где, например, можно найти инфинитивы итальянского типа с za и т. п. При этом далматинские города Задар, Сплит и Дубровник были с самого начала двуязычными: романскими и славянскими; старый романский «далматинский» лишь позднее был заменен итальянским. Ситуация здесь была слишком сложна, чтобы ее можно было изложить в нескольких строках: с одной стороны, имело место в большинстве случаев одностороннее славянское влияние на неславянское население - влияние, которое, правда, было более сильным в речи, чем на письме, и которое иногда сопровождалось обратным влиянием; с другой стороны, наблюдалось функционально ограниченное культурное итальяно-хорватское двуязычие [16].
В чешском языке также можно установить одностороннее влияние немецкого языка. Это влияние видели в различных явлениях фонетического уровня: в ударении на первом слоге, в дифтонгизации долгих гласных, в частичной потере палатализации, а также в некоторых грамматических явлениях [17]. Но и эти вопросы в какой-то мере спорны.
Целый ряд авторов указывает, что немецкое ударение в сущности носит другой характер, чем чешское, падая на лексическую морфему (то есть не на начало слова, как в чешском языке), так что чешское ударение на первом слоге слова не может быть объяснено односторонним немецким влиянием. Тем не менее можно ставить вопрос об общности языков в этом отношении, а именно в плане стабилизации ударения на определенном слоге: венгерское ударение падает на первый слог, как в чешском языке, польское ударение также стабилизовалось, а именно на предпоследнем слоге, в лужицких языках известны оба типа и т. п. Поэтому можно считать стабилизацию ударения, несмотря на различные ее проявления, общей среднеевропейской чертой, вряд ли, однако, возникшей на основе одностороннего влияния. Точно так же в Македонии как для славянских, так и неславянских языков характерно парокситональное и пропарокситональное ударение.
Иначе выглядит вопрос о дифтонгизации долгих гласных у̅ (частично ī > ei, ū > ou (в старом написании au). До последнего времени исследователи не пришли в этом вопросе к однозначному решению, и нужны новые, более глубокие исследования.
Я сам придерживаюсь мнения, что чешская и немецкая дифтонгизация настолько похожи друг на друга, что трудно было бы исключить здесь немецкое влияние. Но прежде чем мы решим этот вопрос, необходимо четко осознать, что причиной было не подражание немецкому языку чехами, а, по-видимому, чехизация немецких патрициев и немецких ремесленников в городах: в их выговоре чешский язык изменился, и это изменение распространилось как городское, социально более высокое произношение. Напомню в этой связи возмущение Яна Гуса некоторыми явлениями в тогдашнем чешском языке Праги, которые свидетельствуют о подобной ситуации (исчезновение корреляции l/ł и корреляции i/y в Праге) [18]; к этому можно прибавить и исчезновение мягких губных и свистящих.
В грамматическом строе литературного чешского языка вряд ли можно найти какие-нибудь явления в области морфологии и синтаксиса, которые можно и нужно было бы объяснять как следствие немецкого влияния, если не считать общеевропейского типа построения предложения и некоторых случаев управления.
Необходимо, однако, отдавать себе отчет (это особенно ясно на материале балканских языков) в том, что литературный язык иногда сохраняет более резкие отличия от соседнего языка, чем народный язык. Например, литературные балканские языки довольно далеко отошли от общего балканского языкового типа, так что отражения балканского языкового союза в них в известной степени затемнены (это показано в работе одного молодого чешского балканиста) [19]. То же становится очевидным при анализе чешского народного языка по сравнению с литературным, в особенности его более старой формы. Как мне представляется, нельзя полностью отрицать тот факт, что в чешский язык все же проникли определенные, хотя и одиночные, грамматические явления немецкого типа, однако даже здесь они не носят систематического характера.
Сравните частое употребление местоимения ten «тот, этот» для придания значения определенности (tak sem přišel do tý hospody «и вот, пришел я в этот трактир»), такие местоимения, как ten samý «тот самый», тип перфекта je odejitý (ср. нем. er ist abgegangen, weggegangen), оборот je k dostání (нем. es ist zu bekommen) и т. п.- все это явления, не типичные больше для литературного чешского языка. По-моему, весь этот комплекс явлений требует углубленного анализа.
При этом здесь было бы полезно подробное сопоставление с другими славянскими языками, в особенности в области фразеологии; во всяком случае, несомненно, что здесь можно найти следы частичного двуязычия различной степени (см. выше) и что эти общие явления обязаны своим происхождением проникновению определенных немецких черт в чешский язык уже указанным путем, причем в тех случаях, когда структура самого чешского языка способствовала этому.
В связи с вопросом о влиянии грамматической системы в полном смысле слова упомяну полабский язык, ибо в полабском часто видят пример языка, разрушенного односторонним (немецким) влиянием. Мы знаем полабский язык из очень поздних и довольно неточных записей. Я сделал попытку проанализировать глагольную систему полабского языка в своей до сих пор не опубликованной работе и пришел к следующим выводам: влияние немецкого языка не разрушило старую глагольную систему полабского - оно проявилось там, где и другие западнославянские языки имеют новообразования, т. е. в различных типах аналитических глагольных форм - в первую очередь в пассиве и в перфекте типа factum habeo, casus sum (последний представляет, однако, не специфически немецкое, а европейское явление). Почти такое же положение в кашубском. Разумеется, полабский язык стал жертвой иноязычного влияния, в особенности в своей последней фазе - в этом не может быть сомнений; здесь как раз тот случай, когда действует упрощенная формула: один язык побеждает, другой побежден. Но даже здесь разрушение грамматики не охватило весь грамматический строй, например система склонения в основе своей осталась славянской.
Во всех приводившихся до сих пор примерах речь шла о влиянии, направленном в основном в одну сторону, но также и об активности заимствующего языка, состоящей в том, что он заимствует одни явления и не заимствует другие, определяя условия заимствования. Даже для предельной ситуации, примером которой служит полабский язык, характерно, что иноязычное влияние проявилось в новообразованиях глагольной системы и не разрушило старой системы [20].
На Балканах мы имеем типичный случай действительно взаимного сближения, общих явлений, для которых необходимо принять предпосылку взаимных влияний.
Концепция балканского языкового союза, правда, уязвима в некоторых пунктах, и она действительно подвергалась критике в связи с расплывчатостью его географических границ. Конечно, здесь можно говорить о ядре и о периферии, например, юго-восточные диалекты сербского языка имеют некоторые так называемые балканизмы, чуждые остальным сербохорватским диалектам, за исключением весьма широко распространенных форм аналитического будущего с (ho)ću «хочу». Аналогичное положение занимают новогреческие диалекты: имеется значительная разница между северногреческими диалектами и диалектами Пелопоннеса [21]. Но нельзя отрицать, что имеются определенные общие явления, распространяющиеся всегда на ряд языков, хотя и не в одинаковой степени. Кроме фонологической системы, которая, по-моему, относится к общим явлениям балканских языков [22], сюда следует отнести аналитическое склонение или ослабление флективного типа склонения (родительный совпал здесь в большей или меньшей степени с дательным), постпозитивный артикль, местоименные репризы, отсутствие инфинитива, описательное будущее с «хочу», формы прошедшего типа factum habeo, casus sum (последняя черта имеет меньшее распространение, зато предпоследняя известна очень широко) [23]. Можно задаться вопросом, следует ли рассматривать эти явления как структурные - ведь почти все они могут быть подведены под определенный аналитический тип [24].
С другой стороны, вопрос возникновения этих общих явлений достаточно сложен. Я уже упоминал о проблеме субстрата, с удовлетворением отметив, что теория субстрата в новейших работах, как правило, отвергается [25]. В некоторых работах подчеркивалось, что исходным пунктом был греческий [26] - роль греческого в этой области несомненна, однако нельзя оставлять без внимания тот факт, что все указанные черты почти одновременно проявились в греческих диалектах и в остальных балканских языках и диалектах. Иногда подчеркивают значение латинского или романского элемента на Балканах. Я сам готов предположить, что некоторые из этих явлений действительно связаны с балканской латынью. Это поздние явления, однако они связаны с чертами других романских языков.
Интересно, однако, что для некоторых из этих явлений нельзя с уверенностью установить исходную точку. Важнее в конце концов общее развитие, общий результат, тот факт, что эти языки действительно - и в первую очередь в их ядре - проделали общее развитие и пришли к тому же результату. Для этого типа я когда-то предложил термин «конвергентное развитие», и этот термин получил распространение. Я понимаю под этим определенное общее развитие языков, основанное на определенных общественных условиях и потребностях. Я попытался хотя бы частично показать, насколько обсуждаемая языковая общность соответствовала общественным условиям и потребностям. По сути дела, речь шла о контактах людей, говоривших на языках различной грамматической структуры. При этом контакте больше всего пострадали сложная флективная морфология и синтетическая грамматическая система. Понятно, что при контакте различных языков и различных морфологических систем эти системы претерпевают ломку и упрощаются, т. е. появляются новые, более простые формы выражения [27].
 
Я хотел бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Если сделать еще один шаг дальше, то все романские языки попадут под понятие языкового союза. Было бы неверно пытаться поставить романские языки и их развитие в один ряд с германскими, и тем более славянскими, языками. Здесь, в романских языках, действительно имелся языковой союз, но, разумеется, другого типа, чем балканский (и географически гораздо большей протяженности). Но дело в том, что здесь на обширной территории был в связи с общественными потребностями преобразован латинский язык, причем он был преобразован при условиях, общих и приемлемых для всей территории. Поэтому в романских языках мы, с одной стороны, имеем дело с развитием из одной исходной точки, а именно латыни - в этом не может быть сомнений, но, с другой стороны, здесь существовал и определенный тип конвергентного развития по принципу языкового союза. Хотя элементы вымерших «побежденных» языков (фракийского, иллирийского, кельтских и т. п.) проявлялись минимальным образом, все же и здесь шел определенным образом процесс их разложения и «язык-победитель» развивался в двусторонней или, вернее, многосторонней ситуации и в соответствии с потребностями этой ситуации и носителей «побежденных» языков. На этом основаны некоторые общие черты романских языков, бросающиеся в глаза, несмотря на все различия.
 
В заключение я хотел бы подчеркнуть, что моя цель была в том, чтобы хотя бы на нескольких конкретных примерах показать, что в случае коллективного двуязычия, в случае языкового контакта, при языковой интерференции речь идет не только об одном возможном типе, но что формы здесь многообразны и тип одностороннего влияния вовсе не самый частый.
Что же касается возможности возникновения общих инноваций в результате языковой интерференции, то я показал, что определенные языковые инновации возникают и могут возникать.
Я также хотел бы обратить внимание на то, что возможно пассивное и активное участие. Влияние чужого языка - не только внешний фактор, но также и нечто, связанное с внутренним, имманентным развитием языка, который избирает то, что требуется соответственно его структуре и языковым условиям его существования. То, что язык избирает, становится составной частью его имманентного развития, или, другими словами, активным является заимствующий язык, а пассивным язык, из которого заимствуют, и было бы неверно представлять это отношение обратным.
 

Примечания

1. Первый вариант этой работы был доложен весной 1964 г. в Загребе и Задаре (на классической почве двуязычия) и опубликован в «Zadarska revija» (Problematika miješanija jezika, 12, 1964, стр. 177-185). Предложенный вариант, доложенный в начале 1965 г. в Геттингене, Бонне и Гейдельберге, также не является окончательным, он задуман как исходный пункт для дальнейших исследований.
Разумеется, мои исследования и здесь основаны на положениях Пражской школы (в особенности в том виде, какой они нашли в TCLP, вып. 1, 1929, и в «Actes du VIе Congrès International des Linguistes», Paris, 1949, стр. 305 и сл., a также на моих замечаниях по вопросу о языковой интерференции в TCLP, вып. 1, 1929, и вып. 4, 1931, и на моих работах, посвященных отдельным вопросам: «Zur phonologischen Geographie. Das Vokalsystem des balkanischen Sprachbundes» в: «Proceedings of the 1. Internat. Congress of Phonetic Sciences», Amsterdam, 1932. Archives Néerlandais de Phonétique expérimentale 8-9, 1932, стр. 28-34, Románsky typ perfecta factum habeo a casus sum, casum habeo v makedonskych nářečích (с резюме на франц. яз.) в: «Mélanges Р. М. Haškovec», Brno 1936, стр. 147-155; ср. также ответы автора на анкету «Zajedničke crte balkanskih jezika» и «Problemi fonoloških sistema „jezičnih saveza"» в «IIIeme Congrès Internat. des Slavistes», Publication No 3; Supplément (Beograd, 1939), стр. 41-43, 48-49. (Далее ссылки на эти работы даются сокращенно - 1932, 1936 и 1939.).

2. U. Weinreich, Languages in Contact, N. Y., 1953 (ср. рецензию Е. Haugen в «Language», 30, 1954, стр. 380-388) и L. Zawadоwski в «Bulletin de la Société Polonaise de Linguistique», 17, 1958, стр. 175-191). - H. Vogt, Language Contacts, «Word», 10, 1954, стр. 365-374. - E. Haugen, Language Contact и U. Weinreich, Research Frontiers in Bilinguism Studies в: «Proceedings of the 8. Internat. Congress of Linguists», Oslo, 1958, стр. 771-797. - L. Zawadowski, Fundamental Relations in Language Contact в «Bulletin de la Société Polonaise de Linguistique», 20, 1961, стр. 3-26. - В. Ю. Розенцвейг, О языковых контактах, ВЯ, 1963, № 1, стр. 57-69 (здесь показывается, что уже в 1926 г. Л. В. Щерба употреблял термин «контакт»).
Библиография соответствующей литературы столь обильно представлена у Вайнрайха (1953, 122-146) и 1958 (795-797), что я вполне могу обойтись без библиографических ссылок, поэтому в дальнейшем я буду ссылаться лишь на наиболее важные и новейшие работы. В частности, библиографию в области славистики необходимо дополнить 9-м томом «Докладов и сообщений Института языкознания», Москва, 1956 (в дальнейшем сокращенно ДиС 9), в котором помещены доклады В. И. Борковского, В. Н. Ярцевой, Б. А. Серебренникова, В. И. Абаева, А. В. Десницкой, В. Г. Орловой, Е. И. Убрятовой и М. Я. Немировского и важная дискуссия по этим вопросам. Там, а также в статье Jaroslav Moravec, К otázkám jazykových vztahu na základe bilingvismu в «Slovo a slovesnost», 21, 1960, стр. 161-173, можно найти дальнейшие ссылки из славистической литературы. - Мы должны добавить основополагающую статью Л. В. Щeрбы «О понятии смешения языков», 1926 г. (См. его «Избр. работы по языкознанию и фонетике», 1, Л., 1958, стр. 42 и сл.).

3. Этот термин (interférence) введен Пражской школой - ср., напр., «Actes du VIе Congrès International des Linguistes», Paris, 1948, стр. 305, и H. Vоgt, там же, стр. 33 и сл.; и теперь он часто употребляется, например, Вайнрайхом (1953, стр. 1 и сл.) в вышеупомянутом смысле.

4. Преувеличение роли субстрата было подвергнуто резкой критике в ответах А. Соважо, Ж. Сан Дам, Е. Уотма и др. на анкету V Международного конгресса лингвистов (1939 г.), см. Réponses au questionnaire, Bruges, 1939, стр. 47 и сл. (так, Уотма (Whatmough) пишет: «С мистической или атавистической интерпретацией субстрата нужно покончить раз и навсегда; это химера или, вернее, собрание химер»). Ср. более поздние высказывания Мартине в «Romance philology», 6, 1952, № 1, стр. 6, Десницкой, ДиС, 9, 1956, В. Ю. Розенцвейга в ВЯ, 1963, № 1, стр. 57 и сл. и т. п. Автор высказывался против теории субстрата применительно к балканским языкам в работах 1936 и 1939 г., ср. сноску 25.

5. В. Н. Ярцева (ДиС, 9, стр. 18) приписывает этот взгляд Фогту («Word», 10, 1954, стр. 372), но я должен восстановить истину - это взгляд Пражской школы, что признается и Фогтом; и сам автор часто высказывался в этом смысле после TCLP, 4, 1931, стр. 304; ср. ответ Пражского лингвистического кружка на анкету в «Actes du VIе Congrès Internat, des Linguistes», Paris, 1948-1949, стр. 305 и сл.

6. Hermann Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, 5-е изд., 1920 (1-е изд. - 1880), стр. 391 и сл. (Г. Пауль, Принципы истории языка, перевод с нем., М., 1960, стр. 460). Из новой литературы можно привести, напр., К. H. Schönfelder, Probleme der Völker- und Sprachmischung, Halle (S.), 1956, стр. 43 и сл., J. Moraveс в «Slovo a slovesnost», 21, 1960, стр. 168.

7. Индивидуальными случаями двуязычия занимались не только ученые XIX века, например Гуго Шухардт в своих знаменитых новаторских работах «Slawo-deutsches und Slawo-italienisches», Graz, 1884 и др. (см. Schuchardt-Brevier, Halle, 1922, стр. 128-141 - Г. Шухардт, Избранные статьи по языкознанию, перевод с нем., М., 1950, стр. 174-184); ему посвящены и новейшие, приведенные выше работы по языковым контактам; см., например, работу Вайнрайха 1953 г., которая в большей своей части построена на индивидуальном двуязычии, а также Розенцвейг, цит. соч., стр. 62 и сл.

8. Еще более основательное овладение предполагает Браун (Мах. Вraun) в своих замечаниях по вопросу о многоязычии (Göttingische gelehrte Anzeigen, 1937, № 4, стр. 115-130), понимая под многоязычием «активное совершенное одновременное владение двумя или несколькими языками», но только в индивидуальных случаях.

9. Завадовский (Zawadowski), 1961, стр. 20 и сл. попытался дать классификацию всех возможных ситуаций языкового контакта; рассмотренное здесь двуязычие совпадает с его типом III.

10. Я писал о двуязычии в различных слоях чешского языка в работе «Česká nářečí» («Čs. Vlastiveda», III, «Jazyk» 1934, стр. 86). По поводу ненужного - с моей точки зрения - термина «диглоссия» ср. С А. Ferguson, Diglossia, в «Word», 15, 1959, стр. 324 и сл., А. F. Sjоbеrg в «Word», 18, 1962, стр. 269 и сл.

11. По терминологии М. Брауна (цит. соч.), последний тип обозначается как «смешение языков», а первый как «расслоение языка»; его можно назвать также контактным или локальным двуязычием или, пользуясь терминологией Серебренникова (ДиС, 9, стр. 36 и сл.), маргинальным двуязычием. У других авторов можно найти и другие (иногда ненужные) термины. Ср. «Proceedings of the 9. Congress of Linguists», 1964, стр. 373, Haugen.

12. Ср. P. Frost, Das späte Prager Deutsch, «Germanica Pragensia», 2, 1962, стр. 31 и сл.

13. А. Мейе приводит похожий пример двуязычия в средневековой Франции (А. Меillеt, Le bilinguisme des hommes cultives в: «Conferences de l'Institut de Linguistique», Paris, 2, 1935, стр. 7). С этим типом двуязычия можно сравнить современное соотношение испанского и каталанского языка в Каталонии (см. А. М. Badia-Margarit, Some Aspects of Bilinguismus among Cultured People in Catalonia, «Proceedings of the 9. Congress of Linguists», 1964, стр. 366).

14. Это лужицко-немецкое двуязычие описывается, в частности, Л. В. Щербой в работе «Восточнолужицкое наречие», Петроград, 1915, стр. 7 и сл., стр. 193 и сл. - См. также его общие выводы в труде «О понятии смешения языков», 1926, см. сн. 2.

15. Ср. Sv. Ivаnčеv, České prvky v bulharské truhlářské terminologii в: «Československo-bulharské vztahy v zrcadle staletí», Praha, 1963, стр. 381-401 (в болгарском издании: «Чехословакия и България през вековете», София, 1963, стр. 471-495).

16. Ср. работу автора «Genera verbi v slovanských jazycích», 1, 1928, стр. 9, и особенно Ž. Мuljаčić, Dalmatski elementi u mletački pisanim dubrovačkim dokumentima 14. st. (Rad Jugoslov. akademije, Zagreb, 327, 1962, стр. 237-380). I. Mahnken, Zur Frage der Dialekteigentümlichkeiten des Serbokroatischen in Dubrovnik im XIV. Jh. «Opera slavica», 4, 1963, стр. 41 и сл., и Slavisch und Romanisch im mittelalterlichen Dubrovnik, «Ztschr. für Balkanologie», 1, 1963, стр. 60 и сл.

17. Из новейшей литературы можно назвать Р. Trost, Nemecké vlivy na slovanské jazyky в сборнике «Československé přednášky pro V. mezinárodní sjezd slavistu v Sofii», Praha, 1960, стр. 29 и сл. (Трост отвергает это влияние) и А. Lamprecht, К otázce vlivu jazyka na jazyk в: «Sborník prací filosofické fakulty brnenské University», A, 6, 1958, стр. 88-93 и «Zur Frage der tschechisch-deutschen Sprachkonvergenz» в томе «Deutsch-tschechische Beziehungen im Bereich der Sprache und Kultur» (Abh. d. Sachs. Ak. d. Wiss. zu Leipzig. Philol.-hyst. Klasse, Bd. 57, H. 2, 1965, стр. 29 и сл.).

18. Ср. точку зрения автора, изложенную в TCLP, 1, 1929, стр. ИЗ, а также в новой его работе: «Studie о spisovném jazyce», Praha, 1963, стр. 24.

19. С. Гержман (S. Hefman) в подготовленной им кандидатской работе, ср. также его статью «К vývoji spisovné bulharštiny a rumunštiny XIX. stol.» в «Slavica Pragensia», 4, 1963, стр. 565 и сл.

20. Ср. статьи автора в «Slavia» 22, 1953, стр. 247 и 27, 1958, стр. 159 (теперь также в «Studie о spisovném jazyce» 1963, стр. 343). Ср. сходные результаты лужицко-немецкого двуязычия на грамматическом и даже звуковом уровне у Щeрбы - «Восточнолужицкое наречие», 1915, стр. 193 и сл.

21. Havránek, 1936, стр. 153.

22. Havránek, 1932, стр. 28 и сл.

23. Havránek, 1936, стр. 145 и сл. и 1939, стр. 41 и сл. Лучший (после книги Сандфельда «Linguistique balcanique») обзор балканизмов дан в книге: A. Rоsetti, Istoria limbii romîne. II, Limbile balcanice (3-е изд.), 1962.

24. T. В. Цивьян справедливо требует структурного и типологического описания балканских языков в «Славянска филология», София, 1, 1963, стр. 303 и сл. Такое описание в области структурного и синхронного анализа склонения Цивьян успешно провела в недавно вышедшей работе «Имя существительное в балканских языках», Москва, 1965.

25. К. Horálek в «Сборнике ответов на вопросы по языкознанию», Москва, 1958, стр. 198, S. Heřman в «Slavica Pragensia» 1, 1959, стр. 133 и сл., Z. Gоląb, «Word», 15, 1959, 3, стр. 415 и сл., A. Gаllis, «Scandoslavica», 6, 1960, стр. 167 и сл., А. Vrасiu, «Romanoslavica», 9, 1963, стр. 65 и сл., E. Seidel, «Zeitschrift für Slawistik», 8, 1963, стр. 907 и сл., и др. Особенно в ответах на анкету в «Славянска филология», 1, София, 1963, стр. 299 и сл., и стр. 305 и сл. - Однако и в последнее время находится достаточно защитников теории субстрата, ср., в частности, A. Rosetti в «Studii şi cercetǎri lingvistice» 9, 1959, стр. 303 и сл. (на рус. яз. в «Revue linguistique», 3, 1958, стр. 135 и сл.), С. Б. Бeрнштейн, Очерк сравнительной грамматики славянских языков, 1961, стр. 13, 24; другие работы указаны в «Slavica Pragensia», 1, 1959, стр. 133, и «Славянска филология», 1, стр. 299 и сл. Мил. Павлович (Mil. Pavlоvić) также использует в своем историческом анализе балканских языков теорию субстрата для объяснения отдельных явлений (см. La perspective et les zones des processus linguistiques balkaniques, «Južnosl. filolog.», 22, 1958, стр. 206-239). Автор обосновал свое отрицательное отношение к теории субстрата в работах 1936 г. (стр. 153 и сл.) и 1939 г. (стр. 41 и сл.). Также и Цивьян (см. сноску 24) понимает «балканизмы» как следствие взаимных влияний.

26. Kr. Sandfeld, Linguistique balkanique, Paris, 1930.

27. Автор в работе 1939 года (стр. 42). - Ср. ту же мысль у у Л. Теньера (Tesnière) в: TCLP, 8, 1939, стр. 88 (при других обстоятельствах почти та же ситуация вскрыта Шухардтом - см. его «Избранные работы по языкознанию», 183, а также статью «Die Lingua franca» в «Zeitschrift für romanische Philologie», 33, 1909, стр. 441 и сл.). Близка к этому и точка зрения в работе: H. L. Klagstade, Toward a Morpho-syntactic Treatment of the Balkan Linguistic Group, «American Contributions to the Fifth Congress of Slavists», 1963, стр. 21 и сл.; также у Розенцвейга, цит. соч., стр. 85, который напомнил, что эту - давно забытую - мысль высказал в 1819 г. Я. Гримм, и связывает ее с проблемой языка-посредника для машинного перевода.

Источник текста - сайт www.classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.