Хаймс - Этнография речи

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

Д. Х. Хаймс

ЭТНОГРАФИЯ РЕЧИ [*]

(Новое в лингвистике. - Вып. VII. Социолингвистика. - М., 1975. - С. 42-95)

Введение

Роли речи в человеческом поведении всегда отдавалось должное в антропологической теории [**], хотя подчас о ней забывали на практике. Важность изучения речи была торжественно провозглашена (см., напр., Малиновский 1935), рассмотрена с глубоким прозрением в детали (см., напр., Сэпир 1933) и, наконец, принята как принцип полевой работы (см. ссылки в Хаймс 1959).

Мысль о том, что изучение речи может иметь решающее значение для науки о человеке, стала постоянной темой антропологической литературы. Боас (Боас 1911) пришел к мысли, что язык можно рассматривать как объект, родственный этнологическим явлениям вообще (под этнологией он понимал науку о психических явлениях), но в большей мере обнажающий фундаментальные процессы в силу того, что речевая деятельность сознательна и в меньшей степени допускает отвлеченное теоретизирование. Некоторые антропологи рассматривали язык и, следовательно, лингвистику как основу науки о человеке, поскольку он представляет собой звено между биологическим и социокультурным уровнями. Другие усматривали в современной лингвистической методологии образец и предтечу общей методологии для исследования структуры человеческого поведения.

Благодаря деятельности Боаса, Сэпира, Блумфилда и их учеников и возможностям, которые создаются языками американских индейцев, американская антропология сыграла важную роль в прогрессе лингвистики в США. Она способствовала разработке специальных понятий и методов исследования и применила лингвистику как средство для изысканий в других направлениях. Взаимопроникновение, отличающее антропологию и лингвистику, становится теперь характерным и для психологии и лингвистики. Усвоив достижения современной лингвистики, психологи дали в последние годы много ценных работ, представляющих значительный интерес для языковедов. Достаточно вспомнить хотя бы работы Чарльза Осгуда, Джорджа Миллера и Роджера Брауна. Гибридизация лингвистических понятий под влиянием вычислительных процедур и приемов экспериментальной психологии породила, видимо, самую бурно растущую область в изучении речи, - область, с которой антропология должна поддерживать постоянный научный контакт.

Действительно, проникновение методов современной лингвистики в смежные области является, пожалуй, отличительным признаком второй половины нашего столетия. Можно предположить, что в процессе этого проникновения сыграют роль следующие факторы: 1) в собственно лингвистике будет продолжаться исследование истории, структуры и использования языков; 2) в других дисциплинах лингвистические понятия и приемы будут модифицироваться, реинтерпретироваться, классифицироваться и, может быть, иногда возвращаться в видоизмененной форме в лингвистику; 3) лингвистика сохранит свое положение дисциплины, ответственной за координацию результатов, касающихся словесного поведения, с точки зрения самого языка.

Так или иначе, совместный вклад лингвистики и психологии в растущую и ветвящуюся науку о словесном поведении кажется жизнеспособным и надежным. Остается ли что-нибудь на долю антропологии, если не учитывать деятельности тех ее представителей, которые становятся лингвистами и психологами, и если отвлечься от ее традиционной роли умного собеседника, готового поделиться своими наблюдениями по более общим вопросам культуры? Перейдет ли теперь к психологии роль главного союзника лингвистики среди прочих наук? Только цифры смогут ответить на этот вопрос. Он не имел бы никакого значения, если бы усиление, а не ослабление взаимной заинтересованности не было выгодно и лингвистике и антропологии.

За одно можно быть спокойным. Современная лингвистика широко усваивается младшим поколением ученых-антропологов, которые с большим знанием дела работают в самых различных областях, начиная с исторических и дескриптивных штудий и кончая проблемами семантики и социального варьирования. Большинство таких работ посвящено четко определенным лингвистическим проблемам; их теоретические основы твердо установлены, их методология хорошо обоснована, а результаты имеют немалое значение, особенно для ареалов, в которых число языков быстро сокращается. Нет нужды подробно описывать важность этих работ для антропологических исследований или доказывать их непреходящую ценность для лингвистики в собственном смысле слова. Пожалуй, в Соединенных Штатах традиционные связи между лингвистикой и антропологией стали теперь гораздо прочнее и глубже, чем десятилетие назад.

Важно не упустить возможности развить новые связи, а к этому ведет такое исследование речевого поведения, которое может быть обеспечено, пожалуй, только сотрудничеством антропологии и лингвистики. Речь идет не просто о том, чтобы заставить лингвистику работать над другими научными проблемами, такими, как когнитивное или экспрессивное поведение. И в том и в другом роль речи велика и уже привлекала внимание антропологов: исследование проблем когнитивного поведения связывается с именем Уорфа, а проблемами экспрессивного поведения занимались в последние годы ученые, называвшие себя «паралингвистами». Однако продолжать изучение этих проблем и пытаться подвести под них прочный антропологический фундамент - значит начать исследование новой проблематики, которой уделялось мало внимания.

Действительно, имеется несколько слабо развитых областей науки, имеющих дело с речью, для которых антропология может оказаться полезной. Все они похожи друг на друга в том отношении, что нуждаются в свежей теоретической мысли, методологической выдумке и эмпирической работе и ведут свое происхождение от антропологии как дисциплины по существу сравнительной. К числу этих областей относятся обновленная (возможно, под названием «социолингвистики») диалектология; изучение места языка в эволюционной теории культуры; семантическая типология языков; наконец, подлинно сравнительное изучение словесного искусства [1]. Все упомянутые области начали, к счастью, привлекать внимание. Однако для антропологического исследования поведения интерес представляет еще одна область, которая кажется весьма общей и существенной и на которую совсем не обращали внимания. Она может быть названа этнографией речи.

В некотором смысле эта область является недостающим звеном между тем, что обычно описывается в грамматиках, и тем, что обычно описывается в этнографиях. И грамматика и этнография используют показания речи для обнаружения других моделей; ни та, ни другая не фокусирует внимания на ее собственных моделях. В другом смысле это вопрос о том, какие сведения о речи, помимо правил грамматики и словаря, усваиваются ребенком в процессе его превращения в полноправного члена данного языкового общества. Наконец, это вопрос о том, что иностранец должен узнать о речевом поведении данной группы, чтобы получить возможность правильно и эффективно участвовать в ее действиях. Этнография речи занимается ситуациями и практикой, моделями и функциями говорения как вполне самостоятельного рода деятельности.

Трудно сказать, каково в деталях возможное содержание этой области и как может выглядеть ее системное описание, хотя я и попытаюсь это сделать в настоящей работе. Полевых обследований, посвященных этой теме, почти нет; мало внимания уделялось и теории и методологии таких обследований. Если собрать вместе все имеющиеся отрывочные сведения, их окажется достаточно, чтобы показать, что модели и функции речи могут быть очень разными у разных групп; в частности, способы использования речи в процессах социализации и образования могут разительно отличаться друг от друга. Однако этих сведений недостаточно для того, чтобы выделить все переменные или выявить систему. Поэтому нижеследующее изложение должно быть ориентировано на предстоящую полевую работу.

Зачем предпринимать такую полевую работу? На это есть несколько причин. Во-первых, иначе нельзя обнаружить интересующие нас и подлежащие упорядочению явления; их систематическое описание может затем дать толчок для сравнительного изучения варьирования речевого поведения в разных культурах («сравнительного речеведения» - рядом со сравнительным изучением религии, права и т. п.) и указать его место в теории. Во-вторых, полевая работа может оказаться полезной для других исследований, таких, как изучение формирования личности в раннем возрасте.

Я попытаюсь выявить существо и проблематику этой области, показав прежде всего, что изучение речи как фактора в когнитивном и экспрессивном поведении приводит к вопросу об этнографических правилах использования речи в обществе. Затем я обрисую дескриптивные процедуры, способные обнаружить такие правила. Обследование роли речи в социализации с помощью техники опроса дает многое для понимания содержания и методов решения одной важной проблемы. В заключение я кратко перечислю новые теоретические перспективы, вытекающие из опыта всей работы.

Речь в когнитивном и экспрессивном поведении

Роль речи в когнитивном поведении - давняя тема антропологии. При ее обсуждении в последние годы чаще всего ссылались на взгляды Уорфа. По соображениям места я не могу дать здесь оценки всем идеям и исследованиям, которые имеют к ней отношение; могу лишь сослаться на две другие работы (Хаймс 1961 а, Хаймс 1961 б). Кратко говоря, никто не сомневается в том, что речевые навыки входят в число факторов, определяющих внеязыковое поведение человека, и наоборот. Вопрос состоит в том, каковы формы и степень этого взаимовлияния.

Если мы занимаемся ролью фонологических навыков в восприятии и распознавании звуков, к нашим услугам многочисленные теоретические разработки, технические приемы и экспериментальные исследования. Если же мы занимаемся ролью семантических навыков в восприятии и интерпретации опыта, в нашем распоряжении нет ничего подобного. Были проделаны некоторые экспериментальные пробы (см. комментарий в Xаймс 1961 б), но мы не можем должным образом исследовать роль семантических навыков в обычном поведении, ничего не зная о семантических навыках, которые в принципе могут оказаться существенными, а такие знания могут быть получены только в результате описания речи относительно реальных условий ее использования. Другими словами, нам нужен семантический анализ, который был бы частью этнографии.

На необходимость такой этнографической семантики указывали и раньше, и это является темой «Коралловых садов и их магии» Малиновского (часть II). Однако остается вопрос о том, каким образом реализовать этнографическую семантику, как разработать ее методологию. Малиновский ясно видел необходимость анализировать значение в контексте, но на практике его метод сводился к бесконечному пересказу. Этнографическая семантика может быть громоздкой, но в принципе она не должна быть ни бесконечной, ни случайной. Она должна быть чем-то большим, чем простое отражение действительности в виде перечня фактов. Она должна иметь форму структурного анализа, столь же экономного, как грамматические правила, с помощью которых анализируется бесконечное множество текстов.

В предшествующем поколении Якобсон и его коллеги сделали очень много для разработки такой структурной семантики. В недавние годы свидетельством новой волны интереса американских ученых к этим проблемам явились важные статьи таких лингвистов, как Хауген (Xауген 1957) и Йоос (Йоос 1958), и таких этнографов, как Конклин (Конклин 1955, Конклин 1962), Гуденаф (Гуденаф 1956 а, Гуденаф 1957) и Лаунсбери (Лаунсбери 1956). Здесь, как и в других исследованиях, существуют два общих подхода, блестяще сформулированных Якобсоном: с одной стороны, нужно проследить использование данной единицы во всех различных контекстах, где она может встретиться, характеризуя ее в терминах ее способности сочетаться с другими единицами; с другой стороны, нужно поместить данную единицу в класс единиц, способных встречаться в определенных контекстах, характеризуя ее в терминах ее способности замещать другие единицы данного класса. Эти два подхода назывались по-разному, в частности «исследованием языка на синтагматической и парадигматической осях» (см. Якобсон и Халле 1956). По существу, первый подход - это подход с точки зрения согласования; второй мо^сет быть назван подходом с точки зрения противопоставления единиц внутри конструкции, или, лучше, внутри релевантной (существенной) конструкции. Здесь я хотел бы присоединиться к тем, кто считает второй подход более фундаментальным, чем первый: он подтверждает структурную релевантность единиц, дистрибуция которых изучается в рамках первого подхода, и обогащает полученные сведения новой информацией. Я убежден, что применение принципа «противопоставления внутри конструкции» приведет лингвистику к этнографии, а этнографию - к анализу типов речи.

Ниже я могу лишь очень кратко аргументировать этот тезис. Парадигматический подход требует обнаружения релевантной конструкции, или контекста, с помощью которого выделяются противопоставляемые внутри него единицы и определяются дифференциальные признаки для элементов построенного таким образом класса. Этот подход с успехом применялся в области фонологии и грамматики, но не был столь эффективен в области словаря. Многие вообще сомневаются в том, что структурный подход применим к языку в целом, включая и весь его словарь. Было бы, однако, удивительно и труднообъяснимо, если бы парадигматический принцип, имеющий фундаментальное значение для ядра языка, оказался бы бесплодным применительно к лексике. Исходя из этого, лингвисты, связанные с глоссематической школой, предложили приемы анализа «структуры содержания» и отстаивали принципиальную возможность их распространения на весь словарь. Эти приемы могут оказаться плодотворными, хотя они подвергались теоретической критике и хотя в некоторых из них пока чувствуются элементы случайности и произвольности. Во всяком случае, они не предполагают выхода за рамки собственно языковых данных - в область исследования речевого поведения и использования речи. Такое исследование необходимо независимо от того, занимаемся ли мы семантикой как учением о значении и смысле или включаем в нее, как того требует этнография речи, еще и то, что может быть названо «прагматическим значением» (ср. концепцию Фирта, включавшего в понятие семантики и прагматические аспекты значения, которые он выводил за пределы лексикографии и считал предметом «социологической лингвистики», - Фирт 1935, 27).

Легко понять, почему такое исследование необходимо. Одним из источников затруднений, с которыми сталкивается в настоящее время структурный анализ содержания, является как раз ограниченность контекстов, представленных в обычных языковых материалах. Эти материалы дают достаточно контекстов для фонологического и грамматического анализа, но для семантического анализа их недостаточно, если не считать нескольких ограниченных наборов часто встречающихся элементов, таких, как падежные окончания и предлоги. Вот почему, рассматривая возможность структурного анализа таких единиц, как лат. tabul-, Уэллс писал: «...единственный имеющийся сейчас в нашем распоряжении надежный метод связан с трактовкой этого элемента как члена какой-то парадигмы плана содержания. Мы, однако, не видим, как его можно представить таким образом» (Уэллс 1957).

Некоторые ученые склонны иногда постулировать дифференциальные признаки, на первый взгляд универсальные или заданные заранее, для некоторых других областей, таких, как термины родства, числительные, местоимения. В действительности, однако, самые, казалось бы, очевидные признаки нельзя принимать в качестве само собой разумеющихся. В некоторых случаях можно допустить, что, хотя языки членят опыт по-разному, сам опыт един и может быть уподоблен одной картинке-загадке, скрывающей несколько различных изображений. Но недавние работы показывают, что до начала структурного анализа значения необходимо продемонстрировать реальное единство соответствующего отрезка действительности для всех говорящих о нем людей. Даже для терминов родства или цветообозначений нельзя предписать заранее, что данная область включает, чего в ней нет, какие признаки являются определяющими для нее и ее элементов (ср. Конант 1961, Конклин 1955). (Этот принцип в целом верен для всех культурных явлений; ср. Гуденаф 1956 б о правилах проживания и Адамc 1960 о структуре семьи.)

Исследование естественных условий использования речи, имеющее целью проверить, насколько существенны для описания данной области выделенные дифференциальные признаки, является основой успеха Конклина и Фрейка и указывает путь, по которому должен направляться структурный анализ всей речи. Любое высказывание, встретившееся в данном контексте, может быть противопоставлено другому высказыванию, однако для большинства слов и более крупных единиц речи контексты следует искать не в обычном корпусе языковых данных, а в ситуациях поведения. Необходимо устанавливать формы и условия поведения, существенные для речи, и наборы языковых единиц, которые в них встречаются, связывая первые со вторыми; после этого могут быть найдены дифференциальные признаки и правила употребления независимо оттого, являются ли они чисто семантическими (десигнативными) или имеют другое содержание и функции (с формально-лингвистической точки зрения такие классы могут остаться незамеченными, поскольку входящие в них выражения формально различны; так, класс приветствий может колебаться от «Hi» («Эй») до «It's a damned good thing you got here when you did, Jack!» («Чертовски хорошо, что ты пришел, Джек!»)).

Этот подход требует, разумеется, структурного анализа языкового коллектива в связи с речью, который был бы своего рода этнографией речи. Он является ответом на проблему, поставленную Ельмслевом (Ельмслев 1957, 283): «Структурное описание не может быть осуществлено иначе как при условии, что оно способно свести открытые классы к закрытым».

Для понимания и предсказания поведения существенна содержательная роль контекстов, которая может быть охарактеризована следующим образом. Языковая форма задает определенный круг значений. Контекст поддерживает определенный круг значений. Когда некоторая форма используется в некотором контексте, она элиминирует все возможные в нем значения, за исключением тех, которые свойственны ей самой; контекст элиминирует все возможные значения данной формы, за исключением тех, которые он способен поддержать. Реализованное значение зависит от взаимодействия этих двух факторов. (Недавно сформулированный Йоосом (Йоос 1958), этот принцип был выдвинут еще Бюлером (Бюлер 1934, 183) и Фиртом (Фирт 1935, 32).)

Важной является и та мысль, что содержательная роль речи не абсолютна, но зависит от того, чтб, где и когда говорится. Речь играет более важную содержательную роль в некоторых видах деятельности, в некоторые моменты, для некоторых людей, для некоторых обществ. Масштабы и вид влияния могут меняться, как различаются они, например, у ребенка и взрослого; очевидно также, что для многоязычных индивидов существует проблема относительной важности языков, которыми они владеют.

Такой интерес к речи в контекстах поведения приводит к анализу определенных моделей в конкретных естественных ситуациях. Если мы не можем вычитать из грамматики, какую роль играют речевые навыки в повседневном поведении, мы не можем узнать этого и из экспериментальной ситуации, которая является новой для данной культуры. Нельзя этого выяснить и из схематических описаний речевых и иных навыков, скрупулезно сравниваемых через тысячу лет после того, как эти описания были составлены. Анализ должен быть произведен на месте. Мы должны знать, для каких контекстов какие модели пригодны и как, где и когда они входят в игру. Афоризм «значение есть употребление» приобретает новую силу, когда мы начинаем всерьез изучать роль семантических навыков в поведении.

Коротко говоря, описание семантических навыков зависит от речевых контекстов, на основе которых определяются релевантные конструкции, классы единиц и дифференциальные признаки. Более того, отдельные лица и целые группы могут отличаться друг от друга типами поведения, опосредствованными речью. Таким образом, анализ роли речи в когнитивном поведении приводит к анализу этнографического контекста речи.

То же самое верно и относительно роли речи в экспрессивном поведении. Разумеется, в экспрессивном поведении, в той мере, в какой оно предполагает использование того же кода, есть когнитивный аспект, так что семантические навыки не исчерпывают когнитивной роли речи. Равным образом экспрессивный аспект имеется и в когнитивном стиле отдельного лица или группы лиц; и вообще все явления речи могут интерпретироваться слушающим как несущие экспрессивную информацию о говорящем. Однако для работ об экспрессивном поведении характерно подчеркивание речи как аспекта личности и выделение некоторых черт речи, таких, как тон голоса и паузы неуверенности, которые лежат за пределами словаря и грамматики и которые в недавнее время были в предварительном порядке систематизированы в рамках «паралингвистики». (Общую характеристику когнитивных и экспрессивных аспектов личности с лингвистической точки зрения см. в Xаймс 1961 б.) Главная работа, явившаяся плодом исследований в области паралингвистики - работа Питтенгера, Хоккета и Данехи (Питтенгер и др. 1960), - основана на эвристическом, хотя и несколько интуитивном, применении принципа противопоставления внутри конструкции, с помощью которого разворачивается психиатрическое интервью. Действительно, основная задача, стоящая перед паралингвистикой, состоит в том, чтобы определить значение обнаруженных ею явлений дальнейшим изучением их противопоставительного использования. В целом можно сказать, что всякий прогресс в анализе экспрессивной роли речи также ведет к анализу этнографического контекста [2].

Среди других объектов антропологии, которые подводят к такому анализу, назовем тот аспект культурного развития, который связан с программами элементарного образования, касающимися грамотности и многоязычия. Когда для туземных форм речи вводятся новые употребления, а формы иностранного языка начинают использоваться в туземных контекстах, необходимо анализировать типы и функции речи в обоих языках, чтобы можно было предсказать, где они будут соответствовать друг другу, а где - конфликтовать (ср. Вайнрайх 1953 и Хаймс 1961 в).

Теперь посмотрим, как может быть выполнен анализ этнографического контекста речи. Имеется несколько направлений исследования, чьи цели частично совпадают с целями этнографии и чьи результаты и методы должны ей помочь. Поскольку эти направления до сих пор не слились и каждое из них отлично по содержанию и объему от предмета, который нас здесь интересует, разумно, а может быть и необходимо, воспользоваться этой возможностью, чтобы обсудить проблему описания и очертить метод ее решения. Мой подход к теме свободен, конечно, от предубеждения против путей, которыми с пользой для себя идут другие. Можно ожидать, что подходы к этнографическому анализу, разработанные под влиянием лингвистики, несмотря на возможные расхождения, обнаружат большое сходство во многих отношениях [3].

Дескриптивный анализ речи

Содержанием описания является экономия речи в обществе. Описанию подлежит любая форма поведения, релевантная для структурного («эмического» по терминологии Пайка) анализа речи. При этом не следует представлять себе поведенческую реальность в виде пирога, а экономию речи - в виде единственного разреза. Речь идет лишь о точке зрения, упорядочивающей социальную действительность, которая является одной и той же для различных аналитических систем. Я считаю, что структурный анализ в рамках выбранной мною системы будет представлять интерес сам по себе и может оказаться полезным для анализа с других точек зрения.

Под структурным анализом понимается нечто большее, чем размещение данных по выделенному набору категорий. Такое размещение является необходимой отправной точкой, а также результатом, к которому мы стремимся, когда системы, проанализированные по отдельности, изучаются в сравнительном плане. Но при изучении отдельной системы структурный анализ означает научное и моральное обязательство индуктивно обнаружить единицы, критерии и конструкции, которые существенны с точки зрения самой этой системы. Иллюстрацией может служить взаимоотношение между фонетикой в качестве отправной точки, фонологическим анализом данного языка и использованием результатов этого анализа в общем языкознании, например в фонологической типологии; другой пример - этнологические категории в качестве отправной точки, этнографический анализ принятых в данном обществе правил, скажем правил проживания, и использование результатов этого анализа в сравнительном исследовании. Категории, даваемые ниже для этнографии речи, должны рассматриваться как способ проникновения в частные системы; они аналогичны фонетике и, может быть, части практической фонологии. Они мыслятся как эвристические, а не априорные.

Эта мысль кажется очевидной, но опыт показывает, что ее легко понять неверно. Поэтому я поставлю вопрос иначе. Что было бы правильным возражением против того, что излагается в этой работе? Не утверждение, что в действительности имеется три, восемь или 76 факторов или функций речи вообще, что было бы равносильно попытке выяснить, сколько в действительности имеется фонем - вообще. Вопрос же состоит в том, сколько имеется фонем или факторов и функций в какой-то определенной системе. Ответы на вопросы о том, каково могло бы быть общее число факторов и функций и каковы инварианты с универсальной сферой действия, сейчас могут быть угаданы, но с уверенностью их можно будет дать только после структурного анализа многих систем. Следовательно, правильным возражением против излагаемого было бы возражение, которое помогает этой работе и делает из нее лучшее руководство по практической фонетике и фонологии.

Можно спросить: в каких пределах анализ с точки зрения самой речи является структурно эффективным в конкретном случае? Деятельность, которая определяется как говорение одной группой, может представляться чем-то иным другой группе. Однако различия такого рода сами по себе представляют интерес. Какие-то формы поведения организуются и определяются в терминах говорения в любой группе, и смысл этого поведения может ускользнуть от нас, если мы не проанализируем его как речь. Только если мы сосредоточиваемся на речи, мы можем ответить на структурный вопрос и получить данные для сравнительного изучения степени участия речи в структуре поведения различных групп. В некотором смысле сравнительная этнография речи - всего лишь один из видов сравнительного изучения того, как используются культурные ресурсы вообще.

Следует заметить, что экономия речи в группе определяется относительно совокупности говорящих или общества, как бы последнее ни понималось, а не относительно однородного или ограниченного в пространстве языкового кода. Если одновременно используется несколько диалектов или языков, они рассматриваются вместе как часть речевой деятельности данной группы. Этот подход с самого начала порывает с представлением о взаимно-однозначном соответствии языка и культуры. Действительно, для большинства обществ мира главный объект нашего внимания не совпадает с тем, что определяется как отдельный язык. Конструкции языкового кода рассматриваются как одна из нескольких аналитических абстракций, извлекаемых из словесного поведения. В терминах теории культуры они считаются одним из наборов речевых навыков. Закрепление тех или иных языков или их вариантов за определенными ситуациями или функциями и значение каждого из них для личности, статуса говорящего и его образа мыслей также займут свое место в описании. Конечно, будет необходим и общепринятый анализ каждого кода, однако более широкая система представляется более «естественной», антропологической в собственном смысле слова. Этот ход рассуждений сохраняет силу и в том случае, когда внимание сфокусировано на отдельной личности, а не на совокупности говорящих [4].

Необходимый шаг состоит в том, чтобы найти место речи в иерархии включенных друг в друга объектов: не всякое поведение является общением с точки зрения его участников; не всякое общение осуществляется при помощи языка; языковые средства включают не только речь. По поводу той или иной деятельности или ситуации можно спросить: содержит ли она акт общения (с самим собой или с другим) или нет? Если да, то осуществляется ли общение с помощью языка или неязыковых средств (жеста, телодвижения) или того и другого вместе? В конкретном случае одна из этих альтернатив может быть необходима, или возможна, или исключена. В различных группах оценки поведенческой ситуации как общения не совпадают. Каково, например, распределение ситуаций, когда молчание считается в данном обществе обязательным, в отличие от ситуаций, когда молчание, являясь факультативным, может служить сообщением? (Говорить, что все является сообщением, - значит превращать этот термин в бесполезную метафору. В случае необходимости можно изменить формулировки следующим образом: не всякое поведение есть посылка сообщения... не всякая посылка сообщения осуществляется при помощи языка... и т. д.) Могут различаться и оценки средств общения. В любой группе некоторые ситуации обязательно оцениваются как ситуации речи, некоторые другие могут быть оценены таким образом, а некоторые не могут. Какие ситуации требуют письма, производных кодов типа пения, свиста, барабанного боя, неязыкового использования голоса или инструментов, жестов? Закреплены ли определенные сообщения за каждым из этих средств?

Распределение актов и средств общения в наборе поведенческих ситуаций составляет один уровень описания. Типы сочетаемости и частотность являются одним из оснований для сравнения различных групп. Гораздо более сложным является анализ самого акта общения (рассматривая его, я буду использовать термины «речь» и «говорение», но эти слова - лишь суррогаты, обозначающие все формы общения, и описание должно быть обобщено таким образом, чтобы охватить их все). Подчеркну еще раз, что нижеследующее является не готовой системой, в которую должен быть уложен материал, а последовательностью вопросов, которые следует поставить. Я надеюсь, что вопросы дадут возможность нащупать составные части и перейти от них к структуре речи данной группы.

Существуют, по-видимому, три аспекта экономии речи, которые полезно рассмотреть по отдельности: акты речи (speech events - «речевые события») как таковые; конститутивные факторы (constituent factors) актов речи; функции речи (functions of speech). Каждый из аспектов выделяется в результате изменения точки зрения на предмет, и полное описание одного аспекта осуществляется отчасти в терминах двух других.

Акты речи

При изучении каждого аспекта полезны три типа вопросов. Приступая к рассмотрению речи данной группы, следует узнать: что мы относим к актам речи? Какие классы актов речи выделяются или могут быть выделены? Каковы дифференциальные признаки, на основе которых они различаются? (Здесь необходима ссылка на то, как представляются факторы и выполняются функции.) Каковы типы их сочетаемости, их распределения относительно друг друга и относительно внешних событий (в терминах поведения вообще или одной из его сторон)?

Хорошим этнографическим приемом обнаружения актов речи, а также других категорий является рассмотрение слов, которые их называют. Некоторые классы актов речи в нашей культуре хорошо известны: воскресная проповедь, вступительное слово, клятва верности. О других дают представление такие разговорные выражения, как heart-to-heart talk «разговор по душам», salestalk ~ «торговаться», talk man-to-man «мужской разговор», woman's talk ~ «дамский разговор», bull session ~ «полицейский допрос», chat «треп», polite conversation «вежливая беседа», chatter (of а team) «профессиональные разговорчики», chew him out ~ «пилить кого-л.», give him the lowdown ~ «выложить кому-л. подноготную», get it off his chest ~ «дайте ему высказаться и облегчить душу», griping «воркотня» и т. п. Я не знаю, как их анализировать со структурной точки зрения. Совершенно ясно, что этот материал не может быть набран только по словарю: отдельные случаи и классы актов речи могут называться самыми различными средствами - не только существительными, но и глаголами, словосочетаниями и предложениями. В ответ на вопрос «Nice talk?» [«Хорошо поговорили?»] ситуация может быть охарактеризована так: «Couldn't get a word in edgewise» [«Не мог вставить ни словечка»].

Поскольку члены общества воспринимают свое словесное взаимодействие в терминах таких категорий, имеет смысл искать их существенные свойства и распределение. Возьмем хотя бы категорию cussing out «перебранка», используемую при описании определенного класса актов речи в языке чинук. Это набор глагольных основ для называния различных видов перебранки. Какие альтернативные акты (языковые или неязыковые), такие, как попытка прогнать или избить, возможны в той же ситуации? Если принимать во внимание факторы, то кто ругается, с кем, когда и где, в рамках какого стиля или кода, из-за чего? Если исходить из функций, то имеется ли в перебранке эстетический элемент, оцениваются ли говорящие по своим способностям ругаться, к чему приводит перебранка для ее участников, каково ее ожидаемое или реальное воздействие на слушателей? Какова роль перебранки в сохранении данной социальной системы, культурных ценностей, личностных систем? (В этом плане интересен анализ слова roka «восхваление, пение хвалы» в хауса, проведенный Смитом, - см. Смит 1957; см. также Конклин 1959.)

Интересен и вопрос о том, какие явления могут завершать акты речи или какой-либо отрезок внутри акта речи.

Факторы в актах речи

Любой акт речи может рассматриваться как состоящий из нескольких компонентов, и анализ этих компонентов является одним из важных аспектов этнографии речи. Можно выделить семь компонентов, или факторов. Каждый акт речи включает в себя: 1) Отправителя (Адресующего, Адресанта); 2) Получателя (Адресата); 3) Форму сообщения; 4) Канал связи; 5) Код; 6) Тему; 7) Обстановку (Сцену, Ситуацию) [5].

Набор из семи типов факторов является исходной («этической») системой. У любой группы категории могут отличаться числом и содержанием, и все их проявления и классы должны быть эмпирически установлены. Так, Отправитель и Адресующий или Получатель и Адресат не обязательно будут совпадать. В языках восточночинукской группы торжественная церемония отчасти определяется тем, что слова вождя или устроителя повторяет для собравшихся специально выделенный служитель. Вообще категории этих двух факторов должны исследоваться в терминах ролевой системы данной группы. Более того, в зависимости от верований и обычаев категории Отправителей и Получателей по-разному распределяются среди членов данной группы. Прилет стаи воронов означал для носителей языка квакиутль предупреждение, и существовала соответствующая категория Получателя: тот, чей послед был съеден воронами, мог, став взрослым, воспринимать крики воронов и интерпретировать их как то или иное из ограниченного набора высказываний на языке квакиутль. Для индейцев племени фокс типом потенциального Отправителя является камень. Грудных детей иногда считают, а иногда не считают классом потенциальных Адресатов, и с ними иногда говорят, а иногда не говорят; как Адресаты они рассматривались носителями языков могав и тлингит, которые считали младенцев способными понимать речь (практика обращения с маленькими детьми и домашними животными и в нашем обществе тоже не единообразна).

Форма сообщения, или типичная форма класса сообщений, является дескриптивным фактом, который приобретает особую значимость как эстетический и стилистический фактор, рассматриваем ли мы его по отношению к кодовым средствам (Ньюмен (Ньюмен 1940) показал, что йокутс и английский резко противопоставлены друг другу), или по отношению к конкретному контексту (Риффатер (Риффатер 1959) считает это отношение фундаментальным для анализа стиля), или же по отношению к конкретному референту (примером последнего является ритмическое предпочтение, отдаваемое некоторыми лингвистами определению «Trager-Smith» в противовес определению «Smith-Trager»).

Межкультурные различия в Каналах связи хорошо известны. К их числу относятся не только наличие или отсутствие письменности, но и разработка инструментальных каналов связи такими западноафриканскими народностями, как ябо, использование тонового свиста некоторыми группами масатеков в Мексике и т. д.

Уже отмечалось, что фактор Кода является переменной, которая находится в центре внимания при изучении речевых навыков данного сообщества. Имеется широкий диапазон возможностей - от сообществ, в которых используются стилистические разновидности одного и того же диалекта, до сообществ, в которых многие владеют несколькими различными языками. Сюда же относится и наличие арго, жаргонов, форм речевой маскировки и т. п. В настоящее время усиленно обсуждаются такие термины, как «диалект», «вариант языка», vernacular «исконный язык», level «стиль» (см. Фергюсон и Гамперц 1960, Xилл 1958, Кеньон 1948). Ясно, что нельзя определить ту или иную форму речи как диалект, язык или стиль исходя только из ее языковых признаков; не могут быть определены таким образом и категории. Необходимо учитывать еще и социокультурное измерение (см. работу Вольф 1959 о несовпадении объективных языковых различий с границами общения); в связи с ним должны быть найдены туземные категории вместе с их различительными признаками и тем смыслом, который приписывается использованию той или иной из них в данной ситуации. В зависимости от нашего отношения наличие очень немногих черт может наложить на данную форму речи печать другого стиля или диалекта [6].

Фактор Темы связан с изучением лексической иерархии языков, на которых говорит данная группа, включая анализ идиом и любых принятых в данном обществе стандартных высказываний, на предмет выяснения того, что вообще может быть сказано. В большей степени это значит попросту то, что семантическое исследование необходимо во всяком исследовании речи. Этнография речи также обращает особое внимание на туземные категории, которые могут служить в качестве тем. Следует знать категории, в терминах которых люди ответят на вопрос: «О чем они говорят?» - а также признаки и типы сочетаемости таких категорий. Сюда же можно отнести и старую риторическую категорию общего места.

Фактор Обстановки является фундаментальным и с трудом поддается анализу. Он лежит в основе многих других факторов, но вместе с тем нелегко определить, из чего он складывается. Мы принимаем в качестве осмысленных такие термины, как «контекст ситуации» и «определение ситуации», но редко задаем вопрос об этнографических критериях ситуации, возможных типах ситуаций, их числе и т. п. Слова данного языка являются одним из средств разрешения этой трудности; полезными при определении поведенческих обстановок и членении континуума поведения будут также соображения Баркера и Райта (Баркер и Райт 1955) [7].

В какой-то мере значение этих типов факторов будет выяснено при их рассмотрении относительно функций речи. Что касается самих факторов, подчеркнем еще раз, что много информации о них содержится в лексических категориях исконного языка и что противопоставление внутри конструкции является основным приемом при установлении единиц и классов и обнаружении дифференциальных признаков.

Если для некоторой группы даны существенные единицы и классы, можно изучать типы их распределения. Один из возможных способов состоит в том, чтобы выделить единицу или класс и, сохраняя их неизменными, варьировать другие компоненты. Подобно технике составления конкордансов, это приводит к инвентарю - описанию элемента в терминах его сочетаемости с другими элементами. Будучи общим дистрибутивным приемом, данный метод может привести к обнаружению отношений, существующих между различными элементами: устанавливается, является ли сочетаемость обязательной, или факультативной, или структурно невозможной. Иногда данным отношением могут быть связаны только два элемента (как это имеет место в случае, когда к определенной категории Получателя может обращаться только определенная категория Отправителя), иногда - несколько. Это отношение может быть присущим и классу актов речи.

Таким образом мы можем обнаружить правила поведения, принятые для себя индивидом или целой группой (признаки, указывающие на то, что такие правила были нарушены, оказываются особенно полезными для их обнаружения). С лингвистической (Кодовой) точки зрения такие правила могут объяснить варьирование в речевом материале, на котором основано описание, показав, почему не встречаются некоторые грамматически возможные высказывания (дадим в качестве примеров иллюстрации на каждый из типов факторов: потому что информанту не полагается быть Отправителем; данный исследователь не имеет права быть Получателем; предпочитается иной выбор слов или их порядок; сообщение обычно поется и не может быть продиктовано иначе как по этому каналу связи; сообщение выдержано в таком варианте или стиле речи, которого информант избегает или не должен использовать; тема высказывания табуирована; ситуация, которая может быть предметом такого высказывания, никогда не имела места или является воображаемой; такое говорится только в контексте, к которому лингвист не имеет доступа). С этнографической точки зрения обнаружение принятых в данном обществе правил поведения представляет практический интерес, поскольку тогда можно наблюдать общение, будучи его участником; с другой стороны, такие правила занимают центральное место во всей концепции речи как системы. Типы речи составляют систему, по крайней мере отчасти, именно благодаря ограничениям на сочетаемость элементов.

Этнографы уже обращали внимание на соответствующие данные; в особенности это касается таких лексических единиц, выбор которых обусловлен свойствами говорящих, - например, терминов родства. Лингвисты учитывали такие единицы, когда различия между ними получали формальное выражение в коде, как это происходит, в частности, в том случае, когда пол говорящего и слушающего определяет выбор морфемы или парадигмы (лучшая работа на эту тему - Xаас 1944). Тогда соответствующие свойства участников речи могут рассматриваться как элементы окружения при использовании принципа дополнительного распределения и трактовке форм как лексически или грамматически эквивалентных: однако такие данные рассматриваются скорее как периферийный участок грамматики, чем как выход в более широкую систему речи (факты этого рода иногда служили основанием для представления о различных мужских и женских «языках», но серьезных описаний речевых различий между мужчинами и женщинами этих обществ фактически нет).

Дескриптивный анализ типов речи в терминах конструктивных факторов акта речи, как они преломлены данным туземным языком, заслуживает внимания сам по себе; с другой стороны, он открывает возможность предсказания поведения. Если нам дан акт речи в узком смысле слова, т. е. конкретное сообщение, то часто наш интерес сосредоточивается на том, что может быть сказано об одном или нескольких из его конститутивных элементов. Что может быть сказано об Отправителе - либо с точки зрения определяющих его свойств (возраста, пола, социального класса и т. п.), либо с точки зрения мотива, отношения, личности? что может быть сказано о Получателе, включая и его или ее вероятный ответ? о Контексте (включая предшествующие события, речевые или неречевые)? и т. д. (Для исследователя, работающего в поле, или для обучающегося ребенка может представлять интерес вопрос о том, что может быть сказано о Коде; для инженера-связиста - вопрос о том, что может быть сказано о Канале связи.) Мы можем рассматривать отношения между элементами или рассматривать все элементы в их отношении к какому-то одному из них.

Преимущество такого подхода состоит в том, что очень часто это как раз тот материал, с которым мы вынуждены работать, а именно текст того или иного рода. Исследования такого типа обычны в науке и вне ее. В нашем собственном обществе успех такого исследования предполагает знание отношений - предсказуемостных, вероятностных, - которые связывают конститутивные элементы актов речи. Мы знаем типы речи, лежащие в основе данного текста или сообщения, и в какой-то мере способны ответить на вопрос, что изменилось бы, если бы Отправитель был другим, если бы другими были его мотивы и т. д. Применительно к другому обществу эта техника противопоставления внутри конструкции должна опираться на эксплицитный анализ типов речи.

Функции актов речи

Третий аспект актов речи - их функция. В антропологии функции речи (или языка) рассматривались обычно в терминах универсальных функций. Хотя важно знать, в чем сходствуют функции речи в разных группах и для разных лиц, здесь мы будем заниматься их различиями. Один из возможных способов сделать это состоит в том, чтобы перевернуть обычный вопрос «Какова роль языка в сохранении личности, общества и культуры?» и вместо этого спросить: «Какова роль личности, общества и культуры в сохранении языка?» Различные функциональные связи речи и языков можно особенно ясно видеть в тех случаях, когда мы задаемся этим вопросом применительно к ситуациям культурного изменения.

Исследователями стандартных (standard) языков установлены функции этих языков и соответствующие им эмоциональные отношения. Они практически приложимы ко всем языкам и могут служить основой для сопоставления их ролей. Пример: язык хопи-тева выполняет престижную, объединяющую и изоляционистскую функции; хопи-тева испытывают гордость за свой язык и обнаруживают большую языковую лояльность. У восточных чероки иерархия функций, по-видимому, обратная: сохранение языка выполняет главным образом изоляционистскую функцию, и к нему относятся лояльно, но без особой гордости. Вероятно, наше мышление чересчур окрашено европейским языковым национализмом XIX в., чтобы мы могли заметить, что далеко не все языки имеют статус символа, необходимого для единства группы. Племя фульнио в Бразилии в течение трех столетий поддерживало свое единство, потеряв свои земли, но сохранив свой язык и главные обычаи, а гуайкери в Венесуэле достигли того же самого сохранением своей системы отношений собственности. На протяжении нескольких поколений у них не было и следа особого языка и религии. Можно подозревать, что отношение гуайкери к своему языку отличалось от отношения фульнио.

Когда в обществе остается лишь несколько носителей данного языка, его сохранение почти всецело зависит от тех явных и неявных функций, которые он для них выполняет. Вот как, например, Суонтон спас офо - важный и самостоятельный язык семейства сиу. Отчасти ему повезло: он воспользовался случайным замечанием последней носительницы языка, которая ничего не знала о его присутствии. Однако отчасти это произошло благодаря личности женщины, которая смогла стать информантом, потому что она годами разговаривала на этом языке сама с собой, после того как все остальные его носители умерли.

Эти примеры широких функциональных связей речи и языков поднимают вопросы, на которые можно ответить только в рамках общей этнографии или социальной антропологии. В той мере, в какой этнография речи создается особой точкой зрения, а не особым предметом, это верно для нее и в других отношениях, но здесь это особенно важно потому, что необходимый концептуальный аппарат существует почти исключительно за пределами лингвистики. Тем не менее результатов в некоторых направлениях можно добиться и за счет лингвистического рассмотрения функций речи в терминах конструктивных факторов акта речи.

В прежней лингвистической традиции в качестве функций речи выступали обычно факторы акта речи, рассмотренные с точки зрения мотива или цели, и в результате получался набор функций - по одной на каждый из выделенных факторов. Иногда с функцией ассоциируется особый признак, лингвистическая категория или литературный жанр. Так, местоимение первого лица, междометия и лирические стихотворения ассоциировались с экспрессивной функцией (выделение Отправителя в акте речи); местоимение второго лица, императивы и риторическая или драматическая поэзия - с директивной функцией; местоимение третьего лица и эпическая поэзия - с референционной функцией [8].

Какая-то концепция функций речи обязательна для любой теории поведения, если она хочет объяснить речь. То же самое верно и относительно описания языка в рамках теории культуры. Действительно, соперничающие взгляды по многим вопросам, касающимся речи, могут быть лучше всего интерпретированы как основанные на различных до-лущениях о существовании и относительной важности тех или иных функций. Для этнографии речи, следовательно, вопрос состоит не в том, должна ли она включать концепцию речевых функций, а в том, какова должна быть эта концепция.

В настоящее время можно дать только предварительную наметку. Она мыслится в качестве инструкции для полевой работы, и поэтому особое внимание в ней следует уделить объему системы и ее гибкости. Не следует понимать функции речи чересчур узко, ограничивая их число или область действия, и в то же время не следует навязывать языку фиксированный набор функций. Хотя некоторые общие классы функций, бесспорно, универсальны, в каждом конкретном случае следует искать то, что отличает его от других, и быть готовым к тому, что функция, выделимая в одной группе, отсутствует в другой.

Можно указать семь широких типов функций, соответствующих перечисленным выше семи типам факторов (каждый тип может быть назван по-разному, и самое удачное наименование может варьироваться в зависимости от обстоятельств; альтернативы указаны в скобках). Эти семь функций суть: 1) Экспрессивная (Эмотивная); 2) Директивная (Конативная, Прагматическая, Риторическая, Побудительная); 3) Поэтическая; 4) Контактная; 5) Метаязыковая; 6) Референционная; 7) Контекстуальная (Ситуационная).

В простейшем случае каждый тип функций можно считать связанным с соответствующим типом фактора, и можно выделить вопросы и реплики, а также единицы, которые ассоциируются с каждой из них по преимуществу.

Высказывание «Вы говорите это с таким чувством» указывает на экспрессивную функцию, и в языке могут быть единицы, закрепленные за ней, например франц. [h] («Je te H'aime») и английское растяжение гласных («What а fiiiiiiiiine boy» - «Что за чууудный мальчик!)», используемые для передачи сильного чувства. (Признак может быть закреплен за экспрессивной функцией только в тех случаях, когда он не является референционным, т. е. когда это фонетический признак, не функционирующий фонологически для различения лексических единиц.) «Делай как я говорю, а не как я делаю» указывает на директивную функцию; императивы уже упоминались как директивные единицы по преимуществу. «Так часто думали, но никогда так здорово не выражали» указывает на поэтическую функцию (внимание сосредоточено на форме сообщения), так же как и «Звук должен казаться эхом смысла». Стопы, строки и метрические единицы вообще имеют главным образом поэтическую функцию. «Если бы я мог сказать это, вместо того чтобы писать!» и «Ты слышишь меня?» указывают на контактную функцию; ритмические группы могут быть единицами канала связи в случае устной речи, подобно страницам в случае печатного текста. «Пойди посмотри это в словаре» указывает на метаязыковую функцию, на обращение к коду, с помощью которого осуществляется общение; такие слова, как «слово», и специальные лингвистические термины, которые делают возможным разговор о коде, выполняют главным образом метаязыковую функцию. Кавычки имеют метаязыковую функцию, когда они являются сигналом того, что форма цитируется или приводится в качестве примера, и контактную функцию, когда в них заключена прямая или воображаемая речь. «О чем ты собираешься говорить?» и «Что он хотел сказать?» (внимание сосредоточено на теме) указывают на референционную функцию. Большинство лексических и грамматических единиц являются референционными по преимуществу и анализируются дескриптивной лингвистикой в терминах этой функции. «Когда ты ему скажешь об этом?», «Как сказано выше», «Здесь вы не должны так говорить!», «Если вы все же собираетесь использовать эту сцену, вы должны ввести ее в пьесу позднее» выполняют главным образом контекстуальную функцию, равно как и светящийся знак «Внимание! Микрофон включен!» или авторские ремарки в начале пьесы («Эльсинор. Площадка перед замком»).

Все признаки акта речи, включая все признаки языкового кода, могут принимать участие во всех функциях. Об этом следует сказать, потому что некоторые признаки часто трактуются в терминах какой-то одной функции. Однако, как указал Кеннет Бёрк, любое высказывание, например даже междометие, выступая во вторичной функции, может служить названием для контекстов, в которых оно уместно, и, следовательно, иметь референционный аспект. Для некоторых языковой код - это последовательность уровней, интерпретируемых всецело в терминах референционной функции; остальные функции, такие, как экспрессивная, рассматриваются как относящиеся только к уровню целого высказывания или еще более крупных единиц. Разумеется, все функции, включая и референционную, начинают действовать только на уровне высказывания; вне высказывания нет никаких функций. Однако, когда речь идет об анализе, все функции должны быть рассмотрены относительно всех уровней. С одной стороны, на каждом уровне кода имеются соответствующие ему типовые экспрессивные единицы; с другой стороны, для конкретной единицы, такой, как фонема, может быть указан широкий круг выполняемых ею функций. Хотя первоначальная задача дескриптивного анализа состоит в том, чтобы рассмотреть фонемы с точки зрения их роли в референционной функции (т. е. роли в отождествлении и различении высказываний), это не исчерпывает их функциональной нагрузки. Возьмем, например, /р/: Бёрк отметил «два типа р» по экспрессивности, причем одно из них - сильно аспирированное - выражает отвращение и отказ (Бёрк 1957, 12 и сл.). Типы /р/ могут участвовать в поэтической функции, организуя, например, среднюю строку следующей строфы Уоллэса Стивенса: «The romantic intoning, the declaimed clairvoyance / Are parts of apotheosis, appropriate / And of its nature, the idiom thereof!» [«Романтический речитатив и ясновидение, само заявляющее о себе, суть неотъемлемые части апофеоза, его природы, его языка!»] Функциональная нагрузка /р/ в обществе не может быть проанализирована в отрыве от характера и использования различных каналов связи; у племени пима /р/ имеет различную функциональную нагрузку в пении и устном творчестве, а представители либерийского племени ябо при передаче речи барабанным боем не выделяют /р/ среди других согласных, а регистрируют лишь общий характер звука. Общепринятые названия фонем, позволяющие рассматривать их в абстракции, связаны с ме-таязыковой функцией; термины для обозначения таких дифференциальных признаков, как назализация, имеются даже в примитивных обществах: s'amqsən (-qsən «нос») в салийском халькомелем (подробности см. в Эльмендорф и Саттлс 1960, 7). В качестве сокращения «Р» может служить средством референции; так, на спортивной форме оно обозначает школу, а прописное «Р» в противоположность строчному - знак спортсмена, который в главных видах спорта завоевал право быть членом спортивной организации и носить ее инициалы. Если на форме, в которой спортсмен выступает на состязаниях, есть буква, а на тренировочном костюме ее нет, то соответствующий элемент (такой, как «Р») имеет контекстуальную функцию. В этих случаях фонологическая структура языка обусловливает существующую практику.

Мы привели всего несколько иллюстраций, но если самые разнообразные функции свойственны признакам, которые воспринимаются как наиболее тесно связанные с внутренней структурой кода и менее всего опосредованные внешними связями, то наши рассуждения должны быть верны и для всех остальных признаков. Ограничивать лингвистическое описание или психологическое исследование речевыми навыками, рассматриваемыми только с точки зрения референционной функции, - значит ограничивать наши научные представления, особенно представление об аспектах речи, важных для поведения и формирования личности. Если значение языковой формы определяется как общая предрасположенность использовать ее, то для значения оказываются существенными несколько функций, поскольку каждая из них вносит свой вклад в абсолютное предрасположение. Сначала производится анализ в терминах референционной функции, а другие функции могут временно не учитываться, но это не может быть постоянной стратегией.

Назначение этих иллюстраций состоит лишь в том, чтобы указать на более широкие проблемы. В конкретном случае и относительно конкретной функции, скажем экспрессивной, исследователь может поставить перед собой задачу обнаружить систему единиц, способных обычно выполнять экспрессивную функцию, а также установить типы выводов о намерениях говорящего, которые делаются в данной группе участниками акта речи, и факты, которые лежат в основе таких выводов. Можно ожидать, что разные группы будут отличаться друг от друга числом общепринятых экспрессивных единиц и частотой их использования, а также характером выводов о намерениях говорящего и признаками (независимо от их природы), используемыми для их подтверждения. Можно попытаться выделить типы экспрессивных функций, формирующих поведение данной группы или проявляющихся в нем. Отправитель не может не выражать своего отношения ко всем другим факторам акта речи - своим слушателям, стилю своего сообщения, используемому коду, каналу связи, своей теме и обстановке, в которой происходит общение. Внешний наблюдатель может, конечно, интерпретировать речевой акт как экспрессивный в терминах всех этих факторов, обращаясь к ним поочередно. Однако главная этнографическая проблема состоит в установлении того, какие типы экспрессивных функций присутствуют фактически, входя в намерения или воспринимаясь участниками акта речи. Какие типы, так сказать, «кодируются» и «декодируются»? Аналогичным образом акт речи может исследоваться исключительно с точки зрения директивной функции или же только метаязыковой функции; в последнем случае можно заниматься исключительно фактами, свидетельствующими о существовании общих сигнальных систем - не только в области грамматики и словаря, которые выполняют референционную функцию, но и в области кодов, предназначенных для экспрессивной и других функций.

Подобно тому как это делается при исследовании других аспектов речевых актов, можно попытаться обнаружить дифференциальные признаки функций и типы их сочетаемости в поведении данной группы.

Исследование распределения речевых функций в наборе поведенческих ситуаций ставит перед нами несколько трудных проблем. Первая из них - это проблема отношения между определенными функциями и определенными явлениями или классами явлений речевого акта. Один и тот же акт речи может быть рассмотрен в терминах всех семи типов функций, причем самым различным образом. (Высказывание «Once more unto the breach, dear friends, once more» [«Еще раз в пролом, дорогие друзья, еще раз»] может восприниматься как представляющее Шекспира, Генриха V, или же Лоренса Оливье; как директивное и определяющее последующие действия солдат или актеров; как образец пятистопного ямбического белого стиха, который хуже или лучше варианта «Once more, once more into the breach, dear friends»; как действующее сильнее при слуховом восприятии, чем при чтении; как материал для изучения фонологической системы автора или актера; как информация о ходе осады Харфлера; как сигнал (если зритель вошел в зал в этот момент), что это пьеса Шекспира, а именно сцена из «Генриха V», следующая сразу за прологом к третьему действию.) Даже если сузить перспективу до ситуации с одним участником, в данном акте речи обычно будет налицо более одной функции. Якобсон предлагает считать, что функции всех типов всегда соприсутствуют, и рассматривать данный акт речи как характеризуемый определенной иерархией функций. Имеются ясные примеры, подтверждающие правильность этого подхода, в частности случаи, когда экспрессивная функция (сигнализируемая, может быть, интонацией) господствует над референционной; имеются интересные ситуации ее использования, например ситуация, когда несовершеннолетняя дочь говорит в свое оправдание: «Но ведь я сказала всего-навсего...» - и оформляет протест интонацией, которая была воспринята как оскорбительная. Она оправдывает свою реплику ссылкой на ее референционную функцию, которой в нашей культуре обычно придается большее значение, чем другим функциям. Если и прав голландский лингвист Де Гроот (Де Гроот 1949), утверждающий, что при конфликте между референционным и экспрессивным содержанием сообщения последнее одерживает верх, то практика нашего общества этого не подтверждает. Этот конфликт был отмечен Сэпиром (Сэпир 1931) и лежит в основе концепции Бейтсона о «double bind» многих детей, заболевающих шизофренией. Однако конфликт порождает сомнения в том, что все сообщения могут быть проанализированы в терминах такой иерархии функций, при которой одна функция является доминирующей. Характерной чертой некоторых актов речи может быть равновесие нескольких функций, гармонически сочетающихся или конфликтующих. Если это так, то интерпретация речевого акта отнюдь не сводится к тому, чтобы подвести его под одну из семи функций.

Здесь мы сталкиваемся со второй проблемой - проблемой отношения определенных функций к конститутивным факторам актов речи. Хотя в предварительном порядке функции были представлены как корреляты факторов, отношения между ними более сложны. Действительно, было бы большой ошибкой анализировать реальную ситуацию так, как если бы каждый фактор определял единственный тип функции.

Пожалуй, именно в этом вопросе этнографический подход отклоняется от подхода, обрисованного Якобсоном. Работа Якобсона представляет собой решающий шаг вперед для антропологии и лингвистики. Она привлекает внимание к речевым функциям, которыми до недавнего времени занимались лишь спорадически; она порывает с приверженностью к схемам, оперирующим двумя-тремя функциями (референционной, экспрессивной, конативной) [9], и исходит из того, что все признаки сообщения могут присутствовать во всех функциях. Однако по поводу отношения функций к факторам Якобсон пишет: «Каждый из этих шести факторов определяет особую функцию языка. Хотя мы различаем шесть основных аспектов языка, мы едва ли, однако, найдем словесные сообщения, которые выполняют только одну функцию. Разнообразие коренится не в монопольном положении одной из этих функций, а в иерархическом порядке функций, разном в разных сообщениях. Словесная структура сообщения зависит преимущественно от главенствующей функции» (Якобсон 1960, 353). Однако расхождение между нами может быть чисто терминологическим, поскольку Якобсон впоследствии говорил, что «определяет» - не то слово и что, скорее, каждый тип функции сфокусирован на определенном факторе. Этот взгляд не исключает того, что с функцией может быть связано более одного фактора. Очень сомнительно, чтобы в конкретном случае те или иные функции можно было определить исключительно в терминах факторов. Определение всегда, по-видимому, предполагает два или более фактора (или элемента, или класса элементов внутри типа факторов).

Так, экспрессивная функция признаков должна быть определена относительно референционной функции. Функция, которую Малиновский назвал «фатическим общением», может рассматриваться как разновидность взаимно-возвратной экспрессивной функции речи, примером которой может служить разговор домашних хозяек, рассказывающих друг другу о своих детях, или беседа антропологов, обменивающихся информацией о своей полевой работе. Далее, охарактеризовав фактор «контакта - физического канала и психологической связи между адресующим и адресатом, дающих им возможность завязать и поддерживать общение» (стр. 353), Якобсон ставит ему в соответствие «сообщения, которые служат главным образом для того, чтобы начать, продолжить или прервать общение, проверить, в порядке ли канал связи («Алло, вы слышите меня?»), привлечь или поддержать внимание собеседника», и причисляет сюда же «фатическое общение». («Такова характеристика контакта, или, говоря словами Малиновского, фатической функции» (стр. 355).) Психологическая связь между участниками общения представляется мне принципиально независимой от природы и состояния канала связи; она характеризует не столько канал связи, сколько главным образом собеседников. Когда отправляется или принимается сообщение, целью которого является установление, поддержание или прекращение коммуникации, у собеседников нет еще чувства, что они уже находятся в состоянии общения; канал связи может быть свободен, но связи может и не быть. Вероятно, правильным было бы решение считать, что ссылка на «физический канал» и «психологическую связь» указывает на два главных подтипа функции контакта (Томас Сибеок подчеркнул важность фактора шума при анализе канала связи и контакта). Как бы то ни было, если фатическое общение является функцией речи в поведении данной группы, его следует выделить эмпирически и указать черты, характеризующие его участников и ситуации. Даже если фатическое общение является универсальным, оно носит разный характер в разных случаях и играет разную роль в разных группах, поэтому с этнографической точки зрения оно не может считаться эквивалентом одного фактора.

Еще более поразительным является фактор Формы Сообщения, который не может быть ассоциирован прямо или однозначно с Поэтической функцией. Отношение между напечатанным сообщением и Получателем (не Адресатом), выступающим в качестве корректора, является чистым и очевидным случаем функции, связанной с формой сообщения. Чем больше корректору удается отвлечься в своих реакциях на форму сообщения от всех других аспектов последнего, в особенности от референции, тем лучше. Более того, всякий раз, когда мы детально интересуемся поэтическим аспектом формы сообщения, мы должны рассматривать его в его отношении к другим факторам. Использование той или иной звуковой субстанции может быть интерпретировано только относительно референции; так, фонемы в строчке «the murmuring of innumerable bees» [«жужжание несчетных пчел»] рождают мысль о производимом пчелами звуке только в связи с темой, возвещаемой значениями слов (о том же говорит и строка Попа «The sound must seem an echo to the sense» [«Звук должен казаться эхом смысла»]. Недавние работы, посвященные критериям стилистического анализа, принимают в качестве фундаментального тот принцип, что стилистическая ценность признака зависит от его восприятия относительно ограниченного словесного контекста (Риффатер 1959). (Якобсон впоследствии пояснил, что наименование «поэтический» не должно вводить в заблуждение; по его мнению, «поэтическая» функция не обязательно связывается с поэзией, но касается любого случая установки (Einstellung) на сообщение, так что с определенной точки зрения сообщение становится самодостаточным. Поэзия становится, таким образом, не более чем основным подтипом поэтической функции, а читка корректуры - ее периферийным подтипом.)

Вообще сообщение или какой-то признак имеют ту или иную функцию в поведении только для определенных классов участников акта речи. Для человека, ничего не знающего о соответствующем языке, некий акт речи может иметь директивный смысл, но при этом быть лишенным какого бы то ни было референционного смысла. Много случаев непонимания возникает и в ситуациях, когда усваивается только референционный смысл сообщения, но не его экспрессивное или директивное содержание, потому что Получатель не знает известных Отправителю условностей или кода, связанных с этими ситуациями. Коротко говоря, функции речи должны быть определены относительно ситуаций использования речи.

Распределение функций речи показывает один аспект говорения как системы. Если речевая экономия данной группы формулируется в терминах взаимозависимости различных факторов, то такая система является простой. Примером может служить случай, когда возможны не любые комбинации факторов, то есть когда они не случайны, но подчиняются определенным правилам. Чтобы образовать функциональную систему, экономия речи должна не только допускать разложение в структуру частей, но и обладать свойством, благодаря которому состояние некоторых из этих частей определяет, будет ли данной системе присущ признак G; части подвержены варьированию, при котором G исчезает, если варьирование никак не компенсируется; если одна или несколько из этих частей варьируются в определенных границах, другие части тоже будут варьироваться, чтобы компенсировать первоначальное изменение, и Q сохранится; если же варьирование одной или нескольких частей выходит за эти рамки, компенсация становится невозможной и G исчезает. Когда эти условия удовлетворены, части системы могут называться «функциональными» относительно G (Нагель 1953, Нагель 1956. Я обязан Франческе Вендель Кансиан этими соображениями).

Легко видеть, что фонемы образуют функциональную систему, потому что изменение одной из них может компенсироваться изменением другой, так что фонологическое противопоставление сохраняется. В лингвистике такая интерпретация хорошо известна, и фонологической теории, например теории Андре Мартине (Мартине 1955), больше подобало бы название структурно-функциональной теории изменения. Интерпретация речи в таких терминах требует смелости, которую находят в себе немногие. Для любой функции речи в поведении данной группы различные факторы (Отправитель, Получатель и т. д.) могут рассматриваться как координаты состояний, значения которых варьируются в определенных пределах для ее поддержания. Общение может рассматриваться как общий термин, покрывающий большинство специфических функций, или как весьма общая самостоятельная функция. Если рассматривать общение как свойство, которое подлежит сохранению, можно видеть, что оно фактически зависит от значений других функций. Это может касаться целого языкового общества; ср., например, анализ случаев сохранения или утраты взаимной понятности диалектов. Рассмотрим отдельные акты речи. Члены некоторой группы имеют представления и ожидания (expectations) по поводу того, как будут распределены между ситуациями функции речи; в случае, если несколько функций соприсутствуют, ожидания организуют их в относительную иерархию. Эти ожидания могут носить самый разный характер - от формальных норм данной культуры до проекции своих индивидуальных нужд. Если два собеседника воспринимают ситуацию в терминах конфликтующих иерархий речевых функций и если не происходит адаптации, то либо коммуникация прекращается, либо у одного из собеседников молчаливо складывается неблагоприятное мнение о другом.

Рассмотрим отношение экспрессивной и референционной функций в широком понимании этих терминов, Группа женщин-матерей может непринужденно разговаривать о своих детях. Если какая-то другая женщина вдруг потребует точной информации, она оказывается неспособной понять преобладание экспрессивной или фатической функции в ситуации. Допустимы вежливые расспросы, но не настойчивое требование фактов. С другой стороны, группа женщин может вести о детях серьезную научную беседу. Если другая женщина прерывает ее чисто ассоциативными или биографическими репликами, она оказывается неспособной понять преобладание референционной функции. Допустимы научные данные, а не случайные подробности, несущественные для взглядов и теории, которые являются предметом обсуждения. В обоих случаях нарушителя могут исключить из общения или избегать впоследствии в аналогичных ситуациях. Подобным образом может быть изучено много других примеров общественного поведения. Вообще случаи прекращения общения или ощущения неловкости при общении являются хорошим свидетельством того, что налицо какое-то правило речи или ожидание, включая различия в иерархии функций.

Мы очертили три аспекта экономии речи - акты речи, их конститутивные факторы и различные типы функций. Каждый из них создает определенную точку зрения для обозрения речевого поведения в целом, и полное описание каждого аспекта осуществляется отчасти в терминах двух других. Такой подход должен быть полезен для всякого, кто интересуется сравнительным изучением человеческого поведения, или поведением, типичным для группы, или различным поведением индивидов внутри одной группы.

Речь в социализации

Теперь я хочу дать очерк роли речи в социализации. С одной стороны, это часть того типа дескриптивного анализа, который был здесь предложен. С другой стороны, это вопрос о вовлечении ребенка в постоянно развивающуюся систему, которой владеют взрослые. Как бы мы на это ни смотрели (а обычно мы склонны к колебаниям), полезно выделить речь в социализации, потому что ею совершенно не занимались в сравнительном плане; слишком мало внимания уделялось речи при изучении отдельных групп; между тем можно предположить, что она объясняет многое в изменениях индивидуального поведения взрослого носителя языка.

Работы по усвоению речи ребенком сосредоточивались на овладении кодом для референционной функции. Очень немногие из этих работ обнаруживают знакомство их авторов с теми представлениями современной лингвистики, которые касаются структурной природы усваиваемой ребенком информации, но число таких работ растет. Компетентные исследования по усвоению ребенком других функций речи оставались неизвестными в американской лингвистике и антропологии, но недавно получили признание работы русских психологов о директивной функции (Лурия 1959; Лурия и Юдович 1959). Русские ученые рассматривают усвоение речи («второй сигнальной системы») ребенком во взаимодействии со взрослыми как фундамент, на основе которого развивается контроль ребенка над его собственным поведением и складывающаяся у него картина мира. Их экспериментальная работа показала, что развитие способности понимать высказывание (референционная функция) не влечет за собой автоматически способности правильно на него реагировать, вести себя так, как оно предписывает. Понимание директивной функции речи развивается независимо и шаг за шагом в первые годы жизни. Так, в возрасте до полутора лет в ответ на словесную просьбу дать игрушечную рыбку ребенок ее берет и передает, но не может этого сделать, если между ним и рыбкой находится другая игрушка, скажем котенок. Ребенок ориентируется на названный взрослым предмет, но директивная функция слова сохраняется только до тех пор, пока не возникнет конфликтующая с просьбой внешняя ситуация (игрушечный котенок); тогда ребенок хватает и передает лежащую ближе к нему игрушку. В возрасте от трех до трех с половиной лет ребенок, которому предложено выполнить определенную задачу, например сжать (резиновый) мячик, не контролирует в нужной степени своих реакций, если заранее ему дается только словесная инструкция, но добивается успеха, если он сам по ходу дела дает себе соответствующие словесные указания. В этом возрасте, однако, успешно выполняются только позитивные команды. Если ребенок прикажет себе «Не сжимай», он не только не останавливается, но начинает сжимать еще сильнее. Как утверждается в этих работах, только в возрасте от четырех до четырех с половиной лет словесный приказ «Не сжимай» приобретает тормозящий эффект.

Таким образом, директивная функция речи отчасти зависит от возраста и отчасти независима от степени владения референционной функцией. Что касается другой важной функции, а именно экспрессивной, наблюдения показывают, что ее усвоение начинается очень рано. Экспрессивное использование интонации и других признаков может предшествовать овладению референционной функцией этих средств. Коротко говоря, три наиболее важных типа функций (референционная, экспрессивная, директивная) в детстве развиваются, по всей видимости, в какой-то мере независимо друг от друга и находятся в разном отношении к процессу физиологического созревания.

Кажется также, что владение этими функциями зависит от образования и образа жизни в зрелом возрасте. Основные правила референционной функции в области грамматики и словаря являются общими и служат в качестве предпосылки, без которой общение становится невозможным, хотя, конечно, в степени владения средствами референции имеются различия. Что касается других функций, то здесь, по-видимому, свобода выбора стеснена в гораздо меньшей степени и возможны гораздо большие индивидуальные различия. В нашем обществе говорящие сильно отличаются друг от друга, например, по владению типами интонации; некоторые из них так и не смогли усвоить правильной интонации для шутки, а некоторые, усвоив в студенческие годы какую-то интонацию как часть более широкого интонационного типа быстрой пикировки, впоследствии переносят ее в ситуации, в которых она немедленно отбивает у собеседника всякую охоту продолжать разговор. Индивидуальные различия в степени владения функциями станут еще более очевидными, если мы расширим горизонты обычного лингвистического описания и будем рассматривать весь репертуар языковых навыков, все повторяющиеся в определенных ситуациях языковые шаблоны и идиомы повседневного словесного поведения. Последствия этих различий колеблются от чувства неловкости за человека, недостаточно воспитанного или бестактного, до его исключения из важных сфер деятельности или неудачи в них; с другой стороны, воспитанный человек может быть принят в эти сферы и добиться успеха. Здесь, видимо, кроются новые возможности для психотерапии. Такие различия могут характеризовать целые подкультуры, язык которых в своих главных чертах один и тот же [10].

Интерес к различиям в индивидуальном словесном поведении порождает интерес к различиям в роли, которую речь играет в социализации, а отсюда - к различиям между группами независимо от того, относятся ли они к одному и тому же обществу, образуя в нем особые субкультуры, или представляют собой разные общества. Русские психологи подчеркивают, что существенные функции речи усваиваются во взаимодействии со взрослыми, но, видимо, не учитывают последствий, которые могут иметь для их экспериментальных норм различия в культурных моделях взаимодействия в пределах одной культуры. Они делят этот недостаток с большинством авторов, которые если и указывают на важность языка в социализации, то в самых общих словах [11].

Роль речи в социализации, контекст ее усвоения могут варьироваться в любом аспекте организации актов речи, факторов и функций. Некоторые типы варьирования, связанные с материалом речи и ее наличными ресурсами, главными процессами формирования личности, социальной структурой и организацией, культурными ценностями и представлениями, могут быть выявлены с помощью техники опроса.

Каковы когнитивные и экспрессивные средства языковых кодов данного общества? Какая их часть, в какой степени и последовательности доступна детям? (В языке ньюп, например, мало обозначений для объектов половой жизни, и большая часть сведений о них приобретается в результате наблюдения и опыта.) Если в данном обществе есть более одного языкового кода, который из них усваивается сначала (если оба кода не усваиваются одновременно)? (У чонталов в Оаксаке дети сначала учатся в домашних условиях «второму» языку - испанскому, - а родной язык и некоторые другие аспекты туземной культуры усваивают только в юношеские годы.) Существует ли особая детская речь? Если да, то каково ее содержание (референционное, экспрессивное, директивное)? Существуют ли словесные игры, может быть метаязыковые, в том смысле, что внимание в них сосредоточено на признаках кода как такового? (Поскольку усвоению ребенком личных местоимений и средств самоупоминания придается большое значение, их следует выделить особо.) Каковы языковые шаблоны, которые преподаются ребенку или могут быть усвоены им?

Языковой шаблон - это повторяющаяся последовательность знаков словесного поведения, конвенциональная или идиосинкратичная. Ее организация может быть очевидной и конкретной, как это имеет место в одиночных последовательностях типа числительных от одного до десяти, дней недели, алфавита или в антифонических последовательностях, которые используются во многих детских играх, а также в играх взрослых и обрядах. Однако организация последовательности может быть и неочевидной, потому что она не конкретна, но представляет собой повторяющийся ряд эмоций или тем. Инструкция может быть сформулирована в виде предложения «Потом он говорит... и тогда вы говорите...», но часто точная словесная формулировка оказывается неважной (разумеется, в магии и указаниях, якобы исходящих от сверхъестественных сил, важна именно точная формулировка). Наконец, организация последовательности может быть формальной, как, например, в лимрике. В нее может входить обратная связь, и тогда организация шаблона напоминает ветвящуюся в виде дерева диаграмму (хорошая очередь или выбранное продавцом место - разные способы достижения одной и той же цели). Значительная часть словесного поведения сводится фактически к повторяющимся образцам, к языковым шаблонам. Обычные описания ограничивались теми из них, которые имеют явную структуру, и редко пытались обнаружить шаблоны с имплицитной структурой. Анализ шаблона включает в себя выделение идиоматичных единиц - не только приветственных формул и т. п., но всего набора высказываний, которые приобретают конвенциональный смысл для индивида, группы или целого общества. Обычно описываются лишь те идиомы, длина которых не превосходит фразы; поскольку их значение не выводимо из их составных частей, они должны быть даны в словаре отдельно в качестве лексических единиц (например, kick the bucket «протянуть ноги»). Даже для таких ясных референционных категорий, как топонимы и имена собственные, тщательно продуманное описание статуса и способов образования идиом - большая редкость (см. прекрасный пример в Xойер 1948, 182-183); между тем для исследования поведения и формирования личности представляет интерес конвенционализация не только референционной, но и других функций. Существуют высказывания, конвенционализованные в своей метаязыковой или контекстуальной функции, но особенно интересны для нас те из них, которые имеют директивную или экспрессивную функцию. Игра ребенка, имитирующего занятия взрослых, например игра девочки с куклой, может выявить многие конвенционализованные выражения, принятые в ее семье, - выражения, которые систематически встречались в каких-то ситуациях до тех пор, пока они не стали «называть», «замещать» всю эту ситуацию и нести смысл, экспрессивный или директивный, не выводимый из их составных частей. Мать может с ужасом обнаружить, что в разговоре со своим ребенком она использует выражения, к которым прибегала ее собственная мать и которые она еще в детстве поклялась никогда не произносить.

Число и сфера действия таких идиом различны для разных индивидов, семей, групп. Вместе с языковыми шаблонами они играют большую роль в словесном аспекте того, что Лантис (Лантис 1960) называет «туземной культурой» (имеются в виду процедуры в практике повседневных ситуаций); они необходимы в словесном искусстве, устном исполнении мифов, песенном исполнении эпоса, речах и лекциях. Их текст не остается неизменным в разных случаях использования, но общая последовательность изложения более или менее постоянна и большая часть словесного материала извлекается из обычных источников. Идиомы заполняют позиции речи, как слова заполняют позиции предложения. (Их присутствие может быть обнаружено, когда выступающий видит, что у него нет контакта с аудиторией. Оказывается, выражения, которые он использовал как разменную монету, не имеют никакого конвенционального смысла для новой аудитории, безуспешно пытающейся понять то, что выступает в роли простой формулы или ярлыка.) Усвоение стереотипных последовательностей - и идиом, и шаблонов - продолжается всю жизнь, и в этом отчасти заключается их теоретическая важность, ибо в значительной степени они существуют в соединительной ткани между особенностями личности и культурой. Они неизменно оказывают воздействие на структуру поведения и придают ему черты предсказуемости. Некоторые выражения становятся идиоматичными для данного лица или группы лиц из-за своей запоминающейся новизны (см. Xоккет 1958, 304 и сл.), но чаще это происходит потому, что они ощущаются как соответствующие ситуации или как необходимые для нее. Большая часть из них так и не завоевывает статуса общих или достаточно длительно существующих единиц, но некоторые из них утратили бы свою ценность, если бы это произошло, потому что они так и задуманы и доставляют удовольствие как особые знаки, которыми владеют лишь немногие.

Перейдем теперь к вопросам формирования личности. Какую роль играет речь в экономии наказания и поощрения - в качестве альтернативы физических действий (порки, поцелуя) или актов лишения и дарения (например, конфет)? На какой стадии психофизиологического развития предъявляются требования к речи, если они вообще предъявляются? Насколько они жестки? Автобиографические материалы, полученные от ганских студентов, показывают, что в детстве им было свойственно испытывать большое беспокойство по поводу своей речи. На какой стадии речевого развития ребенка общество начинает требовать, чтобы он был отнят от груди, учился личному туалету, умел сам есть и т. п.? В некоторых группах это происходит тогда, когда требования могут быть изложены в словесной форме, в других группах - раньше. Кому свойственно заикание и другие дефекты речи, если они вообще есть? Некоторые факты свидетельствуют о том, что это зависит от давления, оказываемого обществом на говорящих. В некоторых группах их нет совсем; у пилага они характерны, скорее, для девочек, а у нас, - скорее, для мальчиков. Если имеет место двуязычие, проявляются ли дефекты речи в обоих языках или только в одном? Какова роль речи в передаче бытовых и профессиональных навыков? У некоторых групп, например у касков (Канада), она очень незначительна. Облегчает ли детская речь усвоение нормальной системы речи или затягивает его? Является ли говорение источником удовольствия, доставляет ли оно физическое или, может быть, эротическое удовлетворение? Тот факт, что одни языки очень богаты словами, обнаруживающими звуковой символизм, а другие очень бедны, наводит на мысль, что фоническая субстанция языков в разной мере служит источником наслаждения.

Если подходить с точки зрения социальной системы данной группы, какова роль речи в определении ролей, усваиваемых или наблюдаемых детьми? Каким образом это детерминирует или отражает процесс усвоения речи? Какое относительное значение имеет говорение в агрессивной роли, такой, как роль воина, шамана или священника? (Возможно, роль речи в общении с родителями будет соответствовать роли речи в общении с врагами или сверхъестественными силами.) Какое влияние на структуру домашней среды, в которой ребенок учится говорить, оказывают правила проживания, брачный кодекс и т. п.? Они влияют на число и относительный возраст детей и тем самым - на скорость усвоения речевой системы взрослых; имеется свидетельство того, что единственные дети овладевают речью быстрее, дети приблизительно одного возраста - менее быстро, а близнецы - наиболее медленно. В своем речевом развитии близнецы и дети приблизительно одного возраста могут полагаться на словесный код друг друга. Если имеет место многоязычие, закрепляются ли за каждым из языков особые роли и ситуации? Если это так, то у ребенка, вероятно, не возникнет путаницы при усвоении языков; в противном случае у него могут возникнуть затруднения, связанные с формированием личности. Встречаются ли ситуации и роли, когда возникает необходимость переводить с языка на язык? Если не встречаются, ребенок может очень хорошо овладеть каждым языком и не приобрести способности переводить. Такие внешние факторы тесно связаны с влиянием многоязычия на личность, включая и когнитивную структуру. В каких ситуациях детям предписывается, запрещается или разрешается говорить? Каковы те узаконенные данной группой элементы целостной поведенческой ситуации, которые делают допустимыми присутствие и речь детей? Один русский, посетивший Францию, был поражен тем, что дети его хозяина за столом хранили молчание; русские дети получили бы порицание за то, что они не присоединились к разговору с гостем.

Все это, конечно, проникнуто взглядами данной группы и ее представлениями о ценностях. Каковы взгляды на детей как участников речи? Некоторые считают, что новорожденные способны понимать речь. Оттавы считали крики младенцев значащими и имели специалистов по их интерпретации. Тлингиты полагали, что разговор женщин является причиной конфликта среди мужчин, и клали в рот младенца женского пола амулет, чтобы сделать девочку молчаливой. Как относятся к искусству речи и интересу к ней? Требуются ли они, поощряются, игнорируются или, может быть, подавляются? Нгони Ньясаленда ценят искусство речи, считая его неотъемлемой чертой истинного нгони, и поэтому прилагают усилия к тому, чтобы развить его у детей и поддержать у взрослых. Замечательная способность к языкам, которую обнаруживают обучающиеся в Европе ганские студенты, является, может быть, отражением того факта, что в их собственной культуре существуют аналогичные ценности. Какие ценности, связанные с языком или языками, на которых говорит данное общество, поддерживаются и передаются дальше? Мы уже отметили различие между хопи-тева и восточными чероки, состоящее в том, что первые гордятся своим языком, а вторые нет. Проблема двуязычия детей иммигрантов в Соединенных Штатах привлекла внимание в связи с чувством неполноценности, которое ассоциируется с неанглийским языком. Забота о красоте и правильности речи кажется характерной для всех, но ее степень и проявления различны. Некоторые группы терпят нечеткое произношение, некоторые нет. Если имеется детская речь, то считается ли она более легкой для детей? Некоторые ее звуки и формы могут быть в действительности столь же трудными, как и их «взрослые» эквиваленты, и могут исподволь задерживать усвоение ребенком этих последних. В какой мере доверяют утверждениям детей? Каковы степень и характер осознания того, что имеет место говорение? Какие метаязыковые народные представления отражаются в словах, которые обозначают языковые признаки или соответствующие абстракции и используются в играх и суррогатах речи? Соседствующие диалекты могут различаться в этом отношении. Так, масатеки одной группы абстрагируют тоны своего языка и используют их в свистовом коде, а соялтепекские масатеки не делают этого. Блумфилд (Блумфилд 1927) возводит ошибочные, а иногда и вредные народные представления о языке, характерные для нашей собственной культуры, к неверным обобщениям, возникшим в процессе усвоения письма - более поздней и сознательной деятельности, связанной с усвоением речи, которое протекает в основном бессознательно. Взгляды на речь или язык и соответствующие представления о ценностях могут сложным образом переплетаться с основными институтами данной культуры и быть очень тонко разработаны, а могут быть периферийными и несистематическими.

Заключение

Речь не может игнорироваться ни общей теорией человеческого поведения, ни специальной теорией поведения определенной группы людей. Однако независимо от того, сосредоточиваем ли мы внимание на когнитивной, экспрессивной или директивной роли словесного поведения или на роли речи в социализации, мы сталкиваемся с бедностью дескриптивных материалов по «этнологическому» изучению речи в контексте. Разумеется, есть немало исследований, которые в той или иной мере носят лингвистический характер. Но в них речь или фигурирует в качестве исходного материала, или используется как средство для других целей, или оценивается и рассматривается в некоторых специальных аспектах говорения (или письма). Очень немного говорится о речи как самостоятельном роде деятельности среди других ее разновидностей, об организации и функциях речи как полноправном объекте анализа. Имеются отрывочные или эпизодические данные и много разных конфликтующих понятийных схем, но нет ни полевых обследований, ни систематических теорий с ясно выделенным объектом. Угол зрения был таков, что говорение никогда не попадало в фокус.

Именно здесь скрывается причина той бесплодности, которая была уделом многих антропологических работ о языке и культуре. Отношение между языком и культурой представляет собой серьезную проблему, возникающую перед всяким вдумчивым антропологом, пытающимся построить единую концепцию культуры или поведения, и тем не менее обсуждение этой проблемы обычно не приводит ни к каким существенным выводам. Мы можем сопоставить язык и культуру и попытаться упорядочить их сходства и различия; мы можем посмотреть, будут ли применимы к культуре метод или модель, которые оказались плодотворными при исследовании языка; мы можем ожидать, что в будущем, после того как все частные культурные системы подвергнутся тщательному анализу, будет дано детальное сравнение языка и культуры; мы можем, наконец, переопределить проблему или выделить в ней более мелкие вопросы. Мы не хотим отлучать язык от культуры; предложение такого рода, сделанное несколько лет тому назад, было немедленно отвергнуто. Однако, удержав язык в сфере культуры, многие, как кажется, испытывают неуверенность относительно дальнейших действий (остается утешать себя мыслью, что некоторые из наиболее талантливых наших друзей - лингвисты - и делают честь нашей профессии).

Мне бы не хотелось, чтобы создавалось впечатление, будто я перечеркиваю охарактеризованные выше попытки; особенно много пользы можно извлечь из определения того, какие черты языка являются общекультурными, а какие нет. Поиск формальных аналогий между лингвистикой и другими системами может привести к открытиям, а распространение лингвистической методологии в модифицированной форме на изучение других областей культуры может оказаться очень важным. Действительно, лингвистика в этом случае представляется мне каналом, по которому в антропологию проникает качественная математика. Однако каковы бы ни были успехи в этих направлениях, они не снимают проблемы отношения языка и культуры. Она будет лежать тяжелым грузом на наших плечах, потому что формулировки, в которых она ставится, не допускают окончательного решения, если под окончательным решением понимать общую теорию культуры или поведения, объединяющую явления, которые мы считаем языковыми, с явлениями другого рода. Трудность состоит в том, что мы пытались соотнести язык, описываемый в основном как изолированный формальный объект, и культуру, описываемую почти без всякой связи с речью. Мы пытались соотнести две искусственно выделенные абстракции, забывая, что ни та ни другая аналитическая система не учитывает многое из того, что существенно для роли речи в поведении и культуре. Угол зрения был фактически раздвоенным, потому что речь рассматривалась преимущественно либо как проявление формального языкового кода, либо как проявление других аспектов культуры.

Почему это происходило? Я думаю, что игнорирование речи кажется терпимым из-за некоторых рабочих предположений. Предполагалось, что речь как таковая не имеет системы; что ее функции всюду одни и те же; что объект лингвистического описания более или менее однороден; кроме того, неявно предполагалось, что язык и культура находятся во взаимно-однозначном соответствии.

Сформулируем эти рабочие предположения несколько иначе:

а) Отношение языка к речи уподоблялось отношению живописного изображения к грунту. Структура и организация трактовались фактически как исключительное свойство языка (la langue: la parole). Для речи как физического феномена в этом взгляде есть доля правды. Качественно дискретные единицы языкового кода выделяются на фоне непрерывного изменения потока речи. Но если рассматривать речь как социальный феномен, картина меняется. Речь, подобно языку, организована, функционирует как система, допускает описание с помощью правил [12].

б) Функции речи изучались только относительно свойств, которые считались (верно или ошибочно) универсальными. Если на различия и обращалось внимание, то их, в духе Уорфа, трактовали как различия в содержании кода, а не как различия в самой речи. Речь как переменная в изучении социализации почти полностью игнорировалась (она даже не упоминается в разделе «Словесное поведение» статьи «Социализация», помещенной в «Кратком руководстве по социальной психологии», - Чайлд 1954).

в) Дескриптивный метод изучает отдельный язык или диалект, выделимый как таковой и в значительной мере однородный. Много внимания уделялось ясности и элегантности результатов, в угоду которым часто готовы были сузить объект исследования. В качестве объекта мог быть выделен один или несколько идиолектов, языковые навыки одного или нескольких индивидов (при этом в роли говорящих, а не слушающих); факты, которые в схему не укладывались, часто исключались, если их можно было определить как заимствования или стилистические особенности. Такой однородно понимаемый объект создавал основу для рассмотрения речевых явлений вообще. С этой точки зрения многие речевые явления представали как его вариации, порождаемые особенностями личности, социального уровня или ситуации. В последнее время более широкая концепция предмета лингвистики стала получать растущую поддержку со стороны тех, кто занимается двуязычием, унификацией структур нескольких диалектов, отношениями между литературным языком и его разговорными разновидностями и т. п. Однако в большинстве таких работ все еще разделяется концепция отдельного языка как первоосновы и носителя структуры. Глисон обнаружил интерес к «обобщениям, касающимся языкового варьирования как характерной черты языка. Они создают фундамент для второго типа лингвистической науки» (Глисон 1955, 285 и сл.). Однако в его представлении этот второй тип лингвистической науки является исключительно статистическим - в противоположность качественной природе дескриптивной лингвистики. Глисон не допускает, что второй тип лингвистической науки тоже может быть структурным.

г) Многоязычие, разумеется, никогда не отрицалось, но такие факты, как использование языковых единиц в этнологической классификации, преимущественный интерес к культуре, а не к обществу, ориентация на индивида, питали тот взгляд, что одному языку соответствует одна культура, и наоборот.

Источники этих рабочих гипотез не могут быть здесь прослежены; можно лишь заметить, что они являются естественной составной частью идейного арсенала лингвистики и антропологии, как они развивались двумя предшествующими поколениями ученых. Одной из насущных нужд было опровержение заблуждений, касающихся примитивных языков, и научное определение общих черт всех языков, что вполне соответствовало релятивистской установке культурной антропологии. Исследование функциональных различий языков могло быть воспринято как помощь и поддержка этноцентризма. С другой стороны, необходимо было обеспечить автономность формального языкового кода как предмета изучения, отдельного от расы, культуры, истории и психологии, и разработать соответствующие методы анализа. Сложность и увлекательность этой задачи отвлекает внимание от речи и переключает его на регулярные черты кода. Не все переменные могут быть рассмотрены сразу. Антропологические основания для этого были отчасти указаны выше в пункте г. Следует добавить, что в тех случаях, когда концепция взаимно-однозначного соответствия языка и культуры отвергалась, в противовес ей выдвигалась концепция их исторической независимости, а не концепция сложной социальной взаимозависимости между, например, несколькими языками в пределах одной культуры.

Теперь желательно заменить эти гипотезы следующей рабочей схемой: 1) речь группы представляет собой систему; 2) речь и язык в разных культурах выполняют различные функции; 3) речевая деятельность общества должна быть главным объектом внимания. Дескриптивная грамматика описывает эту речевую деятельность с помощью одной системы понятий, а этнография речи - с помощью другой. Таким образом (и это может рассматриваться как естественное следствие из 3), последняя должна фактически включать в себя первую. Число языковых кодов, охватываемых этнографией речи данной группы, должно определяться эмпирически.

Не следует рассматривать что-либо из здесь сказанного как попытку умалить значение лингвистики и филологии в том виде, как они существуют сейчас. Малиновский, защищавший очень похожую по духу, хотя и отличную по форме концепцию этнографии речи, признавал, что многим обязан обычным лингвистическим дисциплинам, и тем не менее называл их серой пылью на свежей зелени поля. Однако для любого исследования, имеющего дело с речью, эти дисциплины совершенно необходимы (и неудача попыток Малиновского объясняется отчасти тем, что тогда не существовало современной лингвистики). Антропология нуждается в них и должна их поддерживать. Тезис, который я защищаю, состоит в том, что антропология должна осознать свои собственные интересы и нужды и культивировать их; используя достижения лингвистики, она должна сформулировать свои собственные этнографические вопросы о речи и попытаться дать на них ответ [13].

Может быть, мы вступаем в эпоху, когда пионерские исследования речи будут выполняться одновременно многими дисциплинами. Примером может служить новый подъем в психологии. Особые возможности, которые открываются перед антропологией, и ответственность, которая на нее ложится, связаны со сравнительным исследованием организации и функций речи. Такова фундаментальная эмпирическая проблема, стоящая перед наукой о поведении, - проблема, которую я предлагаю назвать «этнографией речи».

Примечания

* Я хотел бы посвятить эту статью Роману Якобсону. Он обсуждал ее со мной, не считаясь со временем, и его критические замечания позволили внести немало улучшений. В некоторых случаях я должен был повиноваться своему собственному чутью, и именно поэтому я хочу недвусмысленно признать стимулирующее влияние его идей и выразить убеждение, что его работа является для антропологии образцом широкого интегрирующего подхода к языку.

** В американской научной традиции «антропология» обозначает комплексную научную дисциплину, изучающую взаимодействие материальной и духовной культуры общества, включая взаимодействие языка с другими аспектами культуры. - Прим. перев.

1. Опыт разработки первой из этих областей см. в Гамперц 1961; опыт разработки трех других см. соответственно в Хаймс 1961в, он же 1961а и он же 1960а (вопросы типологии рассматриваются в конце последней работы). Реализация этой программы потребует сближения с традиционными филологическими дисциплинами, в распоряжении которых находится значительная часть важных для нее материалов.

2. Маль (Маль 1959) считает, что «инструментальный аспект языка» совершенно не изучен психологией. Он утверждает, что «инструментальная модель является более общей и действенной для целей определения эмоциональных состояний по языковому поведению» (стр. 40) и что инструментальная модель более тесно связана с поведением, чем репрезентационная (когнитивная, или ориентированная на грамматику и словарь). Однако предметом когнитивного подхода может быть влияние извлеченной из речи символической картины мира на решение задач, планирование и т. п., и, следовательно, он тоже может быть назван «инструментальным», так как он тоже имеет дело с речью как орудийным поведением. Исследуя речевое выражение эмоциональных состояний, Маль занимается изучением того, что здесь будет называться экспрессивной функцией; указывая, как оно воздействует на поведение других, он занимается тем, цто здесь будет называться директивной функцией. Его термин «инструментальный» подразумевает и ту и другую. Я особенно ценю анализ Маля, поскольку он настаивает на «рассмотрении ситуационных или нелексических контекстов сообщений» (стр. 105) и фактически требует построить аналог этнографии речи в связи с анализом речевых событий в психологических целях.

3. Особенно ценной является работа Холла (Холл 1959). Если не считать мелочей, моя единственная оговорка состоит в том, что 10 первичных систем сообщений, три уровня культуры, три компонента сообщений, три главных типа моделей и карта культуры со 100 категориями должны более откровенно рассматриваться как эвристические приемы. Это в особенности касается 10 первичных систем сообщений, которые, по-видимому, не имеют биологических оснований, но представляют собой просто удобную классификацию, а также компонентов (класс, единица, модель) и типов моделей (упорядоченность, селекция, конгруэнтность), которые кажутся эффективной, но частичной экстраполяцией лингвистической концепции. Некоторые из этих экстраполяции, в особенности принадлежащие Холлу и Трагеру (1954), Якобсону (1955), Пайку (1960) и Ульдаллю, способствовали постановке задач, но ни одна их не решила. Разработанная Холлом и Трагером система компонентов (класс, единица, конструкция) интересным образом сближается с трехчастной системой Пайка (манифестация, различительный признак, формы дистрибуции).

4. Аберле (Аберле 1960) утверждает, что язык был неадекватным средством для изучения взаимоотношений между личностью и культурой, поскольку в нем есть всего два типа объектов - индивидуальное речевое поведение и правила, свойственные всем говорящим, в то время как необходим еще один тип - культурная система, в которой люди участвуют, но которая не является общей для всех. В переводе на терминологию Аберле я здесь утверждаю, что двухчастная модель «индивидуальное поведение - общие правила» недостаточна и для лингвистических исследований. В «этнографию речи» входит речевой аналог «культурной системы».

5. На нижеследующее самое непосредственное влияние оказала трактовка факторов и функций, которая была дана Р. Якобсоном в его заключительном выступлении на конференции по вопросам стиля, состоявшейся в Индианском университете в апреле 1958 года при поддержке Комитета социологических исследований. В опубликованном позднее тексте выступления выделено шесть факторов и соответствующих им функций (Якобсон 1960). Богатая мыслями работа Якобсона заслуживает внимательного изучения. Я многим обязан также Кеннету Бёрку, Кеннету Л. Пайку, Синклеру (Синклер 1951) и Баркеру и Райту (Баркер и Райт 1955).

6. Сюда же относятся явления, которые Фёгелин трактует как «непринужденную» и «официальную» (casual vs. non-casual) формы речи. Фёгелин (Фёгелин i960) считает необходимым общий эмпирический подход ко всем формам речи при рассмотрении их различий по числу и характеру в разных обществах и ситуативных ограничений в их использовании. В его трактовке непринужденная речь представляет собой остаточную, немаркированную категорию; между тем следует предполагать, что все формы речи обнаруживают положительную стилистическую маркированность, и искать их различительные признаки. Он утверждает, что ни механическая тренировка, ни специальные научные занятия не способствуют овладению непринужденной речью и что оценки степени такого владения никогда не делаются; однако такие оценки были получены для меномини (Блумфилд 1927) и кроу (Лёви 1935); они показывают, что этот вывод о непринужденной речи неверен. Действительно, для некоторых групп большинство высказываний может быть отнесено, в терминах Фёгелина, к числу «официальных», поскольку обучение разговорной речи проводится интенсивно и с упором на активное владение (ср. нгони в Ньясаленде и многие группы в Гане).

7. Якобсон рассматривает два последних фактора (в его терминологии - Контекст и Референт) как один фактор. Чтобы подчеркнуть мой дескриптивный интерес к факторам, я избегаю теоретически перегруженного термина «Контекст» в качестве обозначения фактора, но сохраняю в качестве альтернативных термины «Обстановка» (ср. Баркер и Райт 1955), «Сцена» (Бёрк 1945) и «Ситуация» (Фирт 1935, вслед за Малиновским). Я говорю об Обстановке и Теме как различных факторах, потому что одно и то же высказывание может иметь совершенно разный смысл (ср. хотя бы различие между репетицией и спектаклем). В известной мере это вопрос о том, что должно быть занесено в инвентарь при описании экономии речи данной группы. Мне представляется, что Обстановки и Темы требуют двух очевидным образом различающихся списков, имеющих такой же статус, как списки Адресующих, Адресатов, Каналов связи и т. д. Другими словами, «Кто это сказал?», «Кому он это сказал?», «Каковы были его слова?», «Он позвонил или написал?», «Это было сказано по-английски?», «О чем он говорил?», «Где он это говорил?» кажутся мне вопросами одного порядка. Говоря о функциях, я не могу избежать использования термина «Контекст». Я согласен с Якобсоном, что референционная функция связана с контекстом (как это ясно показано в предыдущем разделе), но не считаю, что это создает трудности, если функция может быть определена относительно двух или более факторов. Я согласен с Якобсоном и в том, что все аспекты акта речи являются в некотором смысле аспектами контекста, но я пытался показать, что все аспекты могут быть рассмотрены в терминах любого фактора; уровень, на котором все является аспектом контекста, сливает воедино не только контекст и референцию, но и остальные факторы, в то время как уровень, на котором другие факторы воспринимаются раздельно, разделяет, как мне кажется, и контекст и референцию, как об этом, по-моему, свидетельствует иллюстративный материал, особенно из литературных источников. Конечно, если референция меньше, чем глобальный смысл предложения, тогда перенос строки «And seal the hushed Casket of my Soul» [«И ларь души умолкшей запечатай». - Пер. О. Чухонцева] из начальной части сонета «То sleep» [«Ко сну»] в его конец (а рукописи показывают, что Ките это сделал) увеличивает ее эффект и ее вклад в стихотворение, не меняя ее референции.

8. Снелл (Снелл 1952) пытается подвести все языковые признаки, включая части речи и грамматические категории, под бюлеровскую классификацию трех типов языковых функций («побуждение», «извещение», «сообщение», эквивалентные в системе Снелла функциям «воздействия», «выражения» и «сообщения» и соответствующие в данной работе директивной, экспрессивной и референционной функциям). Это может представить интерес для кодирования выражения личности в речи. Однако языковая основа теории Снелла ограничена индоевропейским материалом, ее применение априорно, а три функции недостаточны. В своей рецензии на работу Снелла Уинтер (Уинтер 1953) назвал ее интересной, но неубедительной. [Д. Хаймс ссылается на раннюю формулировку функций, впервые данную Бюлером в 1918 году. В книге «Теория языка» (1934 г.) Бюлер заменил термины «побуждение» и «извещение» терминами «обращение» и «выражение» соответственно. По-видимому, именно на эту более позднюю систему ориентировался Снелл. - Прим. перев.]

9. Если в ранних работах различается более двух или трех функций, то новые функции обычно представляют собой их разновидности. В книге «Тhе meaning of meaning» Огден и Ричардс перечисляют пять функций, но сосредоточивают внимание на намерениях Отправителя, и более детальной разработке и классификации подвергается экспрессивная функция.

10. Ср. работу, которую ведет в настоящее время Базиль Бернстейн (Бернстейн 1958, он же 1959, он же 1960а, он же 19606, он же 1961). Он противопоставляет две формы (modes) речи - литературную (formal) и простонародную (public), - связываемые с английским средним и низшим классами соответственно. Бернстейн приходит к следующим выводам: две формы речи возникают вследствие того, что два общественных слоя по-разному оценивают средства языка; порождаемые такой оценкой формы речи постоянно заставляют говорящих по-разному относиться к вещам и людям; это находит свое отражение в различных результатах экспериментов по определению понимания слов, в словесном оформлении субъективных намерений и т. п.

11. Примером может служить Джордж Герберт Мид (Mead). Другой пример - А. Ирвинг Холлоуэлл, который в своей обзорной статье «Культура, личность и общество» говорит: «Необходимым условием социализации человека является усвоение и использование языка. Но в этом отношении разные языки функционально эквивалентны и один язык сравним с другим, потому что человеческая речь имеет определенные общие черты» (Холлоуэлл 1953, 612).

12. Пайк (Пайк 1960, 52) отвергает деление «la langue: la parole», потому что оно предполагает, будто структура свойственна только языку. Я предполагаю, вслед за Пайком, что la parole тоже имеет структуру, но считаю, что различение языка и речи может быть с пользой сохранено. В рамках системы Пайка его, может быть, следует трактовать как различие в точке зрения на объект.

13. Якобсон предлагает использовать хорошо известный термин «социология языка» и настаивает на том, что эти проблемы не могут быть выведены за рамки лингвистики. Действительно, эта область должна разрабатываться лингвистикой и социологией, но также и антропологией; для перспектив сравнительного анализа ее вклад имеет первостепенное значение. Более того, я надеюсь, что значительную лепту в это дело внесет младшее поколение антропологов, которые возрождают этнографию как сознающую свою ценность теоретическую дисциплину и для которых «этнография», «этнографическая наука», «этнографическая теория» - термины, исполненные значения и престижа. Отсюда «этнография» в моем заголовке. Что касается «речи» («speaking»), то этот термин отражает теоретическое пристрастие, которое я надеюсь в скором времени развить более детально и связать с широким кругом других идей, включая некоторые идеи Талкотта Парсонса. Я очень сожалею, что не имею здесь возможности уделить больше внимания работам Фирта. Уже после того как статья была сдана в типографию и прошли все сроки ее напечатания, я обнаружил, что Фирт более чем четверть века тому назад в ясной форме поставил общую проблему факторов и функций речи (Фирт 1935). В значительной мере я лишь возродил идеи, уже содержавшиеся в его работе, к сожалению поздно прочитанной, хотя в некоторых отношениях наши точки зрения различны (ср. Фирт 1935, он же 1950 и Бурсилл-Холл 1960).

Цитированная литература

Аберле 1960: D. F. Aberle. The influence of linguistics on early culture and personality theory. In "Essays in the Science of Culture in Honor of Leslie A. White". Gertrude E. Dole and Robert L. Carneiro, eds. New York, 1960, 1-29.
Адаме 1960: R. N. Adams. An inquiry into the nature of the family. In "Essays in the Science of Culture in Honor of Leslie A. White". Gertrude Ё. Dole and Robert L. Carneiro, eds. New York, 1960, 30-49.
Баркер и Шедд 1961: R. G. Вarker and L. Shedd. Behavior units for the comparative study of cultures. In "Studying Personality Cross-culturally". Bert Kaplan, ed. Evanston, 1961, 457-476.
Баркер и Райт 1955: R. G. Barker and H. F. Wright. Midwest and its children, the psychological ecology of an American town. Evanston, 1955.
Бёрк 1945: К. Burke. A grammar of motives. New York, 1945.
Бёрк 1951: К. Burke. A rhetoric of motives. New York, 1951.
Бёрк 1953: К. Burke. Freedom and authority in the realm of the poetic imagination. In "Freedom and Authority in Our Time". L. Bryson, L. Finkelstein, R. M. Maclver, R. McKeon, eds. Conference on Science, Philosophy and Religion. New York, 1953, 365-375.
Бёрк 1955: К. Burke. Linguistic approach to problems of education. In "Modern Philosophies and Education". Chicago, 1955, 259- 303.
Бёрк 1957: К. Burke. The philosophy of literary form. Studies in symbolic action. Revised edition, abridged by the author. New York, 1957.
Бёpк 1958: К. Burke. The poetic motive. "The Hudson Review", 1958, 11, 54-63.
Бернстейн 1958: В. Bernstein. Some sociological determinants of perception. An inquiry into subcultural differences. "The British Journal of Sociology", 1958, 9 (2), 159-174.
Бернстейн 1959: B.Bernstein. A public language: some sociological implications of a linguistic form. "The British Journal o"f Sociology", 1959, 10(4), 311-326.
Бернстейн 1960a: B. Bernstein. Language and social class (research note). "The British Journal of Sociology", 1960, 11 (3), 271-276.
Бернстейн 19606: В. Bernstein. Sozio-kulturelle Determinanten des Lernens. Mit besonderer Beru"cksichtigung der Rolle der Sprache. „Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozial psychologie`", 1960, Sonderheft 4, 52-79.
Бернстейн 1961: В. Bernstein. Aspects of language and learning in the genesis of the social process. "Journal of Child Psychology and Psychiatry", 1961, 1, 313-324.
Блумфилд 1927: L. Вlооmfield. Literate and illiterate speech. "American Speech", 1927, 2, 432-439.
Боaс 1911: F. Воas. Introduction. In "Handbook of American Indian languages". F. Boas, ed. 1911, 1-83.
Бурсилл Холл 1960: G. L. Вursill-Hall. Levels analysis: J. R. Firth's theories of linguistic analysis I. "The Journal of the Canadian Linguistic Association", 1960, 6 (2), 124-135.
Бюлep 1934: К. Вühler. Sprachtheorie. Jena 1934.
Вайнрайх 1953: U. Weinreiсh. Languages in contact. New York, 1953.
Вaxeк 1959: J. Vaсhek. The London group of linguists. „Sbormk Pracf Filosofické Fakulty Brnenské University", 1959, Rooník 8 (Rada Jazykovedná, A7), 106-113.
Вольф 1959: H. Wolff. Intelligibility and inter-ethnic attitudes. "Anthropological Linguistics", 1959, 1 (3) 34-41.
Гaмперц 1961: J. J. Gumperz. Speech variation and the study of Indian civilization. "American Anthropologist", 1961, 63 (5), 976-988.
Глисон 1955: H. A. Gleasоn, J r. An introduction to descriptive linguistics. New York, 1955.
Гyдeнaф 1956a: W. H. Goodenough. Componential analysis and the study of meaning. "Language", 1956, 32 (1), 195-216.
Гуденаф 19566: W. H. Goodenough. Residence rules. "Southwestern Journal of Anthropology", 1956, 12, 22-37.
Гудeнаф 1957: W. H. Goodenough. Cultural anthropology and linguistics. In "Report of the Seventh Annual Round Table Meeting on Linguistics and Language Study". Paul L. Garvin, ed. Washington, 1957, 167-173.
Д e Гроот 1949: A. De Grооt. Structural linguistics and syntactic laws. "Word", 1949, 5, 1-12.
Ельмслев 1957: L. Hjelmslev. Dans quelle mesure les significations des mots peuvent-elles etre considérées comme formant une structure? "Reports for the Eighth International Congress of Linguists", Oslo, 1957, 2, 268-286.
Йоос 1958; M. Jооs. Semology: a linguistic theory of meaning. "Studies in Linguistics", 1958, 13 (3), 53-70.
Кеньон 1948: J. S. Renyon. Cultural levels and functional varieties of English. "College English", 1948, 10, 31-36. Reprinted in "Readings in Applied English Linguistics". H. B. Allen, ed. New York, 215-222.
Конант 1961: F. P. Соnant. Jarawa kin systems of reference and address: a componential comparison. "Anthropological Linguistics" 1961, 3 (2), 19-33.
Конклин 1955: H. С. Соnklin. Hanunoo color categories. "Southwestern Journal of Anthropology", 1955, 11 (4), 339-344.
Лaнтис 1960: M. Lantis. Vernacular culture. "American Anthropologist", 1960, 62, 202-216.
Лаунсбери 1956: F. G. Lounsbury. A semantic analysis of the Pawnee kinship usage. "Language", 1956, 32 (1), 158-194.
Леви-Стросс 1958: С. Lévi-Strauss. Anthropologie structurale. Paris, 1958.
Лёви 1935: R. H. Lоwie. The Crow Indians. New York, 1935.
Лypия 1959: A. R. Luria. The directive function of speech I, II. "Word", 1959, 15, 341-352, 453-464.
Лурия и Юдович 1959: A. R. Luria and F. la. Yudоviсh. Speech and the development of mental processes in the child. J. Simon, translator. London, 1959.
Малиновский 1935: В. Malinowski. Coral gardens and their magic, II: The language of magic and gardening. London, 1935.
Mаль 1959: G. F. Mahl. Exploring emotional states by content analysis. In "Trends in Content Analysis". I. Pool, ed. Urbana, 1959, 83-130.
Мартине 1955: A. Martinet. Economie des changements phonétiques. Berne, 1955.
Нагель 1953: E. Nagel. Teleological explanation and teleological systems.In "Vision and action". Sidney Ratner, ed. New Brunswick, 1953.
Нагель 1956: E. Nagel. A formalization of functional ism. In his "Logic without metaphysics, and other essays in the philosophy of science". Glencoe, 1956.
Ньюмен 1940: S. S. Newman. Linguistic aspects of Yokuts style. In "Yokuts and Western Mono Myths". Ann Gayton and S. S. Newman, eds. 1940, 4-8.
Огден и Ричарде 1923: С. К. Оgden and I. A. Richards. The meaning of meaning. London, 1923.
Пайк 1954, 1955, 1960: К. L. Pike. Language in relation to a unified theory of the structure of human behavior, I, II, III. Preliminary edition. Glendale, 1954, 1955, 1960.
Питтенгер и др. 1960: R. Pittenger, Ch. F. Hockett, and J. S. Danehy. The first five minutes. Ithaca, 1960.
Риффатер 1959: M. Riffaterre. Criteria for style analysis. "Word", 1959, 15, 154-174.
Робине 1959: R. H. Robins. Linguistics and anthropology. "Man", 1959, 59, 175-178.
Синклер 1951: A. Sinclair. The conditions of knowing. London, 1951.
Слама-Казаку 1961: T. Slama-Сazaсu. Langage et contexte. The Hague, 1961.
Смит 1957: М. G. Smith. The social functions and meaning of Hausa praise singing. "Africa", 1957, 27, 26-44.
Снелл 1952: В. Snell. Der Aufbau der Sprache. Hamburg, 1952.
Сэпир 1931: Е. Sарir. Communication. In "Encyclopedia of the Social Sciences", 1931, 4, 78-81.
Сэпиp 1933: E. Sapir. Language. In "Encyclopedia of the Social Sciences", 1933, 9, 155-169.
Уинтep 1953: W. Winter. Review of Bruno Snell, "Der Aufbau der Sprache". "Language", 1953, 29, 193-195.
Ульдалль 1957: Н. Ulldall. Outline of glossematics, I. Nordisk Sprog Kulturførlag, 1957.
Уэллс 1957: R. Wells. Is a structural treatment of meaning possible? "Reports for the Eighth International Congress of Linguists". Oslo, 1957, 1, 197-209.
Фёгелин 1960: С. F. Vоegelin. Casual and noncasual utterances within unified structure. In "Style in Language". T. A. Sebeok, ed. Cambridge and New York, 1960, 57-68.
Фергюсон и Гамперц 1960: Ch. Ferguson and J. J. Gumperz, eds. Linguistic diversity in South Asia: studies in regional, social, and functional variation. Bloomington, 1960.
Фиpт 1935: J. R. Firth. The technique of semantics. "Transactions of the Philological Society". London, 1935. Reprinted in his "Papers in Linguistics 1934-1951". London, 1957, 7-33.
Фиpт 1950: J. R. Firth. Personality and language in society. Sociological Review, 1950, 42 (II), 8-14; reprinted ibid., 177-189.
Фpeйк 1961: Ch. O. Frake. The diagnosis of desease among the Subanun of Mindanao. "American Anthropologist", 1961, 63 (1), 113-132.
Xаас 1944: M. R. Haas. Men's and women's speech in Koasati. "Language", 1944, 20, 142-149.
Xаас 1951: M. R. Haas. Interlingual word taboos. "American Anthropologist", 1951, 53, 338-344.
Хаймс 1959: D. H. Hymes. Field work in linguistics and anthropology (Annotated bibliography). "Studies in Linguistics", 1959, 14, 82-91.
Хаймс 1960a: D. H. Hymes. Ob-Ugric metrics. "Anthropos", 1960, 55, 574-576.
Хаймс 1960б: D. H. Hymes. Phonological aspects of style: some English sonnets. In "Style in Language".T. A. Sebeok, ed. Cambridge and New York, 1960, 109-131.
Хаймс 1961a: D. H. Hуmes. On typology of cognitive styles in language (with examples from Chinookian). "Anthropological Linguistics", 1961, 3 (1), 22-54.
Хаймс 1961б: D. H. Hуmes. Linguistic aspects of cross-cultural personality study. In "Studying Personality Cross-culturally". Bert Kaplan, ed. Evanston, 1961, 313-359.
Хаймс 1961в: D. H. Hуmes. Functions of speech: an evolutionary approach. In "Anthropology and Education". Fred Gruber, ed. Philadelphia, 1961.
Хаймс 1961г: D. H. Hуmes. Abstract of Vachek (1959). "International Journal of American Linguistics", 1961, 27, 166-167.
Xаугeн 1957: E. Haugen. The semantics of icelandic orientation. "Word", 1957, 13 (3), 447-459.
Xилл 1958: Т. Hill. Institutional linguistics. "Orbis", 1958, 7, 441-455 (Louvain).
Xойep 1948: H. Hоijer. The structure of the noun in the Apachean languages. «Actes du XXVIIIe Congrès International des Americanistes (Paris, 1947)». Paris, 1948, 173-184.
Xоккeт 1958: Ch. F. Hockett. A course in modern linguistics. New York, 1958.
Холл 1959: E. Т. Hall. The silent language. New York, 1959.
Холлоуэлл 1953: A. I. Hallowell. Culture, personality, and society. In "Anthropology Today, an Encyclopedic Inventory". Prepared under the chairmanship of A. L. Kroeber. Chicago, 1953.
Чайлд 1954: I. L. Child. Socialization. In "Handbook of Social Psychology". Gardner Lindzey, ed. Cambridge, 1954, 2, 655-692.
Эльмендорф и Саттлс 1960: W. W. Elmendorf and W. Suttls. Pattern and change in Halkomelem Salish dialects. "Anthropological Linguistics", 1960, 2 (7), 1-32.
Якобе 1945: M. Jacobs. Kalapuya texts. Seattle, 1945.
Якобсон 1960: R. Jakobson. Concluding statement: linguistics and poetics. In "Style in Language". T. A. Sebeok, ed. Cambridge and New York, 1960, 350-373.
Якобсон и Халле 1956: R. Jakobson and M. Halle, Fundamentals of language. The Hague, 1956.

Источник текста - Classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.