СОДЕРЖАТЕЛЬНО-ТИПОЛОГИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ВИЛЬГЕЛЬМА ГУМБОЛЬДТА
(Понимание историзма и развития в языкознании первой половины XIX в. - Л.,
1984. - С. 126-135)
Функциональный подход к языку невозможен без проникновения в основную функцию
языка как орудия общения. Но речевое общение - это использование языка для целей
трансляции и приема сообщений, или, проще говоря, для обмена мыслями. Коммуникативная
роль языка, таким образом, тесно сопряжена с ролью языка как средства выражения
мысли. Проблема соотношения языка и речи-мысли является поэтому стержневой проблемой
науки о языке. Если, однако, среди лингвистов широко распространены антименталистические
настроения, побуждающие их недооценивать или вовсе отрицать необходимость исследования
содержательной» стороны языка, то оснований для этого было немало. Важнейшие
из них - это недостаточная эффективность и неубедительность старых попыток рассмотрения
данной проблемы и объективные трудности анализа содержательной стороны языка
в отличие от формальных, непосредственно связанных со звуком и доступных наблюдению
явлений.
В истории языкознания проблема соотношения мышления и языка не нова. Вся история
науки о языке характеризуется в этом плане отношениями притяжения и отталкивания
с наукой о мышлении. Древнейшая отрасль лингвистической науки - грамматика складывалась
в древней Индии и античном мире в тесной связи с логикой, сливаясь с нею в известных
частях, и, с другой стороны, стремясь освободиться от ее влияния и обособиться
в качестве самостоятельной науки. Эти отношения взаимного притяжения и отталкивания
наблюдаются и значительно позднее, когда автономность каждой из этих наук никем
уже не ставилась под сомнение. С тех пор как языкознание в XVII - XVIII вв.
столкнулось впервые с проблемой многоязычия и перестало быть наукой одного языка,
проблема соотношения языка и мышления всплыла вновь с большой остротой, на этот
раз как проблема соотношения языкознания с науками о «духе» - логикой и психологией.
Ни логическое, ни психологическое направление в грамматике не отрицало связей
языка с мышлением. Спор шел вокруг вопроса о сущности различий между языками
и о том, в какой мере эти различия определяются мыслительным содержанием языковых
форм. Логическое направление исходило из предпосылки, что мыслительное содержание
всех языков одинаково и сводимо к категориям формальной логики. С такой точки
зрения различия между языками оказывались случайными и произвольными отклонениями,
своего рода аномалиями формы, а грамматика объявлялась «рациональной», т. е.
логической, по своему содержанию и универсальной, общей для всех
языков дисциплиной. Противоположное направление настаивало на независимости
грамматики от логики и, связывая языкознание с психологией, настаивало на тесной
связи идиоматических форм каждого языка с их мыслительным содержанием и в соответствии
с этим рассматривало каждый язык как проявление особого «национального гения».
Если логическая грамматика пренебрегала различиями форм, считая их в сущности
внешним и безразличным для мысли покровом, призванным облечь повсюду одинаковые
формы разума, то психологическая грамматика, наоборот, считала формы языка генераторами
мысли, и за каждым, даже мельчайшим, отклонением формы усматривала различие
духовного содержания, квалифицируя формы языка как обнаружения не логического,
а менее определенного по своей природе «духовного» содержания, различного у
разных народов.
Антитеза логической и психологической грамматики скрывала под собой различные
и даже противоположные решения вопросов: о взаимоотношении формы и содержания
в языке, об отношении грамматики к логике, об универсальной основе языков. По
первому вопросу одно направление считало отношение между формой и ее содержанием
в языке внешним и случайным и, приписывая доминирующее значение содержанию,
по сути дела отрицало всякую самодовлеющую роль формы в языке и, следовательно,
языка в целом, тогда как другое направление считало, что форма и содержание
органически едины и слитны и наличие или отсутствие формы равносильно наличию
или отсутствию ее содержания. На этих основаниях одно направление подчиняло
язык логике, тогда как другое полностью отрицало связь языка с логикой и находило
в каждом языке свое особое «содержание», порожденное формами данного языка.
Соответственно одно направление рассматривало все языки как проявление одной
сущности, тогда как второе подчеркивало неповторимую индивидуальность каждого
языка.
Для языкознания и отстаивания его автономности второе направление оказалось
более перспективным, и неслучайно дальнейший прогресс науки о языке оказался
в течение целого периода связанным с идеями психологического направления. Но,
в сущности, оба направления были в одинаковой мере беспомощны в постановке кардинальной
проблемы о соотношении формы и содержания в языке. Оба они в одинаковой мере
исходили из тезиса о тождестве формы и содержания в языке. Оказавшись перед
фактом многообразия языков мира, оба они не сумели теоретически примирить этот
факт с принципом параллелизма формы и содержания, оказавшись перед дилеммой:
либо признав единство содержания, так или иначе отстоять единство формы, либо
же признав многообразие языков важнее формы, одновременно обосновать это многообразие
и для содержания. Исходя из тезиса о единстве человеческого разума, логическое
направление поступалось формальными различиями языков и объявляло их малосущественными,
всячески умаляя их и сводя их произвольно к единству.
Напротив того, психологическая грамматика, придавая большое значение многообразию
языков, жертвовала элементами единства в их содержании и произвольно конструировала
для каждого языка свой тип особого, «нелогического» содержания. В обоих случаях
из исходного положения (о единстве содержания всех языков, в одном случае, и
о многообразии формы языков - в другом) однозначно с помощью неявной посылки
о параллелизме формы и содержания выводится заключение о единстве формы всех
языков в первом случае и о множественности содержательных структур - с другой.
Решающий для этих направлений факт многообразия языков оборачивается для исследователя
еще практической стороной, проблемой усвоения нескольких языков и перевода с
одного языка на другой. Для первого направления никакой проблемы здесь не существовало,
так как усвоение чужих языков и перевод казались ему простым переодеванием мысли,
существо которой оставалось неизменным. Трудности процессов освоения новых языков
и перевода не получали при этом никакого объяснения. Что же касается второго
направления, то и для него, в сущности говоря, не было здесь никакой проблемы,
поскольку в принципе отрицалась возможность самих явлений. Усвоив определенный
язык с детства, человек, согласно психологической грамматике, усваивает определенный
строй «духа», из плена которого он вырваться больше не может, даже если научается
говорить на других языках. Перевод с одного языка на другой с такой точки зрения
невозможен, так как каждый язык по «духу» своему неповторим и несводим к другому.
«Переводить значит предавать», как говорят итальянцы.
Новая полоса в разработке проблемы связана с В. Гумбольдтом. От «Гермеса»
Дж. Харриса через Й. Г. Гердера и Й. Г. Гаманна ведет прямой путь к Гумбольдту.
Дальнейший шаг в развитии проблем содержательной контенсивной типологии был
сделан крупнейшим представителем немецкой философии языка на заре сравнительно-исторического
языкознания. Широким кругам языковедов Гумбольдт известен прежде всего своим
понятием «внутренней формы языка», восходящим к Харрису. Менее известно, что
Гумбольдт не только отрицал, но, наоборот, специально развивал идею об универсальном
компоненте языкового строя, продолжая в этом отношении идеи универсальной грамматики.
Взгляды Гумбольдта во многом продолжают линию психологической грамматики, и
выдвинутое им понятие «внутренней формы языка» обычно истолковывается в духе
характерного для психологической грамматики понятия о «гении народа». Основу
«общего родства языков», т. е. родства типологического, следует по Гумбольдту
искать в содержательной стороне языка. Но признавая своеобразие каждого языка
как в плане формы, так и в плане содержания, Гумбольдт вместе с тем находил,
что наряду с идиоматическими в содержании каждого языка имеются и универсальные
элементы, хотя неправильно было бы отождествлять все содержание языка с универсальным
его компонентом. «Может показаться, - писал Гумбольдт, - что все языки мира
должны быть одинаковы во всем, что касается их интеллектуального поведения.
В части звуковой формы вполне понятно ее бесконечное, не поддающееся учету многообразие,
ибо телесно и чувственно индивидуальное проистекает из столь многих причин,
что возможности его вариаций беспредельны. Но в своей интеллектуальной части,
покоящейся на самодеятельности духа, язык при тождестве своих целей и средств
должен, казалось бы, быть одинаков у всех людей. И в действительности он обнаруживает
значительное сходство повсюду. Но по многим причинам и в этой области возникают
значительные различия» [1].
Гумбольдт, особенно в ранних своих работах, резко подчеркивал идею типологического
родства всех языков. Таким образом, ученый отрицает односторонний подход к проблеме
многообразия языков, усматривающий в них либо абсолютное тождество, либо абсолютное
различие. Антиномия тождества и различия, универсального и индивидуального теряет
теперь свой антагонистический характер и переносится во внутренний строй каждого
языка, где эти противоречивые моменты уживаются рядом. «Каждый язык, - утверждает
Гумбольдт, - созвучен общей природе человека, и если сущность всех языков никогда
не может стать полностью отпечатком субъективности человечества, то все же языки
непрестанно приближаются к этой цели» [2].
Ссылаясь на «опыт переводов с разных языков», Гумбольдт отмечал, что, хотя переводы
обнаруживают значительную амплитуду колебаний по степени их адекватности, сама
возможность перевода является «следствием общего родства всяких языков, гибкости
понятий и их знаков» [3].
Вслед за Харрисом Гумбольдт формулирует здесь принцип типологического родства
языков. Он говорит о типологической неоднородности функционального содержания
языковых форм. Но границу между универсальным и идиоэтническим компонентом в
содержании языка он проводит иначе, чем Харрис. То, что Гумбольдт называет «общим
родством языков», есть то, что мы называем типологическим родством в отличие
от материального. Это «общее родство» опирается на «тождество целей и средств».
Функциональная сущность языка (его «цели») и общие принципы языковой структуры
(«средства») повсюду одинаковы, будучи «созвучны общей природе людей». Но кроме
единства структурных принципов, таких, например, как членораздельность речи,
наличие в ней дискретных и непрерывных элементов, распадения ее структуры на
грамматику и словарь и т. д., языки отличаются л единством содержания, что делает
в принципе возможным многоязычие (плюрилингвизм), т. е. знание нескольких языков
и переводы с одних языков на другие. Именно «в своей интеллектуальной
части» языки должны обнаруживать и действительно обнаруживают значительное сходство.
Отсутствие жесткой связи между значением и его звуковой формой приводит к тому,
что различия между языками особенно разительны, если подойти к ним со стороны
звукового выражения. Но Гумбольдт отдает себе отчет в том, что в интеллектуальной
части имеются «значительные различия».
Итак, в «интеллектуальной части» языкового строя необходимо сосуществуют универсальные
и идиосинкретические элементы. Первые являются основой единства всех языков,
практически выявляющегося в феномене «многоязычия», «языковых контактов», т.
е. возможности усвоения чужих языков и возможности переводов. Но «по многим
причинам», на которых Гумбольдт не останавливается, в интеллектуальной части
имеются и различия, которыми объясняются колебания в степени адекватности переводов.
Выяснение соотношения универсальных и идиосинкретических характеристик в строе
языков становится отныне одной из важнейших проблем общей теории языка.
Гумбольдт больше известен среди языковедов своим понятием «внутренней формы
языка», чем приведенными здесь его соображениями о соотношении универсального
и индивидуального в содержательной части языковых форм. Гумбольдт действительно
различал «внешнюю», т. е. звуковую, и «внутреннюю», т. е. содержательную форму
языка, но то, что он называл «внутренней формой», противостояло в языке «внутреннему
содержанию», т. е. мыслительной основе, в принципе тождественной у всех языков
и составляющей «универсальный компонент» их строя. Опиравшаяся на психологию
Гербарта, гумбольдтианская традиция в языкознании восприняла понятие «внутренней
формы языка» и сделала его основой своей теории, но вместе с тем решительно
осудила попытку выделить в «интеллектуальной части языка» наряду с «внутренней
формой», т. е. идиоматическими значениями и категориями, еще и «универсальный
компонент». Высказывания Гумбольдта по данному вопросу рассеяны по многим сочинениям.
Их свел воедино его последователь X . Штайнталь, с тем чтобы, освободив доктрину
Гумбольдта от универсального компонента, заимствовать из нее лишь идиоэтническую
часть, то есть учение о «внутренней форме языка» [4].
Отмечая, что попытки обоснования грамматики с помощью логикофилософских категорий
с течением времени несколько ослабевают у Гумбольдта и что вместе с тем нет
оснований говорить о полном отказе от таких воззрений, X . Штайнталь делает
эти воззрения исходным пунктом своей критики логической грамматики.
Систематизируя разрозненные замечания Гумбольдта (который, пытаясь преодолеть
антитезу рационалистической и эмпиристической универсальной грамматики, развивает
своеобразную типологическую концепцию) и несколько оттеняя отдельные
положения, можно, по Штайнталю, представить их следующим образом.
Категории языка являются по большей части общими мыслительными формами логического
происхождения, образующими законченную систему. Но эта система грамматических
или логико-грамматических форм именно в силу ее логической природы не является
собственно языковой, а скорее образует общую основу языка. К ней относятся заимствованные
из логики положения, без которых языкознанию не обойтись. Но обращенные лицом
к грамматике, эти категории преобразуются до некоторой степени так, что логическими
их уже трудно назвать. Эта система категорий составляет содержание логической
грамматики, которая в сущности не является ни грамматикой, ни логикой, а является
особой идеальной грамматикой, не затрагивающей конкретные категории реальных
языков. Реальная грамматика, присоединяясь к идеальной, должна проследить, какими
звуковыми формами представлены в данной языке категории идеальной грамматики,
представлена ли система логических категорий в данном языке полностью или с
пробелами, и отражаются ли логические категории б данном языке адекватно или
в затемненном и смешанном с чужеродными элементами виде. На отражение логических
категорий в языке оказывает влияние сила фантазии и поэзии, которая, присоединяясь
к логическим потребностям, то притупляет логическую строгость, то порождает
выходящее за пределы логики обилие форм. Реальная грамматика распадается на
две части, общую и частную. Общая грамматика должна показать, какие категории
встречаются в языках мира, в какой степени логические категории идеальной грамматики
преобразуются в отдельных языках и как все это влияет на меру расхождений отдельных
языков. Частная грамматика - это грамматика отдельного языка, ставящая своей
целью проследить соотношение грамматических категорий в данном языке с категориями
идеальной грамматики. Она выясняет, представлены ли категории идеальной грамматики
в данном языке полностью или с проблемами, и выражены ли они адекватно или же
затемнены примесью чужеродных элементов [5].
Приведенные здесь мысли Гумбольдта поражают своей проницательностью и глубиной.
Противоположность универсального и идиоматического понимания языка, которая
до Гумбольдта выступала как отражение двух противоборствующих субъективных точек
зрения на язык, теперь переносится внутрь языка, раскрываясь как объективное
противоречие, вытекающее из природы объекта. В грамматике реального языка содержатся
с такой точки зрения два наслоения, два уровня явлений. За непосредственно представленными
в языке конкретными грамматическими категориями, в своей совокупности образующими
индивидуальную и неповторимую структуру данного языка, скрываются «идеальные»
мыслительные категории, общие для всех языков мира. Задача грамматики как науки
заключается не только в том, чтобы для каждого языка составить описание наличных
в нем грамматических категорий в их специфическом для каждого языка соотношении
с идеальными категориями, но также в том, чтобы в общетеоретическом плане исследовать,
какие возможности преобразований идеальных категорий в конкретно-языковые представлены
в языках мира. Таким образом, перед грамматикой, исследующей внутреннюю форму
каждого языка в ее специфических связях с преобразуемой логической подосновой,
раскрывается перспектива как конкретно-языкового, так и типологического исследования.
Все это выглядит очень заманчиво и с легкими терминологическими поправками
может произвести впечатление актуальных выводов какой-либо сверхсовременной
теории языка. Необходимо, однако, заметить, что во времена Гумбольдта такие
суждения были в большей мере гениальной догадкой, чем положительными выводами,
основанными на фактическом материале. В свете знаний, которыми располагала наука
начала и середины XIX в., такие положения казались утопическими и дальнейшее
развитие науки вело к отступлению от этих положений.
Незрелость науки, мешавшая восприятию новых идей, сказывалась в части как
лингвистических, так и логических знаний.
В собственно грамматическом плане не хватало как фактических материалов по
сравнительно-типологическому изучению грамматических структур различных языков,
так и теоретических знаний, необходимых для анализа грамматических категорий
и сведения их к категориям мыслительным. Не было материалов, которые позволили
бы судить о степени универсальности тех или иных категорий, - например таких,
как части речи или предложения. В логических грамматиках времен Гумбольдта можно
найти самые фантастические суждения на этот счет. Функции грамматических форм,
и в особенности сложных флективных образований, были недостаточно изучены, что
также мешало с уверенностью судить об их отношении к мысли. Подобраться к мыслительным
категориям со стороны языковых форм было в то время безнадежным предприятием.
Но и логика не открывала для этого сколько-нибудь существенных возможностей.
Отдельные категории логики и философии - такие как субстанция, качество, количество,
пространство, время, причина, следствие и т.д., рассматривались в философии
и логике слишком абстрактно для того, чтобы, опираясь на них, можно было бы
глубже проникнуть в строй языка. Понятие суждения, отождествлявшееся в логической
грамматике с предложением, было скроено слишком узко и не охватывало большинства
учтенных грамматикой типов предложения. Апелляция к логике как учению об общечеловеческом
типе мышления несла с собой опасность нивелирования всех языков и невнимания
к их особенностям. Кроме того, следует учесть, что формальная логика лишь
в немногих своих частях касалась общей проблематики мышления. Логика это, в
сущности говоря, наука лишь об особом типе мышления, о технике выводного знания,
и многих существенных проблем мышления, например мышления обыденного или мышления
художественного, вовсе не касается. Недаром Гумбольдт рассматривает фантазию
и поэзию как силы, враждебные логике. Так как язык служит целям не только рассуждения,
но всякого мышления, то речевое мышление во всем своем объеме не покрывается
логикой и между ними наблюдается ощутимый разрыв.
Совмещая в себе черты рационалистической и эмпиристической универсальной грамматики,
концепция Гумбольдта существенно отличается от каждой из них.
От рационалистической грамматики она отличается более гибким определением
связи языка с логикой. Признавая значимость логических категорий для исследования
языка, Гумбольдт вместе с тем отворачивается от готовых построений традиционной
логики, подчеркивая; что он имеет в виду особую идеальную систему, которая ни
с логикой, ни с грамматикой не совпадает и которую еще только предстоит разработать.
С другой стороны, концепция Гумбольдта существенно отличается и от философской
грамматики эмпиризма. В отличие от Харриса, считавшего, что логика, реторика
и поэтика прямого отношения к грамматике не имеют, теперь признается, что в
грамматике отражаются влияния логических категорий, а также элементов фантазии
и поэзии. Две духовные силы формируют, по Гумбольдту, категориальное содержание
грамматических форм: логическое мышление, определяющее универсальную основу
грамматической системы, и «гений языка», его идиоэтнический «дух», преобразующий
неизменные общечеловеческие категории «идеальной грамматики» в самобытные, меняющиеся
от языка к языку формы частной грамматики. Понятие «гения» и «внутренней формы»
языка, распространявшееся у Харриса только на словарь и стилистику, теперь проникает
в грамматику.
Мы допустили бы, однако, неточность, если бы стали утверждать, что идиоэтнические
особенности грамматики Гумбольдт приписывал исключительно воздействию фантазии
и поэтических представлений народа, гипостазированных им в спиритуалистическом
понятии внеисторического «национального духа». Указывая на антиномию национального
и универсального в языке, Гумбольдт отмечал также роль «языковой силы» в формировании
идиоэтнических элементов в грамматике. Он имел при этом в виду специфические
закономерности звукового выражения в языке, определяющие не только «внешнюю
форму» языка, его звуковой облик, но до некоторой степени и его «внутреннюю
форму», т. е. идиоэтнические черты в содержании языковых форм.
Вот что писал он, определяя источники единства языков и их различий: «Так
как природная способность к языку присуща всем людям и каждый непременно несет
в себе ключ к пониманию всех языков, то форма всех языков должна совпадать во
всем существенном, и постоянно достигать общей цели. Различия могут
появляться только в средствах и только в границах, совместимых с достижением
цели. Между тем эти различия в языках многообразны, и обнаруживаются они не
только в самих звуках, что привело бы лишь к различному выражению одних и тех
же вещей, но также в том употреблении, которое чувство языка (Sprachsinn) дает
звукам применительно к форме, и даже в его собственном взгляде на эту форму».
В итоге Гумбольдт приходит к выводу, что расхождения между языками в их содержании
возникают «частично по причине обратного воздействия звуков, частично по причине
индивидуальности внутреннего смысла и его обнаружения» [6].
Из изложения неясно, каков механизм «обратного воздействия звуков» на содержание
языковых форм. Тем не менее само указание на идущее от звуковой формы, в общем
подчиненной целям выражения содержания, обратное воздействие на содержание является
свидетельством глубокой интуиции немецкого философа-языковеда.
Оригинальная типологическая концепция Гумбольдта имеет скорее функциональную,
а не историческую направленность. Широкой известностью пользуется высказывание
Гумбольдта о том, что язык не произведение (ergon), а деятельность (energeia)
и что «истинное определение языка может быть только генетическим». Но недостаточно
четко разделяя речь и систему языка, он относит генетический момент в большей
мере к речи, чем к языку. «Непосредственно и строго говоря, - указывает он,
- это определение относится к каждому процессу говорения; но в истинном и существенном
смысле можно понимать под языком как бы совокупность всех говорений» [7].
Определяя язык как «бесчисленное множество частностей в виде слов, правил, аналогий
и исключений всякого рода», Гумбольдт полагает, что «раздробление на слова и
правила есть мертвый продукт искусственного анализа языка» и что естественное
состояние языка проявляется именно в говорении [8].
Преобладание функциональной точки зрения над генетической находит себе выражение
в том, что ни универсальный компонент («идеальная логика»), ни «внутренняя форма
языка» не рассматриваются в развитии. Напротив того, в концепции Гумбольдта
они выступают как застывшие и раз навсегда определившиеся духовные сущности.
Идеи Гумбольдта оказали значительное влияние на последующее развитие типологии.
Но гумбольдтианское направление в языкознании прошлого века односторонне подошло
к типологической концепции своего учителя, взяв из нее лишь учение о «внутренней
форме языка». Контрастирующее с этим учением и дополняющее его понятие универсального
компонента («идеальной грамматики») было отсечено и предано забвению. До некоторой
степени это объяснялось умозрительным характером и туманностью изложения,
которое невыгодно отличало Гумбольдта от родоначальников универсальной грамматики.
Однако большую роль сыграло то обстоятельство, что попытки связать языкознание
с логикой, даже в той осторожной форме, в какой они делались автором знаменитой
работы «О различии человеческого строения языков», не могли уже иметь успеха
к этому времени.
Расширение круга проработанных наукой языков воочию показало теперь, насколько
шаткими и неубедительными были первые попытки определения категориального состава
универсального компонента в ранних типологических исследованиях. Новые образцы
логической грамматики, появившиеся в XIX в., своей казуистикой и субъективизмом
содействовали полной дискредитации идеи логического обоснования грамматики.
Против универсальной грамматики настраивало также то обстоятельство, что поиски
извечных и надысторических категорий вступили в резкий конфликт с историческим
методом, успевшим утвердиться к этому времени в языкознании и принесшим уже
первые плоды. «Универсализм» и «логицизм» стали отныне символами опасностей,
подстерегающих исследователя на пути к объективному описанию грамматического
строя. В этой обстановке менее всего можно было ожидать, что отрешенные от эмпирических
фактов и смутно очерченные универсалистские идеи Гумбольдта найдут путь в умы
языковедов.
Литература
1. Humboldt W. von. Schriften zur Sprachphilosophie.
- Werke in funf Banden. Berlin, 1963, III , S . 464.
2. Ibid., S. 20.
3. Ibid , S. 12.
4. Steintahl H. Einleitung in die Psychologie
und Sprachwissenschaft. Berlin, 1871, S. 63-65; см . еще : Husserl R. Logische
Untersuchungen. Halle, <a. d. s.>, 1922, II, 11, S. 342; Cassirer E.
Philosophie der Symbolischen Formen. I . Die Sprache. Berlin, 1923, S. 102.
5. Steinthal H. Einleitung in die Psychologie.
.., S. 63-65.
6. Humboldt W. von. Werke in funf Banden,
III, S. 651.
