Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

А. Мартине

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКА И СТРУКТУРНАЯ ЛИНГВИСТИКА

(Новое в лингвистике. - Вып. 6. - М., 1972. - С. 81-93)


 
Ряд лингвистов (в том числе и некоторые из корифеев) считали изучение распространения языков вполне достойным занятием для себя. Достаточно напомнить здесь книгу «Les langues dans l'Europe nouvelle», опубликованную после первой мировой войны (в 1928 г.) Антуаном Мейе (Меillet) вместе с Люсьеном Теньером (Тesnière). Однако вовсе не очевидно, что лингвисты сами по себе наилучшим образом подготовлены для выполнения работы такого рода. В самом деле, когда речь идет о современных литературных языках, для которых имеются надежные данные переписей, то для решения задачи, скорее всего, нужен статистик, а если для языка или периода, о котором идет речь, нет таких статистических данных, то мы не можем ожидать ничего, кроме предположительных оценок, которые будут основываться на сведениях, которые может собрать и выразить количественно не столько лингвист, сколько этнограф, историк или филолог. Если нас не удовлетворяет чисто описательный подход (все равно - синхронический или диахронический), т. е. если мы попытаемся собрать сведения о причинах распространения некоторого языка, то, скорей всего, мы придем к выводу, что оно является побочным продуктом военной, политической, религиозной, культурной, экономической или просто демографической экспансии народа, чьим орудием общения и является данный язык. Язык одолевает своих соперников не в силу каких-то своих внутренних качеств, а потому, что носители его являются более воинственными, фанатичными, культурными, предприимчивыми. Ничто в характере латинского, арабского, испанского и английского языков не предрасполагало к распространению их далеко за свои первоначальные пределы. Или, во всяком случае, все то в их структуре, что могло помочь им в процессе их распространения, лишь отражало те черты народного характера и культурные особенности, которые так или иначе предопределили дальнейший ход событий.
Если, таким образом, распространение языков само по себе не принадлежит к тем явлениям, которые имеют к нам, лингвистам, прямое отношение, оно тем не менее может создать ситуации, которые затрагивают как распространяющийся язык, так и другие языки, вступающие с ним в контакт. Даже в случаях, когда язык распространяется на ранее не заселенные территории, остается возможность, что новая среда и новый способ жизни определят развитие речи данного района, а косвенно и языка в целом. Но, как правило, распространение языка проходит через ситуацию двуязычия, которая вне зависимости от того, выживает ли каждый из борющихся языков или же один из них исчезает, всегда оказывает весьма значительное влияние на данный язык. Не вызывает, по-видимому, сомнения то обстоятельство, что лингвистическим проблемам, возникающим при этом, до сих пор не уделялось должного внимания. Грубая классификация возникающих при этом социально-языковых ситуаций при помощи понятий субстрата, суперстрата и адстрата вряд ли может быть признана удовлетворительной. Она не может учесть бесконечного разнообразия двуязычных и многоязычных ситуаций. Она разделяет вещи, которые в действительности тесно связаны: так, можно спросить, где кончается иберийский [1] субстрат и где начинается эускарийский [2] адстрат? Она располагает ученых к тому, чтобы удовлетвориться простым наклеиванием ярлычков там, где необходимо непредвзятое наблюдение и исследование. Тот факт, что «адстрат» до сих пор остается чуть ли не пустым звуком, характерен для общего духа подобных теорий: ситуация двуязычия сама по себе отпугивает большинство традиционно мыслящих лингвистов. Лишь когда одноязычие восстановлено, они могут вновь вздохнуть свободно. Но тогда, разумеется, уже невозможно прямое наблюдение и слишком часто остается лишь или признать свою некомпетентность, или же работать с непроверенными предположениями. Нам представляется, что в этой области необходимо больше исследований типа работы Бертила Малмберга (Malmberg), посвященной языковой ситуации в Парагвае [3], более многочисленных и более научных исследований того, как провинциальные или колониальные формы литературных языков окрашиваются в устах местных жителей.
Как только отдашь себе отчет в том, что силы, которые назывались действием субстрата и действием суперстрата, представляют собой просто два из большего числа следствий двуязычия и что в связи с двуязычием возникают почти те же самые проблемы вне зависимости от того, являются ли два контактирующих языка совершенно несвязанными, как испанский и гуарани в Парагвае, или же генетически близкородственными, например двумя романскими диалектами, начинаешь понимать огромную важность следствий распространения языков. По-видимому, не будет преувеличением сказать, что взаимовлияние языков - один из самых могучих стимулов языковых изменений.
Когда многие современные лингвисты утверждают, что язык - это структура, они имеют в виду, что язык не случайное скопление слов и звуков, а хорошо организованное и внутренне связанное целое. Этот аспект языковой действительности недостаточно подчеркивался младограмматиками, оставившими на долю своих преемников ликвидировать этот пробел и вывести необходимые следствия, однако из их практической деятельности можно заключить, что они рассматривали каждый язык как совершенно автономное и самодовлеющее образование, которое могло изнашиваться или затрагиваться внешними неязыковыми факторами, но фонетическое и морфологическое ядро которого было недоступно внешнеязыковому влиянию. Можно было бы сказать, что в своем сопротивлении признанию «смешанных языков» (Mischsprachen) и взглядам таких ученых, как Гуго Шухардт, они выступали прямо-таки борцами за дело структурализма. Фердинанд де Соссюр - пионер структурализма - считал, что раскрыть системный характер языка можно, лишь подходя к нему статически и отвлекаясь от таких динамических тенденций и внешних влияний, которые постоянно угрожают устойчивости языка. Для тех, кто до сих пор разделяет эти взгляды, само название этой статьи должно звучать как вызов или как объединение двух несовместимых аспектов действительности. Только тем, кто рассматривает структуру как постоянную и динамическую реальность каждого языка, предлагаемый здесь подход необязательно покажется противоречивым. Структура языка есть не результат его окостенения, а нормальное следствие экономии языковой деятельности [4]. Когда два языка в результате распространения одного из них вступают в контакт, то это означает, что по крайней мере некоторым людям придется для целей коммуникации использовать две различные языковые структуры. Основная лингвистическая проблема, возникающая в связи с двуязычием, состоит в следующем: в какой мере две контактирующие структуры могут сохраниться неизменными и в какой степени они будут влиять друг на друга, изменять друг друга? Хотя этой проблеме до сих пор не уделяется должного внимания [5], можно утверждать, что, как правило, происходит большее или меньшее взаимовлияние, в то время как полная независимость обеих структур - несомненное исключение, ибо последняя требует, по-видимому, от двуязычного индивида такой целенаправленной деятельности, на которую мало кто способен, особенно если речь идет о значительном промежутке времени. Во всяком случае, можно сказать, что целостность обеих структур имеет больше шансов сохраниться, если оба контактирующих языка обладают равным или сравнимым престижем - эта ситуация часто имеет место в случаях, которые можно назвать индивидуальным двуязычием или многоязычием. Было бы неверно исключить такие ситуации из полного обзора проблем, связанных с распространением языков. Тот факт, что Цицерон был носителем латино-греческого двуязычия, оставил неизгладимые следы в нашем современном словаре. Однако индивидуальное многоязычие (именно поскольку менее вероятно, что оно затронет наиболее полно структурализованные аспекты языка, а именно фонологические и морфологические модели), по-видимому, всегда будет оставаться на втором плане, и внимание лингвистов будет обращено на коллективное двуязычие в результате распространения нового языка на весь коллектив. То, как распространяется новый язык, зависит от целого ряда факторов, которые мы не можем ни анализировать, ни даже перечислить здесь. Достаточно сказать, что одним из таких факторов будет специфический характер престижа, которым пользуются носители нового языка. Во всяком случае, этот процесс является постепенным и можно ожидать, что структура нового языка на первых порах подвергнется дурному обращению. Однако через несколько поколений ситуация, как правило, меняется за счет местного языка. Когда в 10 году до нашей эры африканский город Гурза просил о назначении римского протектора, латынь этого прошения была исключительно жалкой, находясь под сильным влиянием структуры местного пунического диалекта (подписавшие носили карфагенские имена). Через 70 лет подобная петиция была привезена в Рим местными чиновниками, которые называли себя Herennius Maximus и Sempronius Quartus. На этот раз латынь была безукоризненной [6]. У нас нет никаких данных о структуре местного пунического диалекта в то время, но наши знания о сходных ситуациях заставляют нас думать, что его первоначальная семитская структура значительно пострадала. Такое разрушение должно было ясно проявиться как в текстах, так и в речи через бессистемные на первый взгляд отклонения от предшествовавшей практики. На самом деле эти отклонения являются симптомами далеко зашедших структурных изменений и могут быть объяснены лишь этим. После того как язык прошел через такой период двуязычия, в котором язык-соперник был побежден, структура языка-победителя - вне зависимости от того, стал ли им распространявшийся язык, как было в романских странах, или же местный язык, как это было в Англии в XIV веке, - должна оцениваться в связи с первоначальной структурой обоих контактирующих языков: изолированные аналогии могут быть обманчивы и случайны, в то время как целые ряды структурных черт достаточно убедительны. До тех пор пока будет преобладать атомистический метод, по которому каждая черта рассматривается сама по себе безотносительно к общей модели, мы не можем надеяться получить нечто большее, чем расплывчатые предположения о влиянии другого языка. Когда игнорируется идея о структурной природе языка вместе с вытекающим из нее положением, что изменение в одной точке может в дальнейшем определить далеко идущую реорганизацию модели, то происходит одно из двух: ученые или не замечают глубокого влияния периода двуязычия, или же склоняются к весьма спекулятивным предположениям о последействии благоприобретенных или унаследованных тенденций.
Если, как того требует структурный подход, языковое изменение может быть полностью объяснено только в свете его связи с общей структурой языка, в котором оно происходит, то исследование общей структуры до и после изменения может дать нам ответ на вопрос, лежит ли его причина внутри исследуемого языка или же она объясняется влиянием другого языка. Некоторые изменения «оправданы» формой языка, в котором они появляются. В парижском варианте французского языка совпадение in и un, происходящее буквально на наших глазах [7], может быть объяснено следующим образом: оппозиция этих двух фонем могла сохраняться до тех пор, пока они артикулировались с такой апертурой, которая позволяла говорящим огубление при произнесении un, т. е. сохранение признака, отличающего un от in. Однако носовые гласные фонемы [8], по-видимому, стремятся к возможно более широкой артикуляции для более равномерного распределения потока воздуха между носовым и ртовым резонатором и более ясного выделения специфики ртовой артикуляции. Однако слишком широкая артикуляция приходит в столкновение с огублением. Если бы говорящие нуждались в оппозиции in : un, то раскрытие артикуляции остановилось бы, достигнув опасной зоны. Но поскольку эта оппозиция почти не играет различительной роли в системе языка [9], то говорящие не чувствовали необходимости сопротивляться этой тенденции к открытию рта и произошло совпадение in и un. Мы замечаем, что это совпадение, по-видимому, распространяется и в некоторых провинциях. Здесь необходимо различать три следующих процесса: (1) в некоторых местах опасная зона была достигнута в результате естественной эволюции, которая могла быть ускорена влиянием Парижа; (2) в других местах носовые передние гласные являются сами по себе достаточно высокими для осуществления огубленной артикуляции, но это игнорируется вследствие подражания Парижу, все un переходят в in и фонемы совпадают [10]; (3) в некоторых районах, где обе артикуляции четко различаются, некоторые слова, содержащие un, в результате подражания будут произнесены с in, в то время как в других будет сохранена традиционная фонема; с течением времени число слов, получающих in вместо un, будет увеличиваться, и un постепенно исчезнет из-за отсутствия слов, в которых оно слышится и произносится. Необходимо учитывать все три возможности, причем не только для местных вариантов литературного французского языка, но и для всех наречий, как романских, так и нероманских. В бретонском, например, имеются две фонемы /ε͂/ и /œ͂/, причем их противопоставление, по-видимому, играет большую различительную роль [11], чем во французском, и все же можно ожидать, что если носители французско-бретонского двуязычия смешивают в своем французском языке в результате одного из первых двух процессов in и un, то то же самое они будут делать и в своем бретонском. Таким образом, слияние in и un, которое структурно «оправдано» в Париже и некоторых соседних областях, может распространиться на диалекты, фонемные и морфофонемные структуры которых не могут дать этому объяснения. Эта ситуация заставляет предположить, что во всех случаях, когда мы имеем дело с изменением, которое в прошлом распространилось на широкую территорию, включающую различные диалекты или языки, мы можем установить первоначальный центр его распространения, исследуя, какую структуру во время изменения имели все затронутые этим изменением языки. Мы часто найдем в одном из них некоторые определяющие факторы, которые отсутствуют в остальных. Этот метод был применен Андре Одрикуром (Haudricourt) к проблеме перехода ęi > ǫi во французском языке [12], ибо с точки зрения структуры средневекового парижского французского этот переход представляется странным. Верно то, что повышение гласного в дифтонге ai в то время подвергало опасности полезную оппозицию ai : ei, но в непосредственной близости от Парижа, на север и на запад от него, носители диалекта французского вполне справлялись с совпадением двух дифтонгов, и ничто в парижской модели не давало ключа для объяснения странного сдвига артикуляции назад. Напротив, если мы рассмотрим ситуацию к востоку от Парижа, в Шампани и Бургундии, то увидим, что переход ęi > ǫi произошел в связи с общей заменой ę на ǫ, которую, как видно из существующих диалектов, повлекла за собой реорганизация системы кратких гласных в результате перехода u > ü. Замена ęi на ǫi в Париже, по-видимому, происходила в отдельных словах в соответствии с третьим путем, рассмотренным выше. Некоторые слова, как, например, craie, не были затронуты ни в написании, ни в произношении; некоторое число других и некоторые грамматические окончания и конечные слоги начали писаться с oi, но, по-видимому, произносились так лишь частью населения, так что в конце концов ę, регулярно развившееся из ei путем смешения с рефлексом ai, сменило своего соперника ǫi.
Тот же метод может быть применен к более древнему изменению, охватившему более широкую область, а именно к дифтонгизации долгих ę и ǫ, которая, по-видимому, проходила в третьей четверти первого тысячелетия в северном и восточном галло-романском, в юго-западном германском и северном итало-романском. Мы отвлечемся здесь от кастильского перехода ę и ǫ в ie и uo, происходившего, по-видимому, в других фонетических условиях. В романской области дифтонгизация распространяется на все районы, подчиненные раннему франкскому, бургундскому и лангобардскому господству, и вполне возможно, что фон Вартбург [13] (von Wartburg) прав, утверждая, что первое условие дифтонгизации, а именно полное удлинение гласных в свободных слогах, было следствием влияния германской речи, в которой долгота гласного была различительной чертой. Но отсюда вовсе не следует, что германским влиянием объясняется и сама дифтонгизация, которая не распространилась за пределы самой южной части германоязычной области [14]. Вообще говоря, можно предположить, что центр дифтонгизации был где угодно, в любой части германской или романской территории, и она распространилась оттуда благодаря двуязычным индивидам на всю ту территорию, где мы находим ее следы. Однако если мы сравним вокалическую систему романского с той, которая предполагается для раннего западногерманского, то мы можем установить, что романский, характеризующийся четырьмя различительными степенями открытости по сравнению с тремя в германском, был в гораздо большей степени подвержен профилактической дифтонгизации. Это объяснение, как представляется, гораздо лучше, чем собственные аргументы Фрингса [15], подтверждает его вывод, что дифтонгизация распространилась из Северной Франции на Южную Германию. Французская и североитальянская дифтонгизация ę и ǫ были следствием параллельного местного развития под аналогичным иноязычным влиянием, действовавшим на практически одинаковую вокалическую систему.
Нетрудно представить себе, как может происходить фонетический сдвиг в двух языках, начинаясь в пределах двуязычной области и распространяясь на одноязычные районы. Ситуация, возникающая, когда данное изменение распространяется по всей области, в которой язык А или является единственным, или же употребляется параллельно с языком В, а затем проникает и в область, где употребляется только язык В, вряд ли принципиально отличается от предыдущей. Более удивительным представляется случай, когда сдвиг, который произошел в достаточно далеком прошлом и результаты которого сосредоточены в языке А, проявляется в соседнем языке В среди двуязычного населения или же через посредство некоторой зоны двуязычия. В какое-то время в прошлом каждое u во французском языке перешло в ü по причинам, которые здесь незачем обсуждать. Через много столетий эти u - или, во всяком случае, некоторые u - перешли в ü не только во многих галло-романских диалектах, но и в соседних баскских и нижненемецких диалектах. Этот переход столь трудно объяснить французским влиянием, что многие лингвисты склонны вообще это влияние отвергать. Однако географические и культурные аргументы в пользу именно такого распространения этих явлений столь сильны, что стоит попытаться найти их лингвистическое обоснование. Ясности в этом вопросе можно добиться, лишь если будут установлены и приняты во внимание фонемные структуры рассматриваемых языков. Процесс, который можно себе представить, будет выглядеть примерно так: язык (или диалект) В является нормальным средством общения для данного коллектива, язык А - это «язык престижа» и на нем наряду с языком В говорят правящие классы, Ряд слов проникает из А в В. Они содержат фонетический элемент, незнакомый в В, в нашем случае [ü]. Одноязычные носители языка В затрудняются произносить его и заменяют ближайшим звуком родного языка, т.е. [u]; последующие поколения, начиная с ранних лет подражать высшим классам, уже могут произнести [ü], но поскольку они остаются одноязычными носителями В и не являются специалистами по этимологии, то они не ограничивают применение звука [ü] заимствованными словами, а иногда распространяют его и на слова языка В, заменяя исконное [u]. В их речи [u] и [ü] становятся двумя вариантами одной фонемы, причем [ü] употребляется в официальных ситуациях и в «благородных» словах, а [u] в обычной обиходной речи. Если эта социально-языковая ситуация сохраняется достаточно долгое время, то [ü] распространится за счет [u]. Первоначальное [u] или исчезнет, или будет ограничено кругом «низких» слов, и лингвисты могут вообще не заметить их, если это [u] совпадает с какими-нибудь новыми [u], получившимися в результате некоторого локального фонетического сдвига, который в свою очередь может быть в большей или меньшей степени вызван пустой клеткой («дырой») в системе, практически образовавшейся в результате широкого распространения [ü]. Именно такому процессу я бы приписал голландско-фламандский переход германского u в ü [16].
В некоторых случаях процесс может быть в известной мере осложнен тем фактом, что новое произнесение [ü] закрепляется лишь в особо благоприятных фонетических условиях, в то время как в остальных случаях сохраняется [u]. Таково, например, положение в соулетинском диалекте баскского языка [17]. Это усиливает впечатление, что мы имеем дело с нормальным фонетическим переходом, тем не менее мы не должны забывать о первоначальной причине перехода: подражание было успешным только там, где оно было относительно простым.
В других случаях новый звук [ü] может появиться в неожиданных контекстах, например в палатальном окружении в качестве рефлекса некоторой иной фонемы, а не первоначального [u]. Здесь перед нами местное развитие, которое мы можем считать независимым от замены [u] на [ü], но которому, по-видимому, благоприятствовало существование [ü] или в местном языке, или в «языке престижа». Именно это мы обнаруживаем во франко-провансальском диалекте района Во (Vaux), прекрасно изученного и описанного Антоненом Дюрафуром (Duraffour) [18].
Если, как многие считают, дорсальное или увулярное r в ряде европейских языков объясняется парижским влиянием, то его распространение следовало бы объяснять почти таким же способом. Здесь вновь, так же как и в случае соулетинского [ü], мы замечаем, что распространение заднего r часто ограничено во многих языках или типах речи некоторыми фонетическими ситуациями или фонемными вариантами: во франко-провансальском диалекте Отвиля (Hauteville) оно встречается в начале слова, в конце слова и в удвоении, в то время как после согласного и в интервокальном положении сохраняется вибрация [19]. Мы находим аналогичные ограничения в провансальском [20], баскском [21], во многих американских разновидностях испанского и португальского [22] и некоторых диалектах центральной Швеции [23]. Трубецкой в «Основах фонологии» указал, что структура чешского языка мешает распространению этого типа r; это, по-видимому, относится и к некоторым другим языкам, которые не подвержены такому изменению. Может быть, дело в том, что внедрению r в некоторых языках и диалектах благоприятствовало то, что оно решало назревшую структурную проблему. Так, благодаря ему в системе романских языков исключался последний остаток латинской корреляции долготы согласных.
Настойчивое требование Трубецкого и многих других ведущих фонологов различать две автономные науки, фонетику и фонологию, было справедливо в тот период, когда для ясности требовалось подчеркнуть различие между старым и новым подходом. Трубецкой даже отождествил понятие фонемной релевантности с соссюровским «langue», оставив фонетистам всю область «parole». Это привело некоторых ученых к ошибочному предположению, что задача структурной лингвистики исчерпывается составлением списков или таблиц фонем и грамматических морфем. На самом же деле осознание структурной природы языка должно помочь нам в оценке любого наблюдаемого факта, каким бы мелким и неважным он ни казался, в свете языковой системы в целом. Описание структуры языка не означает, что мы должны ограничиваться лишь немногими фактами, которые представляются особенно важными, а требует установления иерархии, в которой каждый элемент языка найдет место, которого он заслуживает в связи с выполняемой им функцией в процессе человеческого общения.
 

Примечания

1. Этот термин применяется здесь в широком смысле - ко всем языкам, которые могли употребляться на «Иберийском» (Пиренейском) полуострове в то время, когда там начала распространяться латынь. Из его употребления вовсе не следует принятие гипотезы, что баскский и язык (или языки) иберийских надписей генетически связаны; см. A. Tovar, Estudios sobre las primitivas lenguas hispánicas, Buenos Aires, 1949.

2. Предполагается, что этот термин имеет как географически, так и исторически больший объем, чем термин «баскский»; вымерший «аквитанский» был эускарийским языком. См. R. Lafon, L'état actuel du problème des origines de la langue basque, Eusko-Jakintza [Bayonne], 1, 1947, стр. 35-47, 151-163, 505-524, в особенности стр. 507-509.

3. «Notas sobre la fonética del espanol en el Paraguay», Vetens-kapssocietaten i zund, Arsbol, 1947, стр. 1-18 и «L'espagnol dans le Nouveau Monde: Problème de linguistique générale» в «Studia Linguistica», I, 1947, стр. 79-116, II, 1948, стр. 1-36.

4. См. А. Маrtinеt, The Unvoicing of Old Spanish Sibilants, Romance Philology, V, 2-3, 1951-1952, стр. 133-156. (См. в настоящем сборнике, стр. 290 и сл.: А. Мартине, Контакты структур: оглушение свистящих в испанском языке.- Прим. ред.)

5. Эта проблема правильно поставлена по крайней мере У. Вайнрайхом (Wеinrеiсh) в его диссертации, защищенной в Колумбийском университете и до сих пор не опубликованной.

6. G. Воissier, L'Afrique romaine, Paris, 1895, стр. 291.

7. См. A. Martinet, La prononciation du français contemporain, Paris, 1945, стр. 147 и сл.

8. Это верно, во всяком случае, относительно носовых гласных переднего ряда. В случае задних гласных, по-видимому, действуют и другие факторы. Когда on и an начинают сливаться в современном французском языке, то в результате, скорее всего, получится [ɔ͂]. Старославянскому ę (< en) соответствует в русском языке ['а], а о соответствует [u]. Возможно, носовой резонатор постоянно стремится придать звуку более низкий тембр. Это объяснило бы оба перехода: [ĩ  > e͂ > ε͂] и [ã > ɔ͂].

9. Имеется, по-видимому, очень мало пар и «квазиомофонов» типа alun - Alain, причем таких, которые могут быть легко различены по другим признакам.

10. Это, по-видимому, случилось в районе Бри к востоку от Парижа, где результатом совпадения явилось [е͂], см. M. Durand, Le genre grammatical en français parlé, Paris, 1936, стр. 161 и сл. и карты 1 и 2.

11. Или, выражаясь более специальным языком, может иметь большую функциональную нагрузку, то есть различать большее число «квазиомофонов». О бретонских носовых гласных см. F. Falс'hun, Le système consonantique du breton, Rennes, 1951, стр. 23.

12. См. «Problèmes de phonologie diachronique (français ei > oi)», «Lingua», I, 1948, стр. 209-218.

13. См. «Die Ausgliederung der romanischen Sprachräume», Bern, 1950, стр. 85 и сл.

14. Ср. точку зрения Т. Фрингса в: «Französisch und Fränkisch» (2. Die nordfranzoösische Diphtongierung), «Zeitschrift für romanische Philologie», LIX, 1939, стр. 257-283.

15. Там же, стр. 278..

16. В Голландии прослеживается замена [u] на [ü] в отдельных словах, причем этот процесс идет с юга на север. См. об этом G. G. Кloeke, De hollandsche expansie, The Hague, 1927, в особенности стр. 107, § VIII.

17. См. H. Gavel, Eléments de phonétique basque, Paris, 1920, стр. 40 и сл. Подробно рассмотрев (стр. 46 и сл.) вероятность беарнского происхождения соулетинского перехода u > ü и представив веские аргументы в пользу этой гипотезы, автор в конце не решается сделать очевидный вывод.

18. См. «Bulletin de la Société Linguistique», XXVII, 1927, CTp. 77-79 и XLIII, 1947, стр. 83-85.

19. A. Martinet, «Revue de Linguistique Romane», XV, 1939, стр. 28-30 (Description phonologique du parler franco-provençal d'Hauteville (Savoie)).

20. H. N. Соustenоble, La Phonétique du provençal moderne en terre d'Arles, Hertford, 1945, стр. 192 и сл.

21. H. Gavel, Grammaire basque, Bayonne, 1929, стр. 58 и сл.

22. T. Navarro, El español en Puerto Rico, Río Piedras, 1948, стр. 89 и сл. В случае американо-испанского и португальского мы должны, во всяком случае, считаться с возможностью независимых местных переходов, при которых была ликвидирована фонемная аномалия изолированной пары долгого и краткого согласного r̅ : r.

23. В обширной зоне центральной Швеции, севернее провинций Сконе и Смоланд, где задняя артикуляция r встречается почти не подвержены такому изменению. Может быть, дело в том, что внедрению r в некоторых языках и диалектах благоприятствовало то, что оно решало назревшую структурную проблему. Так, благодаря ему в системе романских языков исключался последний остаток латинской корреляции долготы согласных во всех позициях, долгое г в середине слова и (долгое или краткое) конечное г имеют заднюю артикуляцию, в то время как в остальных случаях сохранена первоначальная артикуляция кончиком языка, см. G. Sjöstedt, Studier över r-ljuden i sydskandinaviska mål, Lund, 1936, стр. 157 и сл. В западнороманском начальное r является исконно долгим и обычно разделяет судьбу долгого r в середине слова. О происхождении долгого начального г см. мою статью «Celtic Lenition and Western Romance Consonants» в «Language».


Источник текста - сайт www.classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.