Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

И. А. Перельмутер

ГРАММАТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ МОДИСТОВ

(История лингвистических учений. Позднее Средневековье. - М., 1991. - С. 7-66)

 
В настоящее время широко признано, что самые значительные достижения в области изучения языка в средневековой Европе принадлежат направлению, представители которого известны под названием "модисты". Название это происходит от ключевого понятия-термина системы модистов - modus significandi (букв, "способ обозначения"). Учение модистов представляет собой вершину всех попыток проникновения в природу языка в эпоху европейского Средневековья [1]; время модистов рассматривается как один из золотых веков языковедной науки в целом [2], а их грамматика - как первая теория языка в европейской научной традиции [3].
Эпоха расцвета учения модистов относится к последним десятилетиям XIII в. и первым десятилетиям XIV в. Главным центром ученых этого направления в эпоху его расцвета был Парижский университет. Все наиболее видные модисты этой эпохи были связаны с Парижским университетом на протяжении более или менее длительного периода своей жизни. Модистическое направление было в большой мере подготовлено развитием средневековой науки конца XI, XII и первой половины XIII вв. Хотя в первой четверти XIV в. заканчивается наиболее творческий период развития учения модистов и с этим учением ведется полемика, учение модистов не теряет еще полностью своего влияния: рукописи ведущих модистов продолжают переписываться, трактаты наиболее видных модистов комментируются, против полемики противников этого учения выдвигаются контраргументы, создаются новые ученые сочинения, исходящие из основных положений модизма. Во второй половине XIV и в XV в. появляются новые центры активной деятельности представителей модистического направления - Эрфурт, Болонья, а позднее и Прага. Лишь с началом XVI в. интерес к концепциям модистов угасает окончательно.
В настоящее время мы располагаем изданиями произведений ряда корифеев модистического направления, осуществленными в XX в. (преимущественно в последние десятилетия), но в библиотеках и архивах Европы хранятся еще в большом числе неизданные рукописи, содержащие трактаты модистов, причем во многих случаях ни авторы этих трактатов, ни время их создания не установлены. Наиболее полно мы знакомы благодаря современным изданиям с трудами модистов датского происхождения, которые были связаны в тот или иной период своей жизни с Парижским университетом. Самый ранний из этих датчан, по-видимому, Мартин Дакийский (Dacia - средневековое латинское название Дании). Основной его труд "De modis significandi" создан, вероятнее всего, в 70-х или в начале 80-х гг. XIII столетия. Этот труд Мартина Дакийского представлен многими рукописями (около трех десятков), относящимися к XIV и XV вв. Долгие годы Мартин был преподавателем факультета искусств Парижского университета, в 1288 г. он вернулся в Данию, где играл крупную политическую роль в качестве канцлера короля Эрика VI, умер он в Париже в 1304 г. Мартин Дакийский известен также как автор комментариев к логическим трудам Аристотеля. К числу модистов датского происхождения принадлежит также Боэций Дакийский - видный философ, автор комментариев к трактатам Аристотеля по логике, физике, этике, один из самых выдающихся представителей оппозиционного церкви аверроистского направления в философии второй половины XIII в., подвергавшийся в качестве аверроиста преследованиям со стороны церковных властей. Современниками и соотечественниками Мартина Дакийского были также модисты Иоанн Дакийский ("Summa Grammaticae"), Симон Дакийский ("Domus Grammaticae").
Одним из наиболее авторитетных модистов был Томас Эрфуртский, первоначально преподававший на факультете искусств Парижского университета и впоследствии переселившийся в Эрфурт. Его труд "De Modis significandi sive Grammatica Speculativa" (долгое время ошибочно приписывавшийся Дунсу Скоту) был создан, по-видимому, в самом конце XIII в. [4]. Это сочинение представляет собой наиболее полное и подробное изложение доктрины модистов.
Хорошо известны труды двух модистов фламандского происхождения: Мишеля из Марбэ и Сигера из Куртрэ (Summa modorum significandi). Деятельность последнего относится уже к XIV столетию, его трактат завершает собой самый продуктивный период творческой активности модистов; перу Сигера из Куртрэ принадлежат также труды по логике. К числу наиболее значительных модистов начала XIV в. принадлежит Радульф Бритон [5]. Известны также имена и сочинения ряда других модистов, деятельность которых относится к этому же периоду (конец XIII - начало XIV в.).
Учение модистов было в большой мере подготовлено трудами грамматиков и философов предшествующего периода (XII - первая половина XIII в.) [6].
В эпоху раннего Средневековья (VIII-XI вв.) изложение грамматики ограничивалось в основном воспроизведением положений и формулировок, содержащихся в трудах латинских грамматиков поздней античности, прежде всего Доната (IV в.) и Присциана (VI в.), и ставило перед собой нормативные и педагогические цели подготовки к чтению латинских текстов, прежде всего религиозных текстов (Библия, отцы церкви), а также памятников античной литературы; из сочинений позднеантичных грамматиков делались разного рода извлечения, сохранялось лишь то, что было необходимо для элементарного обучения, пояснялись трудные слова, но почти ничего существенно нового не добавлялось (исключение составляла лишь разработка некоторых синтаксических проблем, в частности проблемы управления). Картина начинает изменяться в XII в., в этот период возникает так называемая спекулятивная грамматика, делаются первые шаги в разработке грамматической теории. Формирование спекулятивной грамматики происходит в эпоху большого общекультурного подъема в странах Западной Европы, в эпоху возрастающего интереса к логике и философии. Прежде всего пробудился интерес к логике, к способам аргументации, к искусству ведения спора, ко всему тому, что в Средние века называли диалектикой. Расширяется знакомство с логическими трудами Аристотеля. К таким известным уже прежде благодаря переводам Боэция (VI в.) логическим трудам Аристотеля, как "Категории" и "Об истолковании", в XII в. присоединяется знакомство с так называемой "новой логикой" (logica nova), заключающей в себе неизвестные прежде труды Аристотеля по логике - "Аналитики (первая и вторая)", "Топика", "О софистических опровержениях". Увлечение "повой логикой" проникает во все области знания, "все науки и даже сама теология подчиняются диалектике" [7]. Слова, которыми выдающийся логик XIII в. Петр Испанский начинает свой основной труд ("Suminulae logicales"), вполне могут быть использованы для характеристики интеллектуальной жизни западноевропейского общества и в XII в.: "Dialectica est ars artium et scientia scientiarum" ("Диалектика есть искусство искусств и наука наук"). Всеобщее увлечение логикой сказывается и на изучении грамматики; проникновение некоторых элементов логики в грамматику, сближение грамматики и логики можно наблюдать уже у Абеляра (1079-1142) [8]. Грамматиков и философов XII в. не удовлетворяет простое описание явлений языка, которое дает, в частности, труд Присциана, они стремятся к более глубоким, строгим, безупречным с логической точки зрения определениям языковых явлений, а также к объяснениям, т. е. к установлению причин возникновения тех или иных фактов языка. Отчетливое выражение эта установка получила в словах Уильяма Кончийского (1080-1154), помещенных им в заключении к его труду "De philosophia mundi": "Priscianus ... obscuras dat definitiones..., causas vero inventionis diversarum partium et diversorum. accidentium ... praetermittit". Присциан ... дает неясные определения..., он не упоминает ... причин изобретения различных частей речи и различных акциденций'.
Самым видным представителем логической грамматики XII в. был Петр Гелийский, педагогическая деятельность которого протекала в Париже в середине этого столетия. В своем комментарии к Присциану (около 1140 г.) Петр Гелийский широко пользуется понятиями, заимствованными из Логических сочинений Аристотеля ("Категории", "Об истолковании"), грамматические определения он сопровождает пространными отступлениями, претендующими на теоретическую, философскую значимость. Так, например, он пытается объяснить наличие шести падежей в латинском языке тем, что существует шесть и только шесть способов рассуждения об одной и той же вещи [9]. Будучи крупнейшим деятелем "первой волны" спекулятивной грамматики, Петр Гелийский оказал заметное влияние на модистов: Мартин Дакийский, Боэций Дакийский, Томас Эрфуртский, Сигер из Куртрэ часто на него ссылаются [10].
На протяжении XII в. и в первой половине XIII в. спекулятивная грамматика развивается по преимуществу под влиянием логических трудов Аристотеля. В соответствии с учением Аристотеля подлинным объектом науки могут быть только общие свойства вещей "единое во многом" (Аристотель, Вторая Аналитика, кн. I, гл. 11); наука должна обнаруживать это "единое во многом" и отделять от него случайное, привходящее - все то, "о чем нет знания через доказательство" (там же, гл. 13). И в языках средневековые ученые проводят разграничение между существенными общими свойствами и чертами, на их взгляд, случайными, привходящими; к этим последним они относят звуковой строй, различающийся от языка к языку. Ученые рассматриваемого периода исходят из убеждения, что отдельные языки различаются между собой только внешней звуковой оболочкой, внутреннее же их строение, их глубинная структура в принципе одинаковы у всех народов; именно это обстоятельство делает грамматику в их глазах универсальной, а науку о языке подлинной наукой. В полной мере такое понимание грамматики проявилось, возможно, впервые в Комментарии к Присциану Иордана Саксонского (около 1220 г.): Licet voces in quantum voces non sint eaedem apud omnes, tamen ... secundum intellectum, quem constituimt, sunt eaedem apud omnes 'Хотя слова как таковые не одинаковы у всех, но ... в соответствии с понятием, которое они образуют, они у всех одни и те же' (Pinborg 1967, S. 26) (Источники цитирования сочинений средневековых грамматиков указаны в конце раздела). Общими, однако, являются не только значения отдельных слов (significata specialia), определяемые общими для всех людей понятиями и общностью предметов материального мира; гораздо существеннее то, что общими оказываются также грамматические значения (significata generalia), выражаемые частями речи и определяемые общими свойствами вещей материального мира. Именно эти significata generalia (родовые значения) составляют собственный предмет грамматики.
Понятие универсальной грамматики, основные особенности которой наблюдаются во всех языках, встречается уже во вполне развитой форме у мыслителей середины XIII в. Роберта Килвордби и Роджера Бэкона, явившихся непосредственными предшественниками модистов. Для Роджера Бэкона "грамматика по своему существу одна и та же во всех языках, хотя она и различается (в разных языках) привходящими чертами" (Grammatica una et eadem est secundum substantiam in omnibus linguis, licet accidentaliter varietur) (Rosier, 1983, p. 34). Роберт Килвордби в своем Комментарии к Присциану (около 1250 г.) отстаивает мысль, что объектом грамматики как науки является "значащая речь в той мере, в какой она отвлекается от каждого отдельного языка" (sermo significativus prout abstrabitur ab omni lingua speciali) (Jakobson, 1975, p. 295). Такая речь существует лишь в сознании человека (in mente), тем самым интерес грамматика почти полностью отвращается от сферы выражения.
Эти положения получили позднее дальнейшую разработку в учении модистов, во многом опиравшихся на теории своих предшественников XII-XIII вв. Но учение модистов явилось не только продолжением и дальнейшим развитием грамматических концепций предшествующего периода, оно теснейшим образом связано со всей интеллектуальной жизнью западноевропейского общества XII-XIII вв., будучи "продуктом интеграции грамматического описания латинского языка ... в систему схоластической философии" [11].
Определяющее влияние на развитие средневековой науки в XII-XIII вв. оказало расширяющееся знакомство с трудами Аристотеля. К концу XII в. частично благодаря переводам с арабского, но в основном благодаря переводам с греческого оригинала ученым Западной Европы становятся доступны почти все из сохранившихся сочинений Аристотеля. Наряду с логическими трудами Аристотеля все большее значение приобретают его естественнонаучные и собственно философские трактаты, в первую очередь "Метафизика", "Физика", "О душе" [12]. "В настоящее время мы едва можем себе представить, какую революцию в науке и преподавании произвел этот поток новых переводов Аристотеля" [13]. Не следует, впрочем, представлять себе дело таким образом, что эта революция произошла сразу же после того, как труды Аристотеля стали известны в Западной Европе. Хотя уже в конце XII в. и начале XIII в. "Метафизику" и "Физику" цитировали по каждому поводу и к авторитету Аристотеля прибегали порою для обоснования положений вполне тривиальных, в этот период использование наследия Аристотеля носило все же во многих случаях поверхностный характер; терминология Аристотеля применялась часто в таких ученых сочинениях, которые по своему содержанию оставались в целом в русле традиционного августинизма и неоплатонизма. Гораздо более полное и глубокое усвоение учения Аристотеля осуществлялось в середине и второй половине XIII в.; решающую роль в процессе этого усвоения сыграло творчество крупнейших теологов XIII в. Альберта Великого (1206-1280) и Фомы Аквинского (1225-1274) [14].
Одним из самых важных результатов великого культурного подъема XII-XIII вв., усвоения наследия Аристотеля явилось становление философии как самостоятельной системы знаний, отличающейся как от частных наук, входящих в состав тривиума и квадривиума, так и от теологии. В эпоху раннего Средневековья, когда безраздельно господствовало учение Августина, между философией и теологией не проводили различия, философия была полностью поглощена теологией. Но уже автор одного из ученых трудов XII в. отмечает разницу между философами - почитателями человеческой мудрости (Humanae sapientiae amatores) и теологами - учителями божественного писания (Divinae scripturae doctores) [15]. Философия формируется как теория основных проблем бытия и человеческого познания, как метафизика и психология. Самые фундаментальные особенности строения мира и восприятия мира человеком составляют содержание философии. По словам Фомы Аквинского, "Философия есть наука, которая рассматривает первые и общие причины" (Sapientia est scientia quae considerat primas et universas causas) [16].
Признанным центром изучения философии в Западной Европе XIII в. был Парижский университет. Длительное время развитие философии и светских наук здесь тормозилось церковными властями, запрещавшими использовать для преподавания философские и естественнонаучные сочинения Аристотеля. Положение изменяется со второй половины XIII в.: декрет Парижского университета от 19 марта 1255 г. включил в программу обучения все известные тогда сочинения Аристотеля. Самое большое значение этот декрет имел для одного из факультетов Парижского университета - для факультета искусств, пропедевтического факультета, который осуществлял первоначальное обучение студентов семи свободным искусствам (septem artes liberales), входящим в состав тривиума и квадривиума, подготавливая их тем самым к поступлению на старшие факультеты университета - теологический, юридический, медицинский. Именно на факультете искусств во второй половине XIII в. осуществляется изучение философских трудов Аристотеля, создающее предпосылки для дальнейшего развития философии. С 1255 г. факультет искусств Парижского университета становится по существу философским факультетом [17].
Почти все видные модисты конца XIII в. были магистрами искусств и преподавателями факультета искусств Парижского университета. Таким образом, модистическое направление формировалось в крупнейшем для Западной Европы центре изучения философии в период наивысшего подъема средневековой науки.
Грамматическое учение модистов теснейшим образом связано с современной ему схоластической философией; эта связь проявляется как в сфере проблематики, так и в сфере понятийного аппарата и терминологии. Грамматику модистов можно с полным правом назвать философской грамматикой. Знаменателен и тот факт, что почти все известные нам модисты были также авторами трудов по проблемам логики и философии [18].
Соотношение между философией и частными науками в тот период было принципиально иным, чем в Новое время. Все частные науки рассматривались как составные части философии, господствовало представление, согласно которому "Нет такой науки, которая не была бы какой-то частью философии" (Nulla est scientia quae non sit aliqua philosophiae pars). В соответствии с этим задачу частных наук видели не столько в подробном и тщательном изучении объектов соответствующей сферы, сколько в том, чтобы поставлять материал для философии, в том, чтобы создавать общую картину мироздания [19]. По представлениям ученых схоластов XIII в., все исследования должны быть подчинены целям формирования всеобъемлющей и целостной системы знания. Такая позиция имела одним из своих следствий установку на выявление и отбор только таких фактов, которые представляют интерес с философской, мировоззренческой точки зрения; все остальное игнорируется как случайное, привходящее, не заслуживающее быть объектом подлинной науки. Вслед за такими своими предшественниками, как Роберт Килвордби и Роджер Бэкон, модисты считают достойным своего внимания только наиболее существенные особенности грамматического строя, которые представляются им общими для всех языков. Во всех своих существенных чертах грамматика одинакова у всех народов, поскольку у всех людей одно и то же мышление, одна и та же логика: Logica est eadem apud omnes ergo et grammatica 'Логика одна и та же у всех, следовательно, и грамматика' (Иоанн Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 37). Общность логики, а следовательно, и общность грамматики порождена общностью окружающего всех людей материального мира: Quia naturae rerum et modi essendi et intelligendi a quibus accipitur grammatica similes sunt apud omnes, ergo et per consequens similes modi significandi..., et sic tota grammatica, quae est in uno idiomate, similis est illi quae est in altero... unde sciens grammaticam in uno idiomate scit eam in alio, quantum ad omnia, quae sunt essentialia grammaticae 'Поскольку природы вещей и модусы существования и понимания, от которых берет начало грамматика, сходны у всех, то по этой причине сходны и модусы обозначения...; и так вся грамматика, которая есть в одном языке, сходна с той, которая есть в другом языке..., поэтому знающий грамматику в одном языке знает ее и в другом, поскольку это касается всего того, что составляет существенные особенности грамматики' (Боэций Дакийский, цит. по Robins 1987, р. 242). Убежденные в том, что различия между языками заключаются лишь в звуковом обличий, а содержательная, смысловая сторона языкового строя повсюду одинакова, модисты считают себя вправе ограничиваться изучением только одного, латинского языка - языка церкви и науки западноевропейского Средневековья.
Положение о том, что во всех языках одна грамматика, по существу лишь декларируется модистами, никаких доказательств в пользу этого положения они не приводят; остается открытым и вопрос о том, какие же именно особенности грамматического строя следует рассматривать в качестве существенных, а какие - в качестве случайных, привходящих. Лишь очень немногие высказывания модистов в какой-то мере проливают свет на этот вопрос. Так, например, некоторые модисты (в частности, Боэций Дакийский) упоминают о том, что в греческом языке представлен артикль, отсутствующий в латинском. Казалось бы, этот факт мог бы поколебать представление об общей для всех языков грамматике. Но модисты выходят из положения; они утверждают, что наличие или отсутствие артикля не является существенной чертой грамматического строя; по их мнению, артикль выполняет в греческом языке ту же роль, которую выполняют в латинском языке падежные окончания, будто бы отсутствующие в греческом языке [20]. Это утверждение модистов достаточно ясно свидетельствует об их неосведомленности относительно всего того, что находится за пределами латинского языка.
Во всяком случае в качестве единственного достойного объекта своего исследования модисты рассматривают грамматический строй, общий, как они полагают, для всех языков. Различающийся от языка к языку звуковой строй полностью исключен из сферы их рассмотрения. Во многих сочинениях модистов повторяется в форме аксиомы одно и то же положение: Grammaticus unde grammaticus vocem ... non debet diffinire 'Грамматик, как таковой ... не должен определять звучания' [21]. Вопросы, связанные со звучанием - материальным субстратом языка, входят, по мнению модистов, в компетенцию естественных наук (scientia naturalis) - физики или физиологии. Такое отношение к звуковой стороне языка тесно связано с определенной позицией модистов в древнем споре о естественной или условной связи между явлениями языка и реалиями объективного мира. Отдельные слова, по воззрению модистов, представляют собой signa arbitraria 'условные знаки', звуковая оболочка языка конвенциональна, другое дело - внутренняя структура языка, его грамматический строй, связь которого с нашим сознанием и объективной реальностью следует признать естественной, поскольку грамматический строй отражает структуру нашего сознания и структуру объективной реальности. Не проявляют модисты интереса и к проблемам лексического значения слова; соответствующую проблематику они рассматривают как относящуюся к психологии [22].
Подлинным предметом своей науки модисты считают только формальные, грамматические значения (в противоположность материальным значениям, значениям отдельных слов). В некоторых сочинениях модистов можно найти характерное сравнение грамматики с геометрией: подобно тому как геометрия рассматривает линии, плоскости, трехмерные тела в полном отвлечении от того материала, в который они воплощены, точно так же и грамматика должна рассматривать основные особенности грамматического строя в отвлечении от конкретного языкового материала, с помощью которого они выражены [23]. Грамматический строй представляется модистам жесткой системой, отдельные элементы которой находятся между собой в отношении тесной взаимосвязи и взаимообусловленности. В грамматике, как и в геометрии, все строго детерминировано, все вытекает одно из другого с логической необходимостью. В основе грамматики лежат некие первоначала (principia), определяющие весь грамматический строй, который вторичен (posteriora) по отношению к этим первоначалам и может быть только таким, каким эти первоначала его устанавливают, иным же быть не может (impossibile est aliter se habere): Quia enim dictio aliqua tales habet modos significandi, ideo de necessitate debet habere tales constructiones et non alias, et eodem modo intelligendum est de ceteris 'Ибо поскольку какое-либо слово имеет такие модусы обозначения, поэтому по необходимости оно должно иметь такие конструкции, а не иные, и таким же образом следует понимать и об остальном' (Боэций Дакийский, цит. по Jolivet 1970, р. 310).
Грамматика, как любая другая наука, должна быть основана на доказательствах, при этом исходные принципы принимаются как самоочевидные (подобно аксиомам в геометрии), но все прочие положения должны быть выведены из первоначал посредством строгого умозаключения: Ut in aliis scientiis principia communia et principia propria sont indemonstrabilia, conclusiones autem, quae ex eis sequuntur, per illa sunt demonstrabiles, sic etiam est in grammatica 'Как в других науках первоначала общие и первоначала частные суть недоказуемы, а заключения, которые следуют из этих первоначал, доказуемы через их посредство, так же и в грамматике' (Боэций Дакийский, пит. по Rosier 1983, р. 31). В качестве исходных первоначал модисты рассматривают modi significandi (букв, "способы обозначения"): "все понятия включаются в одну стройную теорию; в качестве ее центра выступает modus significandi; все грамматические структуры определяются по отношению к этому центру" [24].
Поскольку в грамматике все явления находятся в закономерной связи между собой и природа каждого явления может быть выведена из природы других, то в науке о грамматическом строе должен господствовать принцип доказательства. Традиционную грамматику модисты упрекают в том, что она дает простое описание фактов там, где можно и должно использовать доказательства: Res, in quibus est possibilis modus sciendi demonstrativus, multotiens docentur non modo demonstrativo, sed modo narrativo; et talis doctrina non est sufficiens, sed magis de rebus scibilibus facit opinionem, quam scientiam. Undecum Priscianus grammaticam non docuit per comnemrnodum sciendi possibilem in ea, ideo doctrina sua est valde diminuta 'Предметы, относительно которых возможен доказательный модус знания, часто излагаются не посредством модуса доказательного, а посредством описательного модуса; но такое учение нельзя признать достаточным, ведь оно создает относительно предметов познаваемых скорее мнение, чем знание. Поскольку Присциан не учил грамматике посредством каждого возможного в ней модуса знаний, то тем самым он очень ослабил свое учение' (Боэций Дакийский, цит. по Неnrу 1980, р. 85).
Таким образом, основной метод модистов - метод дедукции, они опираются в своих доказательствах не на языковой узус, а на силлогистические выводы. Языковой материал не занимает в сочинениях модистов большого места; взамен примеров, заимствованных из классической литературы, они приводят очень немногочисленные примеры собственного сочинения, которые служат не исходным пунктом для анализа и размышления, а лишь языковой иллюстрацией положению, установленному дедуктивным путем. Они не стремятся также к исчерпывающему изложению фактов латинской грамматики, ограничиваясь только приведением тех фактов, которые подкрепляют их рассуждение.
Поскольку все явления грамматического строя находятся между собой в закономерной связи и каждое явление может быть выведено из других посредством логического рассуждения, посредством дедукции, то это значит, что каждое явление грамматического строя может получить исчерпывающее объяснение, причина каждого явления может быть твердо установлена. Понятие "причины" занимает важное место в системе схоластической философии: познать явление значит для cхоластов выявить его причину. Они опираются при этом на одно из положений философии Аристотеля: "Мы полагаем, что знаем каждую вещь безусловно, а не софистически, привходящим образом, когда полагаем, что знаем причину, в силу которой она есть, что она действительно причина ее и что иначе обстоять не может ... Мы тогда познаем предмет, когда знаем его причину" (Аристотель, Вторая Аналитика, кн. I, гл. 2). В выявлении первых и общих причин (primae et universae causae) видит задачу философии Фома Аквинский в том определении философии, которое было приведено выше. Великому философу древности и своему старшему современнику Фоме Аквинскому вторит модист Иоанн Дакийский: scire est per causam cognoscere - "знать - значит познавать посредством причины" (Rosier, 1983, р. 22). Все явления грамматического строя должно, по мнению Боэция Дакийского, "сводить к их причинам" (reducere in suas causas), "посредством которых ... они могут быть познаны и доказаны" (per quas .. possunt sciri et demonstrari, - ibid., p. 31). Многие языковые явления можно объяснить исходя из других явлений языка; так, например, синтаксические сочетания, в которые вступает слово, принадлежащее к определенной части речи, объясняются теми модусами обозначения, которые свойственны данному слову в силу его принадлежности к той или иной части речи, и все же общие и конечные причины языкового строя в целом коренятся, по мнению модистов, не в самом языке, а за его пределами: они коренятся в мире реальной действительности и определяют языковой строй через посредство нашего сознания. Модисты стремятся не только к тому, чтобы создать общую теорию грамматики, применимую ко всем без исключения языкам, они ставят перед собой задачу еще более грандиозную - задачу раскрытия отношений языка к нашему сознанию и к миру реальной действительности.
По убеждению модистов, для подлинного понимания явлений языка необходимо обращение к процессам познания, а также к миру реальной действительности, ибо строение языка отражает структуру материального мира. Так, в частности, значения частей речи являются коррелятами реальности; два важнейших элемента действительности (по представлениям схоластики) - состояние и становление (habitus и fieri) - выражаются в значении частей речи: устойчивое состояние - в значении имени и местоимения, а становление - в значении глагола и причастия. При этом модисты мало интересуются значениями отдельных слов (significata specialia), но главным образом абстрактными константами языкового строя, грамматическими значениями (significata generalia букв, "общие значения"). Непосредственным источником этих общих значений являются представления нашего разума, но не разуму обязаны они своим существованием (это модисты настойчиво подчеркивают), в конечном итоге они коренятся в реальной действительности: Grammatica est accepta а rebus, nam ipsa non est figmentum intellectus, quia figmento nihil respondet a parte rei extra animam. Sed naturae rerum sunt eaedem secundum speciem et essentialiter apud omnes, ergo et earum proprietates, quae sivnt modi essendi, a quibus accipiuntur modi intelligendi et per consequens modi significandi et postmodum modi construendi 'Грамматика берет свое начало от вещей, ибо она не есть создание разума, ведь созданию разума ничто не соответствует в мире вещей вне души. Но природы вещей и по виду и по существу одни и те же у всех, следовательно, одни и те же свойства вещей, которые суть модусы существования, от которых берут начало модусы понимания и вследствие этого модусы обозначения, а затем и модусы построения' (Иоанн Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 36).
Итак, роль разума представляется схоластам ограниченной; разум лишь воспринимает то, что заложено в реальной действительности, выполняя в определенном смысле функцию передаточного звена между объективной действительностью и языком. "Схоластика твердо придерживается примата бытия по отношению к познанию, она ориентирована онтологически" [25]. Разум целиком зависит от чувственного восприятия; незыблемым для схоластики представляется аристотелевский принцип: nihil est in intellectu, quod non prius fuerit in sensu 'ничего нет в сознании, чего не было раньше в ощущении'. Воспринимая единичные вещи, наше сознание одновременно извлекает из них и общие свойства, в них заключенные.
Тут мы подходим к проблемам, связанным с великим спором между представителями двух течений в средневековой западноевропейской философии, а именно со спором между номиналистами и реалистами. В самом общем виде суть этого спора сводится к следующему: по представлениям номиналистов, реальны лишь единичные вещи, а универсалии (общие понятия) существуют только в сознании, выступая как результат мыслительного обобщения наблюдаемых в мире сходств между предметами; реалисты же верят в действительное, объективное, независимое от нашего сознания существование универсалий (universalia sunt realia) [26]. При этом в отличие от крайнего реализма, гипостазирующего общие понятия, приписывающего отвлеченным понятиям самостоятельное (отдельное от единичных вещей) существование, умеренный реализм признает, что общие свойства (универсалии) существуют лишь в единичных вещах. Вполне понятно, что модисты, по представлениям которых общие значения (significata generalia) восходят к общим свойствам вещей, извлекаемым нашим сознанием из наблюдений над единичными вещами, в которых эти свойства заключены, стояли на позиции умеренного реализма. Это направление было господствующим в схоластике XIII в., крупнейшим его представителем был Фома Аквинский.
Если в XII в. и в первой половине XIII в. в центре внимания ученых находились проблемы логики, то во второй половине XIII в. интересы переключились на проблемы натурфилософии, психологии и прежде всего метафизики. Именно метафизика становится ведущей философской дисциплиной этого времени. Вместо "логизации" грамматики, которая происходила в предшествующий период, теперь осуществляется "онтологизация" как логики, так и грамматики. Различным явлениям языка модисты стремятся дать "онтологическое" объяснение [27].
Главным источником естественнонаучных сведений и философских ^представлений были, разумеется, труды Аристотеля, прежде всего его "Физика" и "Метафизика". В некоторых сочинениях модистов ссылки на Аристотеля встречаются чаще, чем ссылки на грамматические трактаты предшественников. О степени влияния естественнонаучных идей Аристотеля на учение модистов достаточно ясно свидетельствует хотя бы тот факт, что теория движения, изложенная Аристотелем в "Физике", легла в основу синтаксической доктрины модистов [28]. "Онтологизация" языка, стремление объяснить все особенности грамматического строя прямым отражением реальной действительности принимает у модистов порою такие формы, которые представляются нашему современному восприятию крайне наивными. Модистов, например, смущало то обстоятельство, что одно из названий Бога в латинском языке - deitas (букв. "божество") - выступает как существительное женского рода. Ведь с женским родом, по представлениям модистов, всегда ассоциируется пассивное начало, а пассивное начало как будто бы не должно быть свойственно Богу. Один из наиболее выдающихся модистов начала XIV в. Радульф Бритон нашел все же выход из положения. Поскольку Бог подвергается воздействию наших молитв, утверждает Радульф Бритон, то он в известном смысле причастен пассивному началу, а потому одним из Названий Бога может быть существительное женского рода [29]. Модисты усваивают и широко применяют к рассмотрению языковых явлений основные онтологические представления Аристотеля: представления о материи и форме, о потенции и акте, о субстанции в акциденциях, о четырех причинах (материальной, формальной, целевой и движущей). Эти представления составляли понятийный аппарат всей схоластики, включая сюда натурфилософию и теологию [30].
С полным основанием можно рассматривать учение модистов как философскую грамматику; философской эта грамматика является и по проблематике, и по понятийному аппарату. Было бы, однако, неправильным представлять дело таким образом, что отношения между учением модистов и современной этому учению философией носили односторонний характер, что грамматика лишь заимствовала из философии постановку проблем и основные представления; в действительности связи были двусторонними: грамматика модистов была по отношению к философии и теологии своего времени не только берущей стороной, но и дающей [31].
В системе схоластики учение о языке занимало большое и важное место. Отчасти это объяснялось полной неразвитостью естественных наук: "... из-за отсутствия необходимых средств для проникновения в тайны природы наиболее глубокие умы сосредоточивались на самих себе, превращали в объект изучения человеческий разум и человеческое слово, деятельность мысли и функционирование речи" [32]. Но наряду с этой чисто негативной причиной особое место науки о языке определялось и иными причинами. Научное исследование заключалось для схоластов прежде всего в изучении авторитетных памятников - религиозных (Библия, отцы церкви) и философских (прежде всего Аристотель). Изучение памятников предполагало их истолкование, существенной частью которого была и языковая интерпретация: нужно было точно определять значения отдельных слов, их место в связном изложении, тот смысл, который получало слово в данном контексте, и т. д. С другой стороны, точное определение значения слов, в первую очередь особо важных терминов, требовалось для правильного ведения научных споров, тех самых диспутов, которые играли столь большую роль в интеллектуальной жизни западноевропейского общества в период позднего Средневековья. И наконец, разработка проблем языка в большой мере стимулировалась потребностями теологии. Ведь слова, которыми пользуется человеческая речь, имеют своей непосредственной целью описание земной реальности, но эти же самые слова применяются и по отношению к Богу; для теологов было несомненным, что в этом последнем случае слова приобретают особый смысл, глубоко отличный от смысла обыденного (например, слово "мудрый" по отношению к человеку и по отношению к Богу); в этой связи требовалось точно установить, в чем именно заключается различие между указанными значениями одного и того же слова. Для решения всех этих задач средневековым ученым нужно было разработанное учение о языке, располагающее строгими правилами и продуманными принципами [33].
В предшествующем изложении неоднократно говорилось о том, как часто ссылаются модисты на сочинения философов, сколь широко пользуются они философским понятийно-терминологическим аппаратом; надо отметить, однако, что в свою очередь философы и теологи позднего Средневековья уделяют большое внимание языковой проблематике, рассуждения на темы языка встречаются в их сочинениях очень часто. Так, например, Фома Аквинский в одном из своих теологических трактатов рассуждает о различии по значению между двумя словами, рассматриваемыми обычно как синонимы, - datum 'дар' (букв."данное, подаренное": по происхождению это слово представляет собой причастие) и donum 'дар': Datum enim consignificat tempus, cum sit participium, donum autem non, cum sit nomen. Inde est, quod donum competit magis divinis, quae sine tempore sunt, quam datum. Unde donum potest esse aeternum, sed non datum. 'Ибо datum сообозначает время, поскольку это причастие, а donum не сообозначает. По этой причине donum больше соответствует божественному, которое вне времени, чем datum. Отсюда donum может быть вечным, а datum не может' (Kelly 1979, р. 172). О роли языковых разысканий для теологии Фома Аквинский говорит прямо: Theologia, quantum est principalis omnium scientiarum, aliquid in se habet de onmibus scientiis; et ideo non solum res, sed nominum significationes pertractat 'Поскольку теология есть важнейшая из всех наук, она заключает в себе нечто от всех наук; по этой причине она исследует не только предметы, но и значения имен' (Grabmann 1926, S. 144). В одном из модистических трактатов выражена уверенность в том, что модусы обозначения служат надежным орудием исследования во всех науках, и в особенности в теологии: Theologus ... sequatur insuper modos significandi, quibus utitur communis schola doctorum ... Ex modis significandi grammaticalibus ... plurimae difficultates in quavis scientia, maxime in Theologia, possunt terminari 'Пусть, кроме того ... теолог следует модусам обозначения, которыми пользуются все ученые ... С помощью грамматических модусов обозначения ... многие трудности во всех науках, и особенно в теологии, могут быть устранены' (ibid. S. 145).
Выше неоднократно говорилось о том, что модисты во многом опирались на своих предшественников; некоторые идеи, лежащие; в основе учения модистов, разрабатывались уже Петром Гелийским, Робертом Килвордби, Роджером Бэконом, а также другими философами, логиками и грамматиками XII и XIII вв. Тем не менее по ряду существенных особенностей учение модистов отличалось от всей предшествующей грамматической традиции - впервые именно у модистов модус обозначения (modus significandi) превратился в ключевое понятие, посредством которого пытались объяснить самые разнообразные языковые явления. Своеобразие модистов заключалось не только в идейном содержании, оно проявлялось и в специфической форме модистического трактата, в его общем построении, в последовательности изложения материала.
Первые два раздела традиционных грамматик - Орфография и Просодия - отсутствуют в трактатах модистов, поскольку модисты не проявляют никакого интереса к изучению звукового строя языка. Из четырех основных разделов традиционной грамматики у модистов сохраняются лишь два последних: Этимология (учение о частях речи) и Синтаксис (учение о словосочетании и предложении). Этим двум разделам в трактатах модистов предшествует Введение, повествующее о теоретической основе учения модистов - о модусе обозначения. Указанная общая схема, впервые представленная, по-видимому, у Мартина Дакийского, воспроизводится почти во всех грамматиках модистического направления; сходным оказывается у модистов и последующее, более дробное членение трактата, хотя по отдельным, частным вопросам между модистами могут быть и расхождения.
 
Модусы обозначения
 
Как подлинная наука грамматика должна иметь исходные начала (principia). Эти основополагающие принципы грамматики модисты усматривают в модусах обозначения modi significandi - букв. "способы обозначения". Понятие modi significandi имеет долгую предысторию, в конечном счете оно восходит к Боэцию (VI в.), в грамматике это понятие появилось в XII в. под влиянием логики; уже Абеляр использует это понятие по отношению к языку, гораздо чаще обращается к нему Петр Гелийский, широко применяют понятие modi significandi философы и теологи XIII в., но только у модистов конца XIII в. это понятие стало служить основным компонентом целостной понятийно-терминологической системы, призванной объяснить явления языка и связь этих явлений с реальной действительностью [34].
Одну и ту же предметную отнесенность могут иметь, по мнению модистов, слова, принадлежащие к различным частям речи: Dolor, doleo, dolens, dolenter ... eandem rem significant 'Страдание, страдаю, страдающий, со страданием ... обозначают одну и ту же вещь' (Иоанн Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 57). Различаются эти слова, согласно учению модистов, способом представления одного и того же предметного содержания, способом обозначения. В значении слова модисты отчетливо различают два компонента - предметное (по нашей терминологии, лексическое) значение и значение грамматическое, порожденное способом обозначения. Прежде всего слово характеризуется своей предметной отнесенностью, своей функцией указания на то или иное явление действительности. Взятое в отвлечении от своих грамматических характеристик, рассматриваемое только в плане своей предметной отнесенности слово обозначается модистами как dictio. Dictio nominat relationem vocis significantis ad rem significatam 'слово выражает отношение значащего звучания к означаемой вещи' (Мартин Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 212). Благодаря указанному отношению (предметной отнесенности) чистое звучание vox превращается в dictio - слово, рассматриваемое только со стороны предметной отнесенности в отвлечении от его грамматических свойств. Modus significandi определяет грамматическую характеристику слова, превращает dictio в pars orationis 'часть речи'. В соответствии со своими основополагающими методологическими принципами модисты видят свою задачу в том, чтобы выявить "причины" (causae) модусов обозначения, установить их происхождение. Модусы обозначения не являются лишь продуктом человеческого сознания, они коренятся, по глубокому убеждению модистов, в реальной действительности.
Каждое явление обладает своей индивидуальной определенностью и наряду с ней различными свойствами, которые оно разделяет со многими другими явлениями. Эти общие свойства рассматриваются модистами как модусы существования данного явления (modi essendi), именно к ним и восходят по своему происхождению модусы обозначения (modi significandi). Некоторые явления обладают модусом состояния (inodus habitus) или модусом устойчивого положения; соответствующий этому модусу существования модус обозначения характеризует название данного явления как имя. Другие явления обладают модусом становления (modus fieri); соответствующий данному модусу существования модус обозначения характеризует название данного явления как глагол. Наряду с такими свойствами, а следовательно, и такими модусами существования, которые составляют существо данного явления и которым соответствуют основные модусы обозначения (modi significandi essentiales), определяющие отнесенность названия данного явления к той или иной части речи, у явления существуют и иные свойства, не затрагивающие его существа, по отношению к его существу побочные, переменные, в известном смысле случайные (modi essendi accidentales), которым соответствуют в сфере языкового выражения переменные, побочные модусы обозначения (modi significandi accidentales), характеризующие те или иные акциденции слова, в современной терминологии - словоизменительные категории слова, относящегося к определенной части речи. Промежуточную сферу между реальной действительностью и языковым выражением образует человеческое сознание; связь между модусами существования (modi essendi) и модусами обозначения (modi sigaificandi) осуществляется через посредство модусов познания (modi intelligendi).
Итак, "звучание, как таковое, не заключает в себе никакого значения" (vox, unde vox est, nullum in se includit significatum) ...; "слово (dictio) же, как таковое, заключает в себе звучание как свою материю и отношение обозначения как свою форму" (dictio autem, unde dictio est, includit in se vocem tamquam sibi materiam. et rationem significandi tamquam sibi formam)...; благодаря этой форме и через посредство познания слово "соотносится с вещью" (refertur ad rem)...; "часть речи, как таковая" (pars vero, unde pars) заключает в себе помимо указанных двух элементов (vox, dictio) также "отношение сообозначения как свою форму..., благодаря которой через посредство модуса познания соотносится с модусом существования вещи или ее свойством" (rationem consignificandi tamquam sibi formam..., per quam, mediante modo intelligendi refertur ad rei modum essendi vel proprietatem) (Мишель из Марбэ, цит. по Thurot 1868, р. 156).
Грамматически оформленное слово заключает в себе, таким образом, два компонента значения: значение предметное, соотнесенное с самой вещью, и грамматическое значение, точнее грамматические значения, соотнесенные с теми или иными модусами существования вещи, т. е. с ее свойствами. Соотношение между предметным и грамматическим значениями грамматически оформленного слова очень, отчетливо и ярко представлено у Сигера из Куртрэ: слово одновременно обозначает и саму вещь (ipsam rem), и посредством модуса обозначения "модус существования или свойство вещи" (modum essendi seu proprietatem rei), "подобно тому как красный лоскут, висящий перед харчевней, как лоскут означает вино, как красный - красный цвет вина" (sicut pannus rubeus pendens ante tabernam, unde pannus, significat vinum, unde rubeus, rubidinem vini). (Сигер из Куртрэ, цит. по Thurot 1868, р. 157).
Для ранних модистов характерно представление о полном параллелизме сфер существования, познания и обозначения, о жесткой привязанности сфер познания и языкового выражения к сфере реальной действительности. Sicut se habet res extra, intellecta et significata, sic se habent modi essendi, modi intelligendi et modi significandi. Sed res extra, intellecta et significata sunt una et eadem res. Quare et modi essendi, modi intelligendi, et modi significandi sunt idem penitus, licet differant per accidens 'Подобно тому как соотносятся вещь внешняя, вещь познанная и вещь обозначенная, точно так же соотносятся модусы существования, модусы познания и модусы обозначения. Но вещь внешняя, вещь познанная и вещь обозначенная суть одна и та же вещь, поэтому и модусы существования, модусы познания и модусы обозначения по существу суть одно и то же, хотя они и различаются между собой побочными признаками' (Мартин Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 53). Одни и те же свойства вещей существуют в трех формах в зависимости от сферы своего проявления. Исходными являются свойства вещей как они существуют в самих вещах вне человеческого познания. Res extra intellectum multas habet proprietates... Omnes autem istae proprietates rei extra intellectum existentis dicuntur modi essendi 'Вещь вне сознания имеет многие свойства... Все эти свойства вещи, существующей вне сознания, называются модусы существования' (Мартин Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 46). Соответствующие модусы познания и модусы обозначения принципиально совпадают с модусами существования. Модус обозначения есть то же самое "свойство вещи, сообозначенное посредством звучания" (proprietas rei consignificata per vocem) (Мартин Дакийский, цит. по Pinborg 1967, р. 70)., Материально, по своему содержанию модус обозначения не отличается от модуса существования. По мнению Мартина, модус обозначения совпадает с модусом существования даже но месту своего нахождения (по субъекту, в терминологии модистов). Modus significandi in re significata ut in subiecto, in voce sicut in signo 'Модус обозначения существует в обозначенной вещи как в субъекте, в звучании же как в знаке' (Мартин Дакийский, цит. по Pinborg 1967, р. 70). Точно так же modi intelligendi in re intellecta ut in subiecto sunt 'модусы познания существуют в познанной вещи как в субъекте' (Мартин Дакийский, цит. по Pinborg 1967, р. 70), в сознании же (in mtellectu) как познанное в познающем (cognitum in cognoscente).
Итак, все модусы имеют свое основание в вещах, modi essendi - в вещах, существующих вне сознания, modi intelligendi - в познанных вещах, modi significandi - в обозначенных вещах. В силу этого modi significandi не являются знаками модусов познания (modi intelligendi) и модусов существования (modi essendi), ведь "ничто не может быть знаком самого себя" (nihil potest esse signum sui ipsius) (Мартин Дакийский, цит. по Roos 1948, р. 214). Как мы видим, концепция Мартина Дакийского оставляет мало места для проявления активности человеческого сознания.
Имеются, однако, факты, которые плохо согласуются с представлением о жесткой привязанности сфер языка и познания к сфере реальной действительности, с представлением, сводящим деятельность сознания и языка только к функции пассивного отражения. В самом деле, если грамматическая характеристика слова восходит в конечном счете к свойству явления, обозначаемого этим словом, то как объяснить, что одно и то же явление может быть выражено словами, относящимися к разным частям речи (вспомним: dolor, doleo, dolens, dolenter... eandem rem significant), или как объяснить, что имена, обозначающие один и тот же предмет (синонимы), могут принадлежать к различным грамматическим родам (например, "одно - к мужскому роду, а другое - к женскому), и т. д. и т. п. Модисты пытаются решить эту проблему посредством следующего рассуждения. Каждое явление обладает многими свойствами, то есть многими модусами существования, в том числе - многими основными модусами существования (modi essendi essentiales), определяющими в конечном счете принадлежность слова к той или иной части речи; поэтому, исходя из одного основного модуса существования, "мы обозначаем данное явление как глагол, а исходя из другого основного модуса существования, мы обозначаем данное явление как имя, и т. д. Точно так же явление может обладать многими побочными модусами существования (modi essendi accidentales); отправляясь от одного побочного модуса существования данного явления, мы придаем имени, обозначающему это явление, мужской род, а отправляясь от другого побочного модуса существования, мы придаем имени женский род. Eadem res bene potest habere plures modos essendi seu plures proprietates...; propter quod una et eadem res, sub alio et alio modo lessendi designata, bene potest esse alterius et alterius generis 'Одна и та же вещь вполне может иметь многие модусы существования или многие свойства...; по этой причине одна и та же вещь, обозначенная в соответствии с разными модусами существования, вполне может быть разных родов' (т. е. имена, обозначающие одну и ту же вещь, могут быть разных родов. - И. П.) (Сигер из Куртрэ, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 90).
Определенные трудности порождаются и другими моментами: существуют названия вещей воображаемых figmenta (названия фантастических животных, например), существуют чисто отрицательные понятия negationes (например, nihil "ничто") и т. д. Поскольку подобные "вещи" не являются реальными сущностями (non sunt entia), modus significandi их обозначений "не может происходить от свойства обозначаемой вещи" (а proprietate rei significatae oriri non potest) - полагает Томас Эрфуртский (цит. по Rosier 1983, р. 58). Рассмотрение подобных явлений вынуждает модистов отойти от жесткой схемы Мартина Дакийского; соотношение между модусами обозначения и модусами существования оказывается далеко не таким простым; вместе с тем модисты непременно стремятся доказать, что модусы обозначения во всех случаях имеют реальную основу. В случаях называния вымышленных вещей (figmenta) или отрицательных понятий (negationes) используемые модусы обозначения восходят к модусам существования других вещей, привлеченных на основании тех или иных аналогий. Omnes modi significandi, qui sunt in hac dictione "nihil" ortum habent ex proprietatibus rerum, non tamen eius, quod est significatum huius dictionis "nihil" 'Bce модусы обозначения, находящиеся в слове "ничто", имеют начало в свойствах вещей, однако не в свойствах того, что составляет значение слова "ничто" (Боэций Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 58).
Серьезную проблему составляют слова типа motus 'движение', обладающие внутренне противоречивым значением, сочетающим "глагольную идею" и именной модус обозначения. Одна и та же идея движения может быть выражена с помощью имени (motus "движение") и с помощью глагола (movere "двигать, двигаться"). Nam eadem res cadens sub modo significandi nominis facit nomen, si cadit sub modo alterius partis, facit aliam partem orationis 'Ибо одна и та же вещь, подпадая под модус обозначения имени, дает начало имени, если же подпадает под модус другой части речи, дает начало другой части речи' (Боэций Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 61). Отсюда следует вывод, что любое предметное значение может быть обозначено посредством любого модуса обозначения. Idem conceptus mentis per omnes partes orationis potest significari 'Одно и то же умственное понятие может быть выражено всеми частями речи' (Боэций Дакийский, цит. по Jakobson 1975, р. 296). При этом модисты всячески подчеркивают, что во всех без исключения случаях модусу обозначения слова соответствует реально наличествующий модус существования, будь то один из модусов существования именуемого явления, будь то модус существования другого явления, но всегда модус существования, коренящийся в реальной действительности. Nisi modi significandi haberent ortum a proprietati-bus rerum, modi significandi essent purum figmentum 'Если бы модусы обозначения не происходили от свойств вещей, модусы обозначения были бы чистым вымыслом' (Иоанн Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 59). Но согласиться с тем, что хотя бы в каких-то случаях модусы обозначения не имеют соответствия в тех или иных модусах существования, то есть лишены реальной основы, модисты никак не хотят. По их мнению, ошибочны утверждения, "что модусы существования присутствуют в слове только благодаря сознанию" (quod modi significandi solum insunt dictioni per intellectum), само по себе "сознание не является достаточной причиной модусов обозначения" (intellectus sufficienter non causat modos significandi), подлинная причина модусов обозначения находится в объективной действительности, такой причиной является "сама вещь" (res ipsa) (Иоанн Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 67). Тем не менее наблюдения над названиями вещей воображаемых, над названиями отрицательных понятий и над некоторыми другими языковыми явлениями побуждают модистов отказаться от жесткой схемы Мартина Дакийского, в соответствии с которой название представляет собой точную копию именуемого явления, а роль сознания сводится к функции пассивного отражения. Ведь если наименование явления происходит на основе отбора из многих модусов существования данного явления, а в некоторых случаях явления именуются посредством привлечения модусов существования других явлений, то это предполагает достаточно активную роль сознания в процессах наименований. Эти соображения приводят к существенным изменениям в представлениях о модусах существования, модусах познания и модусах обозначения.
Вскоре после появления первых модистических трактатов в сочинениях модистов начинают фигурировать два модуса познания - активный модус познания (modus intelligendi activus) и пассивный модус познания (modus intelligendi passivus), а также два модуса обозначения - активный модус обозначения (modus significandi activus) и пассивный модус обозначения (modus sigriificandi passivus). Новая система модусов не появилась, однако, совершенно неожиданно и как бы на пустом месте. С одной стороны, уже в концепции ранних модистов присутствуют представления о двоякой природе как модуса познания, так и модуса обозначения; по Мартину Дакийскому, модус познания существует одновременно "в познанной вещи" (in re intellecta) и "в сознании" (in intellectu) как "познанное в познающем" (cognitum in cognoscente), а модус обозначения существует одновременно "в обозначенной вещи" (in re significata) и в звучании "как в знаке" (in voce sicut in signo). С другой стороны, новая терминология также не была абсолютным новшеством, она имела опору давней научной традиции; в конечном счете она восходит к провоимому Аристотелем разграничению между деятельным разумом (νους ποιητικός) и разумом претерпевающим (νους παθητικός) (Аристотель, О душе, кн. 3, гл. 5) - разграничению, получившему дальнейшую разработку в трудах арабоязычных философов (в частности, Ибн-Сины), а также в сочинениях Фомы Аквинского и Роджера Бэкона [35].
Попытаемся ответить на вопрос о том, как представляли себе модисты природу всех этих модусов. Если модус существования есть свойство вещи, рассматриваемое вне всяких связей и зависимостей (modus essendi est rei proprietas absolute; Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 104), то пассивный модус познания есть то же самое свойство, рассматриваемое в его отношении к познанию, т. е. модус существования как могущий быть познанным и как познанный; пассивный модус познания находится в познаваемой вещи и материально совпадает с модусом существования, отличаясь от него лишь с формальной стороны, т. е. тем, что определенное свойство рассматривается в данном случае не независимо от каких-либо связей, а в своем отношении к познанию. Модус существования и пассивный модус познания "суть одно и то же материально и реально" (sunt eadem materialiter et realiter) (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 94). Все модисты в полном согласии между собой говорят о материальном тождестве пассивного модуса познания с модусом существования, указывают на познаваемую вещь как на "субъект" пассивного модуса познания. Такая позиция исключает возможность истолкования "познанного свойства" как образа свойства, как представления о свойстве [36]. Ведь "образ" и "представление" находятся в нашем сознании, а не в познаваемой вещи, кроме того, "образ" и "представление" никак не могут совпадать со свойствами вещи материально; само реальное свойство и представление о нем явно созданы из разной материи.
То же самое свойство вещи, будучи осознанным и рассматриваемое в его отношении к языку, есть пассивный модус обозначения (modus significandi passivus). Пассивный модус обозначения - это модус существования как могущий быть обозначенным и как обозначенный, но это не обозначение модуса существования. Утверждения модистов о том, что пассивный модус обозначения находится в познаваемой вещи как в субъекте (in re significata ut in subiecto), что он материально совпадает с модусом существования (sunt eadem materialiter et realiter), никак не могут быть согласованы с представлением о пассивном модусе обозначения как о языковом обозначении, пусть даже обозначении идеальном, находящемся в нашем сознании в виде "акустического образа" (термин Ф. де Соссюра). Ведь языковое обозначение (будь то реальное обозначение в потоке речи или идеальное обозначение, находящееся в сознании) явно имеет другую природу: оно находится в языке или в сознании, но не в обозначаемой вещи; оно не совпадает с модусом существования материально. Modus significandi passivus есть означаемое, и в этом качестве он не имеет отношения к грамматике: modi significandi passivi ad grammaticam non pertinent 'пассивные модусы обозначения не относятся к грамматике' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 105), тогда как любое языковое обозначение (как реальное, так и идеальное) вне грамматики не мыслимо. Совпадая с модусом существования материально, пассивный модус обозначения отличается от него с "формальной стороны", поскольку в понятие пассивного модуса обозначения включено, помимо понятия модуса существования, также отношение к языку.
Понимание модистами активных модусов познания и обозначения представляет картину еще более сложную. В понятие активного модуса познания включен ряд элементов: это и определенная потенция познания, его способность к восприятию именно данного свойства сознания, данного модуса существования: modus intelligendi activus icit proprietatem intellectus 'активный модус познания означает свойство сознания' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, 91); это и самый акт восприятия данного свойства: modus intelligendi activus est modus quo intellectus comprehendit modum essendi proprietatem ipsius rei 'активный модус познания есть модус, средством которого сознание воспринимает модус существования ни свойство самой вещи' (Сигер из Куртрэ, цит. по Thurot 1868, 157), и, по-видимому, это также продукт познания, продукт восприятия, существующий в нашем сознании в виде образа, в виде представления. Вспомним рассуждение Мартина Дакийского о двоякой природе модуса познания: с одной стороны, модус познания существует в познанной вещи (in re intellecta) (здесь речь идет о том модусе познания, который у более поздних модистов будет назван пассивным модусом познания), с другой - в сознании (in intellectu) (здесь речь идет о том модусе познания, который будет назван позднее активным модусом познания) как познанное в познающем (cognitum in cognoscente). Но это "познанное в познающем" есть не что иное, как образ, представление в сознании, другие интерпретации здесь вряд ли возможны. Активный модус познания как свойство интеллекта, свойство сознания не совпадает, разумеется, ни материально, по месту своего нахождения с пассивным модусом познания и модусом существования, которые находятся в познаваемой вещи; но между активным модусом познания и пассивным модусом познания существует отношение соответствия, отношение подобия, что обусловливает совпадение указанных модусов между собой в плане формальном".
Особенно сложен вопрос о природе активного модуса обозначения (modus significandi activus), по этому вопросу модисты вступали в открытую полемику между собой. Активный модус обозначения принадлежит, разумеется, языку, но между модистами не было согласия относительно того, к какой именно языковой сфере этот модус относится - к сфере средств языкового выражения (как бы сказали современные лингвисты) или к особой мыслительной сфере, к сфере знакового содержания (в современной терминологии [37]). От ответа на этот вопрос зависит и решение вопроса о том, являются ли активные модусы обозначения знаками. Если активный модус обозначения находится в самом звучании, то это значит, что он служит знаком пассивного модуса обозначения, т. е. в конечном счете знаком определенного свойства явления; если же активный модус обозначения принадлежит особой мыслительной сфере, сфере языкового содержания, то отсюда следует, что в функции знака он выступать не может. Точку зрения о принадлежности активного модуса обозначения к сфере звучания отстаивает, в частности, Томас Эрфуртский: Modus significandi activus, cum sit proprietas vocis significativae, materialiter est in voce significativa ut in subiecto 'Активный модус обозначения, поскольку он есть свойство значащего звучания, материально находится в значащем звучании как в субъекте' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 105). Иной была позиция Сигера из Куртрэ, по мнению которого активный модус обозначения принадлежит к сфере чисто умственной, он есть - ens rationis "сущее разума", за пределы этой сферы он никогда не выходит. Non tamen modi significandi activi sunt in voce sicut in subiecto, quia modi significandi activi sunt quidam conceptus ipsius intellectus; nunc conceptus intellectus manent in intellectu et sunt in eo, et non transeunt extra c Активные модусы обозначения не находятся, однако, в звучании как субъекте, поскольку активные модусы обозначения суть некие представления самого разума; представления же разума остаются в разуме и пребывают в нем, они не уходят вовне' (Сигер из Куртрэ, цит. по Roos 1948, р. 214). Поскольку, по мнению Сигера из Куртрэ, активный модус обозначения есть чисто умственное представление, то в соответствии с его концепцией он не может быть знаком, ведь знак должен быть материальным, он должен быть доступен чувственному восприятию. Таким знаком может быть только звучание: vox modum essendi significat 'звучание обозначает модус существования' (Сигер из Куртрэ, цит. по Pinborg 1967, р. 110). Активный модус обозначения лишь наделяет звуковое выражение возможностью что-либо обозначать.
Однако вне зависимости от решения ряда частных вопросов все модисты согласны между собой в том, что активные и пассивные модусы обозначения различаются друг от друга материально и по месту своего нахождения, совпадая лишь в плане "формальном", поскольку между активными и пассивными модусами обозначения существуют отношения подобия, отношения соответствия.
Оставляя в стороне разногласия между модистами по отдельным вопросам, попытаемся сформулировать в самом общем виде представления модистов о природе различных модусов и об их соотношениях между собой.
Каждое явление заключает в себе сочетание некоторых свойств, общих у этого явления со свойствами других явлений. Свойства эти составляют модусы существования данного явления. Поскольку подобное свойство обладает потенциями быть познанным, оно становится пассивным модусом познания. Поскольку подобное свойство обладает потенциями быть названным, оно становится пассивным модусом обозначения. Пассивные модусы познания и обозначения представляют собой тот же модус существования, но взятый в его отношении соответственно к сознанию или к языку. На этом же основании делается вывод, что пассивные модусы познания и обозначения материально совпадают с модусом существования, но отличаются от него с формальной стороны: ведь во всех случаях речь идет об одном и том же свойстве, но рассматривается оно с разных сторон. Активные модусы познания и обозначения суть потенции сознания и языка, позволяющие отразить данное свойство, воспроизвести его на другом материале. Активные модусы познания и обозначения прямо соотносятся с пассивными модусами познания и обозначения, представляют собой их соответствия, их корреляты, с формальной стороны с ними совпадают, но поскольку пассивные модусы познания и обозначения с формальной стороны не совпадают с соответствующими модусами существования, то активные модусы познания и обозначения отличаются от соответствующих модусов существования как с материальной, так и с формальной стороны.
В результате взаимодействия всех этих модусов между собой свойства реальных явлений, воплощаемые в конечном счете в активных модусах обозначения, получают отражение в языке.
Главную свою задачу в учении о модусах модисты усматривали в том, чтобы показать соответствие между грамматическими характеристиками и свойствами реальных явлений, чтобы доказать, что язык в целом и грамматическая его система в частности представляют собой адекватное отображение объективной действительности. Ведь представление о точном соответствии сознания и языка реальной действительности составляло одно из наиболее важных положений "концепции умеренного реализма, являвшегося господствующим философским направлением в теологии и схоластической науке XIII в.
 
Учение о частях речи
 
Модусы обозначения лежат в основе учения модистов о частях речи. В этой области модисты во многом опираются на позднеантичную грамматическую традицию, прежде всего на Доната и Присциана: число частей речи и их названия, распределение словарногo состава латинского языка по различным частям речи, основные акциденции (словоизменительные категории) частей речи - все это предстает в сочинениях модистов примерно в том же виде, что и более ранних грамматиков [38]. Большим своеобразием, однако, отличаются определения частей речи, предлагаемые модистами; многие явления, относящиеся к сфере морфологии, получили в сочинениях модистов новое осмысление; в учение о частях речи модисты ввели некоторые новые понятия-термины; в ряде отношений учение модистов в этой области представляет собой заметный шаг вперед, по сравнению с предшествующей грамматической традицией. В отличие от античных грамматиков и грамматиков раннего Средневековья модисты при определении частей речи отвергают критерий значения [39]. По мнению модистов, нельзя сказать, что "существительные означают субстанцию", ведь посредством существительных могут быть обозначены самые разнообразные явления, в том числе и такие, которые не имеют никакого отношения к субстанции, к предметности, как например, tempus 'время', motus 'движение'. Критерием отнесенности какого-либо слова к той или иной части речи является не его значение, а его основной модус обозначения.
Cum dicitur quod proprium est nominis significare substantiam etc, dicendum, quod si Priscianus intellexit, quod nomen significat substantiam de suo significato, falsum dixit, quia nomen bene significat accidens. Si autem intellexit, quod nomen significat substantiam, id est per modum substantie seu per modum essentie, concredi potest, et sic de verbo dicendum est, quia ita potest significare substantiam sicut accidens. Priscianus tamen, cum dixit, quod verbum significat agere vel pati, circumloquebatur per hoc suum modum significandi 'Когда говорят, что имени свойственно обозначать субстанцию и т. д., то следует отметить, что если Присциан понимал, что имя обозначает субстанцию по своему значению, то он ошибался, поскольку имя так же хорошо обозначает и акциденцию (т. е. преходящее состояние, несущественное свойство. - И. П.). Если же он понимал, что имя обозначает субстанцию, т. е. обозначает посредством модуса субстанции или посредством модуса сущности, то с этим можно согласиться; то же следует говорить и относительно глагола, поскольку глагол может обозначать как субстанцию, так и акциденцию. Когда же Присциан говорил, что глагол обозначает действие или претерпевание, то тем самым он описательно говорил о модусе обозначения глагола' (Иоанн Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 77, 78).
Et ideo nostri grammatici sunt decepti, qui dicunt nomen, unde nomen est, significare substantiam, quae est res praedicamentalis; quia si nomen unde nomen significaret substantiam ... tunc omne talem substantiam significaret, quod falsum est 'По этой причине наши грамматики ошибались, говоря, что имя, как таковое, обозначает субстанцию, ведь это логическая категория: если бы имя, как таковое, обозначало субстанцию..., тогда каждое имя обозначало бы субстанцию, что не соответствует действительности' (Боэций Дакийский, цит. по Henry 1980, р. 96). Итак, следует проводить отчетливое разграничение между собственно значением и модусом обозначения, только модус обозначения имеет прямое отношение к грамматике, прямое отношение к разграничению между частями речи, что же касается собственно значений, то это сфера логических категорий. В отличие от античных и ранних средневековых грамматиков модисты не допускают в своих дефинициях частей речи опоры на морфологические признаки, на грамматические акциденции, на словоизменительные категории соответствующей части речи. Ведь в этом случае, по мнению модистов, определение части речи исходит не из самого существа данной части речи, не из ее основного модуса обозначения, а из признаков переменных, побочных, из побочных модусов обозначения. Определения части речи, содержащие указания на грамматические акциденции, отвергаются всеми модистами. См., например, определение Доната: Verbum quid est? Pars orationis cum tempore et persona sine casu... 'Что такое глагол? Часть речи со временем и лицом, без падежа...' (цит. по Rosier 1983, р. 95); или определение Присциана: Proprium verbi actionem sive passionem sive utrumque cum modis et formis et temporibus sine casu significare 'Глаголу свойственно обозначать действие или претерпевание или то и другое с наклонениями, формами и временами, без падежа' (цит. по Rosier 1983, р. 95). Такого рода определения критикует, а частности, Боэций Дакийский: Si tu stricte loquaris de definitione, istae partes orationis a Prisciano non defimuntur, sed aliquas de eis dat descriptiones et notificationes 'Если ты хочешь говорить об определении строго, то эти части речи Присцнаном не определяются, он лишь дает относительно них некоторые описания и замечания' (цит. по Rosier 1983, р. 95).
В качестве признаков, на основе которых даются определения частей речи, не могут выступать, по мнению модистов, не только морфологические, словоизменительные категории, но и синтаксические функции; так, некоторые предшественники модистов, в частности Петр Гелийский, под влиянием Аристотеля ввели в свои определения глагола как части речи указание на предикативную функцию глагола в предложении. Модистам это представляется неприемлемым. Синтаксическая функция, как и словоизменительные морфологические категории той или иной части речи, не составляют самого существа части речи. Существо части речи состоит в ее основном модусе обозначения. Словоизменительные и синтаксические функции представляют собой, по убеждению модистов, нечто вторичное, производное по отношению к существу, к основному грамматическому значению соответствующей части речи - значению, опирающемуся в конечном счете на определенный модус существования и тем самым па одно из основных свойств реальной действительности. Поскольку словоизменительные и синтаксические функции той или иной части речи, по убеждению модистов, целиком и полностью определяются грамматическим значением части речи как таковой, ее основным модусом обозначения, то не возникает необходимости вводить в дефиницию соответствующей части речи указания на ее словоизменительные и синтаксические функции.
Итак, для определения части речи необходимо и достаточно указания на ее основной модус обозначения.
В грамматической традиции, предшествующей модистам, было широко принято восходящее к Аристотелю деление частей речи на две группы, примерно соответствующее современному делению на знаменательные и служебные части речи. Все части речи делились на означающие (significantes) и соозначающие (consignificantes), в последнюю группу входили слова, лишенные, по мнению грамматиков, собственного значения (ασημοι 'лишенные значения' по Аристотелю [40]), лишенные лексической самостоятельности, приобретающие некоторое значение, как полагали грамматики, только в результате сочетания со словами, относящимися к частям речи первой группы. Такое деление частей речи на две группы было для модистов неприемлемым; согласиться с ним значило бы признать, что существуют части речи, модусы обозначения которых не имеют никакой опоры в реальной действительности. Синтаксическое функционирование не могло быть, по учению модистов, основой для модуса обозначения: nullum acquirit modum significandi per hoc quod ponitur in oratione 'ничто не приобретает модуса обозначения благодаря тому, что используется в речи' (Боэций Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 83). Наоборот, синтаксическое функционирование само есть следствие модуса обозначения, опирающегося в свою очередь на отражение одного из существенных свойств реального мира. Против мнения об отсутствии собственного значения у слов, относящихся к неизменяемым частям речи, модисты выступали решительно: pluriimim peccant nostri grammatici dicentes quod ipse partes indeclinabiles per se sumpte niliil significant sine adhmctione declinabilium .. non enim aliquem partes suum significatum recipiunt ex adiunctis, sed ipsum habent ante omnem constructionem 'Очень ошибаются наши грамматики, говоря, что неизменяемые части речи, взятые сами по себе, ничего не означают без присоединения изменяемых [частей речи] ... ибо [неизменяемые] части речи не получают какого-либо значения от присоединенных [изменяемых частей речи], а имеют значение еще до всякой конструкции...' (Мишель из Марбэ, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 131). Модисты поставили перед собой задачу показать, в чем заключается значение так называемых соозначающих частей речи, для ее выполнения они попытались "онтологизировать" статус этих частей речи. Ход их рассуждения был в данном случае следующим. Имя и местоимение обозначают посредством модуса устойчивого положения, глагол и причастие - посредством модуса становления. Слова частей речи, входящих во вторую группу, указывают, по мнению модистов, на условия, обстоятельства, сопровождающие устойчивое положение или становление. Таким образом, у неизменяемых частей речи оказывается собственное значение, которое они могут выражать самостоятельно вне сочетания со словами изменяемых частей речи. Значения, выражаемые неизменяемыми частями речи, носят специфический характер; никак иначе, кроме как посредством слов, относящихся к неизменяемым частям речи, они выражены быть не могут: multi sunt conceptus, qui nullo modo exprimerentur per sermonem congruum, nisi essent partes indeclinabiles 'есть много понятий, которые никоим образом не могли бы быть выражены в согласованной речи, если бы не было неизменяемых частей речи' (Сигер из Куртрэ, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 132). Выражая условия, обстоятельства, сопровождающие устойчивое положение или становление, слова, принадлежащие к неизменяемым частям речи, оказываются наделенными самостоятельными значениями, отражающими явления реальной жизни. Таким путем устанавливается соотнесенность значения наречий, предлогов и союзов с реальной действительностью, соотнесенность их модусов обозначения с соответствующими модусами существования; их синтаксическое функционирование оказывается производным по отношению к их грамматическому значению, по отношению к их модусам обозначения. Доказывая несостоятельность традиционного представления об отсутствии самостоятельного значения у слов, принадлежащих к неизменяемым частям речи, модисты исходили из одного из основополагающих положений своего учения, согласно которому все элементы языка представляют собой отражения тех или иных явлений реальной действительности.
Признавая наличие собственного значения у слов, принадлежащих к неизменяемым частям речи, модисты тем не менее не ставят неизменяемые части речи на один уровень с изменяемыми частями речи, в иерархии частей речи неизменяемым частям речи принадлежит, по представлениям модистов, более низкое место по сравнению е изменяемыми частями речи. Отсутствие побочных модусов обозначения и малое число основных модусов обозначения у неизменяемых частей речи модисты рассматривают в качестве проявления менее совершенной, более низкой природы этих частей речи. Со ссылкой на Аристотеля ("О душе", кн. 2, гл. 3) Мишель из Марбэ обосновывает идею о превосходстве изменяемых частей речи над неизменяемыми следующим образом: Forma perfectior et nobilior plures et perfectiores habet operationes. Et hoc sensibiliter patet, quia entibus inanimatis debetur esse, et entibus vegetalibus esse et vegetari, brutis autem animalibus esse, vegetari et sentire, sed hominibus debetur esse, vegetari et sentire, et ratiocinari ... Cum igitur significata partium declinabilium perfectiora sint ... significatis partium indeclinabilium ... manifestum est, quod plura habent apparentia sive plures proprietates vel modos essendi, quam significata partium indeclinabilium..., qui quidem modi essendi designantur per modos significandi partium orationis 'Форма более совершенная и более благородная проявляет себя в большем числе и в более совершенных действиях. Это вполне очевидно, так как неодушевленным сущностям подобает быть, сущностям растительным - быть и произрастать, неразумным же животным - быть, произрастать и чувствовать, а людям подобает быть, произрастать, чувствовать и рассуждать... Поскольку же обозначаемые изменяемых частей речи более совершенны..., чем обозначаемые неизменяемых частей речи..., то вполне понятно, что они имеют более многочисленные проявления или более многочисленные свойства или же модусы существования, чем обозначаемые неизменяемых частей речи..., каковые модусы существования выражаются посредством модусов обозначения частей речи' (Мишель из Марбэ, цит. по Thurot 1868, р. 159).
Вопросу о иерархическом отношении между различными частями речи модисты вообще придавали большое значение, в частности вопросу о соотношении в плане иерархии между именем и глаголом. Во главе списка частей речи модисты ставили обычно в полном соответствии с традицией имя, мотивируя это тем, что в естественном порядке вещей субстанция первична по отношению к акциденциям. Против этого выступил Боэций Дакийский; по его мнению, понятия субстанции и акциденции являются логическими категориями, которые не могут служить в силу этого критериями грамматической классификации. С грамматической точки зрения, имя не может претендовать, по Боэцию Дакийскому, на первое место, поскольку оно не является абсолютно необходимым, в любой конструкции оно может быть заменено без всякого нарушения синтаксической связи па местоимение, глагол представляется ему более важным, поскольку глагол не может быть заменен в конструкции на другую часть речи: verbum autem magis est necessarium grammatico quam nomen, quia loco verbi nihil potest poni, loco autem nominis potest poni pronomen 'глагол же более необходим грамматику, чем имя, поскольку вместо глагола ничто не может быть поставлено, а вместо имени может быть поставлено местоимение' (Боэций Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 93). Симон Дакийский, предвосхищая некоторые идеи вербоцентрической концепции, настаивает на приоритете глагола по отношению к имени в плане синтаксического функционирования: Licet nomen dignius sit verbo dignitate modorum significandi vel significati, quia nomen significat substantiam, verbum vero accidens, tamen verbum dignius est nomine dignitate construendi 'Пусть имя достойнее глагола достоинством модусов обозначения или обозначаемого, поскольку имя обозначает субстанцию, а глагол - акциденцию, однако глагол достойнее имени достоинством построения' (Kelly 1979, р. 168). (В чем выражается, по представлениям модистов, превосходство глагола над именем в плане синтаксического функционирования, будет видно из нашего дальнейшего изложения). Все же у большинства модистов имя возглавляет список частей речи. Поскольку имя объединено с местоимением общим модусом устойчивого положения, местоимение следует в трактатах модистов чаще всего непосредственно вслед за именем. Далее следуют две части речи, объединенные между собой общим модусом становления, - глагол и причастие. Вслед за ними располагаются части речи, указывающие на условия, обстоятельства, при которых осуществляется устойчивое состояние или становление - наречие, союз, предлог, междометие.
Классификация частей речи, проводимая модистами, основана на принципе бинарной оппозиции: изменяемые части речи противостоят неизменяемым частям речи, внутри первой группы части речи, характеризующиеся модусом устойчивого положения, противостоят частям речи, характеризующимся модусом становления; в свою очередь каждая из обеих указанных подгрупп внутри изменяемых частей речи состоит из двух компонентов - к первой подгруппе относятся имена и местоимения, ко второй подгруппе принадлежат глаголы и причастия. В этом использовании модистами принципа бинарной оппозиции проявилось влияние логики с характерными для нее дихотомическими делениями [41]. Вместе с тем применение модистами принципов иерархии и бинарной оппозиции отражает представление модистов о языке как о строгой симметричной системе [42]. В основу деления всего словарного состава по частям речи положены у модистов основные модусы обозначения (modi significandi essentiales): modus habitus et quietis 'модус состояния и покоя', или, что то же самое, modus entis 'модус сущего' (этот модус объединяет имя и местоимение); modus fieri 'модус становления', или, что то же самое, modus esse 'модус бытия' (этот модус объединяет глагол и причастие); и наконец, modus disponentis 'модус расположения' (объединяющий между собой наречие, союз, предлог, междометие). Таким путем устанавливаются самые общие деления в системе частей речи. Наряду с этими наиболее общими модусами обозначения (modus significandi essentialis generalis, по терминологии Сигера из Куртрэ) некоторыми модистами вводятся основные частные модусы обозначения (modus significandi essentialis specificus, по его же терминологии), с помощью которых достигается окончательное разграничение между отдельными частями речи. Так, разграничение между именем и местоимением, имеющими общий модус сущего, достигается благодаря тому, что имя обозначает посредством модуса определенного восприятия (modus determinatae apprehensionis), а местоимение, в отличие от имени, обозначает посредством модуса неопределенного восприятия (modus indeterminatae apprehensionis); в самом деле, имя, даже изъятое из контекста, указывая на некий предмет или лицо, характеризует этот предмет или лицо вполне определенным образом (напр., стол, человек, конь), тогда как предметная отнесенность местоимения выявляется только из контекста или ситуации. Специальные модусы обозначения проводят разграничение между глаголом, с одной стороны, и причастием - с другой, а также между наречием, союзом, предлогом и междометием. Двойная характеристика каждой части речи - родовая, объединяющая две (или более) части речи между собой, и видовая, характеризующая каждую часть речи в отдельности, - заимствована модистами из логики. Sicut imaginamur de constitutione speciei in logica, sic imaginandum est de constitutione speciei in grammatica. Modo species in logica non constituitur per genus tantum nec per differentiam specificam tantum, sed per utrumque. Ideo in grammatica constitutio partis non erit per modum significandi generalem tantum nec per specificum tantum, sed per utnimque 'Как мы представляем себе относительно установления вида (= видового понятия) в логике, как следует представлять себе относительно установления вида в грамматике. Ведь вид в логике не устанавливается только посредством рода (= родового понятия), не устанавливается он также только посредством частного различия, но лишь посредством и того и другого. Поэтому и в грамматике определение части речи не должно осуществляться только посредством общего модуса обозначония или только посредством частного модуса, но посредством и того и другого' (Симон Дакийский, цит. по Pinborg 1967, S. 125). При этом модисты придерживались мнения, что более общее определение раскрывает материальное начало части речи, а более частное - формальное начало. Понятия материи и формы выступают здесь, как и вообще у модистов, в том значении, которое придавал им Аристотель. Представления о связи родового определения с материальным началом, а видового определения - с формальным началом также восходит к Аристотелю.
Наряду с общими модусами обозначения (modi significandi еssentiales), характеризующими грамматическое значение части речи в целом, некоторые модисты вводят модусы обозначения, характеризующие отдельные лексико-грамматические разряды (в современной терминологии) внутри части речи (modi significandi essentiales subalterni), и даже модусы обозначения, характеризующие небольшие лексико-грамматические группы внутри разрядов (modi significandi essentiales specialissimi). Если разграничения между основными модусами обозначения (modi significandi essentiales) и побочными модусами обозначения (modi significandi accidentales) восходят к вполне традиционным представлениям о различии между сущностью и акциденциями, то выделение проблематики, связанной с разграничениями между отдельными разрядами слов внутри части речи, в особую сферу, отличную от сферы акциденций, в пределах которой эта проблематика до тех пор рассматривалась, представляет собой важную инновацию модистов [43].
При рассмотрении акциденций частей речи, как и при определении частей речи, модисты полностью отвлекаются от чисто морфологических ("формальных" в современном понимании этого термина) признаков, сосредоточивая все свое внимание на явлениях смысловых. Так, модисты полностью игнорируют формальные различия между типами склонения и спряжения и в то же время рассматривают в качестве побочных модусов обозначения некоторые чисто смысловые сущности, нигде не находящие своего формального выражения [44] (о чем речь будет ниже).
Очень важным для всей грамматической системы модистов, в особенности для их синтаксиса, является разграничение между двумя типами побочных модусов обозначения (modi significandi accidentales), а именно между абсолютными и относительными модусами.
Item modus significandi accidentalis dividitur in modura significandi accidentalem absolutum et respectivum. Modus significandi accidentalis absolutus dicitur ille, per quem unum constructibile non habet respectum ad alterum, sed solum ad rei proprietatem. Modus significandi accidentalis respectivus est, per quem unum constructibile liabet rospectum non solum ad rei proprietatem, sed etiam per quem unum constructibile habet respectum ad alterum 'Равным образом побочный модус обозначения делится на побочный модус обозначения абсолютный и относительный. Абсолютным побочным модусом обозначения называется такой модус, посредством которого одна составная часть конструкции не имеет отношения к другой составной части, а имеет отношение только к свойству вещи. Относительный побочный модус обозначения есть такой модус, посредством которого одна составная часть конструкции имеет отношение не только к свойству вещи, но и к другой составной части конструкции' (Томас Эрфуртский, цит. по Rosier 1983. р. 96). К сфере абсолютных модусов относятся прежде всего разграничения словообразовательно характера между первичными и производными словами. Разграничения словоизменительного характера чаще всего относятся к сфере относительных модусов обозначения, за некоторыми, впрочем, исключениями. Так, глагольное время, будучи категорией словоизменительной, не является в то же время относительным модусом. Illud non est principium constructionis, quo mutato non imitatur constnictio. Sed mutato tempore non mutatur constructio, ut dicendo Socrates "currit", "curret", "cucurrit" 'Принципом конструкции не является то, при изменении чего конструкция не меняется. Но при изменении времени конструкция не меняется, как, например, когда говорят: Сократ "бежит", "побежит", "бежал"' (Боэций Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 103). В самом деле, как бы мы ни меняли время глагола, входящего в состав синтаксической конструкции, на остальных членах соответствующей конструкции это никак не отражается, они не подвергаются никаким изменениям. Выделение абсолютных и относительных модусов обозначения представляет собой определенный шаг вперед в направлении к разграничению между словообразовательными и словоизменительными категориями - разграничению, которое не было известно Античности и раннему Средневековью [45]. Итак, имя обозначает посредством двух общих модусов обозначения, один из которых объединяет имя с местоимением (этот модус относится к сфере материи), а другой отграничивает имя от местоимения (этот модус относится к сфере формы). Первый модус обозначается ранними модистами (в частности, Мартином Дакийским) как модус состояния и покоя (modus habitus et quietis), более поздними - как модус сущего (modus entis). См., напр., определение имени Томаса Эрфуртского: nomen est pars orationis significans per modum entis... 'имя есть часть речи, обозначающая посредством модуса сущего...' (цит. по Bursill-Hall 1971, р. 135). Таким образом, определение имени дается не на основе морфологических или синтаксических признаков, основой ему не служат также логические критерии, в качестве таковой выступают только критерии метафизические. Второй модус имени, отграничивающий имя от местоимения, это модус определенного восприятия (modus determinatae apprehensionis).
Имя обладает в отличие от местоимения вполне определенной предметной отнесенностью, даже будучи изъятым из контекста или ситуации. Два самых крупных лексико-грамматических разряда внутри класса имен это имена нарицательные (nomina communia vel appellativa) и имена собственные (nomina propria). В свою очередь имена нарицательные делятся на два разряда: имена существительные (nomina substantiva) и имена прилагательные (nomina adiectiva). Имена существительные обозначают посредством модуса самостоятельности (modus per se stantis), имена прилагательные - посредством модуса примыкания (modus adiacentis). Свой принцип, в соответствии с которым "каждый активный модус обозначения в конечном счете происходит от какого-либо свойства вещи" (omnem modum significandi activura ab aliqua rei proprietate radicaliter oriri. Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 154), модясты распространяют на различие между простым и сложным именем. По их мнению, простые имена служат обозначениями простых явлений, сложные имена - явлений сложных. Благодаря данному разграничению в языке "имя. . . обозначает свойство простого или свойство сложного" (nomen proprietatem simplicis vel compositi ... significat, - Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 155). Различия между грамматическими родами, по мнению модистов, также отражают сущностные различия между предметами реального мира: предметы, действующие активно, обозначаются именами мужского рода; предметы, которым свойственна пассивность, обозначаются именами женского рода; для обозначения предметов, занимающих по отношению к активности/пассивности промежуточное положение, служат имена среднего рода: genus est modus significandi activus quo mediante nomen proprietatem ageatis vel patientis vel utrumque significat срод есть активный модус обозначения, посредством которого имя обозначает свойство действующего или свойство претерпевающего, либо то и другое' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 164). В трактовке акциденций имени модисты отличаются от традиционной грамматики в том, что полностью игнорируют различия между типами склонения - различия, относящиеся к сфере чисто формальной, звуковой, не соотносящиеся со смыслом, и, кроме того, они вводят новую категорию, традиционной грамматике не известную, - категорию лица. Поскольку глагол, обладающий категорией лица, согласуется с именем, выступающим в роли подлежащего, а "лицо" есть акциденция относительная, синтаксическая, то отсюда для модистов следует, что и имя должно обладать некоей категорией, "пропорциональной" глагольному лицу. Для того чтобы понять позицию модистов по этому вопросу, можно обратиться к таким конструкциям, в которых существительное выступает в качестве приложения к местоимению: "Это говорю тебе я, большой знаток всех этих вещей" или "Я говорю это тебе, полному невежде в этой области". Местоимение обладает одним общим с именем модусом обозначения - модусом состояния, покоя или модусом сущего (modus habitus, quietis seu modus entis), и модусом обозначения, отграничивающим его от имени, - модусом неопределенного восприятия (modus indetermmatae apprehensionis). "Неопределенность" местоимения преодолевается в речи, согласно учению модистов, либо путем указания (demonstratio), либо путем соотнесения (relatio). В первом случае определенность устраняется благодаря ситуации, во втором - благодаря контексту. Указание предполагает наличие предмета, о котором идет речь, оно связано с его первым упоминанием (prima notitia); при соотнесении предмет, о котором говорится, отсутствует, в речи он был уже упомянут, соотнесение связано со вторым упоминанием этого предмета (secunda notitia). В полном соответствии во своим стремлением видеть во всех элементах языка отражение тех или иных метафизических сущностей модисты рассматривают местоимение как аналог "первой материи" (в том понимании, которое придавал этому термину Аристотель; см., в частности, Метафизика 1049a 25), лишенной какой-либо формы, но обладающей потенцией восприятию любой формы [46]. Ab ista proprietate materiae primae, quae est proprietas de se indeterminata, determinabilis tamen per formam, sumitur modus significandi essentialis generalissimus pronominis 'От этого свойства первой материи, каковое свойство является само по себе неопределенным, но определяемым посредством формы, берет начало самый общий основной модус обозначения местоимения' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 185).
Основной модус обозначения глагола противоположен модусу обозначения имени. Имя обозначает посредством модуса состояния и покоя (modus habitus et quietis), глагол - посредством модуса течения, становления или движения (modus fluxus, fieri seu motus). Как видим, при определении глагола, как и при определении имени, модисты опираются не на грамматические признаки и даже не на логические признаки, а только па метафизические критерии. Метафизический характер дефиниции выступает особенно отчетливо у более поздних модистов, в частности у Томаса Эрфуртского. Имени и глаголу приписываются здесь самые основные и общие свойства действительности: модус сущего (modus entis) - имени и модус бытия (modus esse) - глаголу. In rebus invenimus quasdam proprietates communissimas seu modos essendi commnnissimos, scilicet modum entis et modum esse 'B вещах мы находим некие самые общие свойства или самые общие модусы существования, а именно модус сущего и модус бытия' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 208). Модус бытия характеризует материальное начало глагола и объединяет глагол с причастием. В качестве формального начала, отграничивающего глагол от причастия, модисты рассматривают модус отстояния от субстанции (modus distantis а substantia). Отсюда и определение глагола как части речи: modus significandi generalis simus essentialis verbi est modus significandi rem рer modum esse et distantis a substantia 'Наиболее общий основной модус обозначения глагола есть модус обозначения вещи посредством модуса бытия и отстояния от субстанции' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 207). Разграничение между глаголом, как обозначающим нечто, отстоящее от субстанции, выражаемой именем, и причастием как обозначающим нечто, примыкающее к субстанции, несомненно восходит по существу к различию между синтаксическим поведением глагола и синтаксическим поведением причастия: в отличие от причастия глагол в финитной форме не может входить в состав одного словосочетания с именем (имеется в виду имя, выступающее в роли субъекта действия), причастие как бы теснее примыкает к имени, чем глагол. Но модисты, разумеется, никак не хотят открыто признать, что при определении частей речи они исходят из чисто грамматических, синтаксических признаков, они не жалеют усилий, чтобы дать понятию "отстояние" в этом контексте какое-либо метафизическое истолкование; так, в частности, они пытаются истолковать "отстояние" из общей природы всякого сообщения: omne enim, quod de alio enuntiatur, enuntiatur de eo ut distans 'ибо все, что высказывается о другом, высказывается о нем как отстоящее' (Боэций Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 119).
Акциденции глагола, рассматриваемые модистами, в целом совпадают с акциденциями глагола, признаваемыми традиционной грамматикой. Но наряду с традиционными акциденциями модисты усматривают у глагола еще два побочных модуса обозначения (modi significandi accidentales), нигде и ни в чем не находящих внешнего, формального выражения (в этом отношении эти акциденции могут быть сопоставлены с акциденцией лица у имени); обозначаются эти модусы как compositio и significatio.
Как выше уже говорилось, при общем определении части речи модисты отвергают опору на морфологические признаки, а также опору на синтаксические функции, рассматривая как те, так и другие в качестве элементов вторичных, побочных, производных по отношению к существу части речи, к ее основному модусу обозначения, отражающему одно из фундаментальных свойств реальной действительности. По этой причине для модистов неприемлемы такие определения глагола, в которых в качестве наиболее характерной черты глагола рассматривается его предикативная функция (такое определение представлено, в частности, у Петра Гелийского). Способность глагола служить предикатом по отношению к подлежащему, выраженному именем, рассматривается модистами как побочное свойство глагола, как его побочный модус обозначения, называемый ими compositio. Эта способность глагола служить предикатом связана, по мнению модистов, с тем, что в качестве компонента значения каждого глагола выступает значение субстантивного глагола "быть": hoc verbum "est" in omni verbo induditur tamquam radix omnium, ideo compositio omni verbo inhaeret, per quam verbum distans a supposito ad suppositum ... inclinatur 'этот глагол "есть" включается в каждый глагол как основание всех глаголов, по этой причине в каждом глаголе наличествует композиция (compositio), благодаря которой глагол, отстоящий от подлежащего, к подлежащему ... присоединяется' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 215). С другой стороны, модисты усматривают особое свойство глагола, один из его побочных модусов обозначения в способности глагола вступать в синтаксическую связь с косвенным падежом имени, функционирующим в роли дополнения. Это свойство глагола, ни в чем не находящее, как и compositio, своего морфологического выражения, получило у модистов название significatio. Таким образом, глагол, "отстоящий от субстанции" в силу своего основного модуса обозначения, получает способность входить в сочетание с именами, субстанцию выражающими, благодаря своим побочным модусам обозначения.
В полном соответствии с античной и средневековой традицией модисты рассматривают причастие как особую часть речи, отличную от глагола. Причастие имеет общий с глаголом модус бытия (modus esse), но отличается от глагола характером своего отношения к субстанции: глагол отстоит от субстанции, причастие к субстанции примыкает. Отсюда определение причастия: modus significandi essentialis generalissimus participii est modus significandi per modum esse indistantis a substantia 'основной наиболее общий модус обозначения причастия есть модус обозначения посредством модуса бытия, не отстоящего от субстанции' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 244). Благодаря своему основному свойству "неотстояние от субстанции" причастие в отличие от глагола может входить в связь с именем, выступающим в роли подлежащего, непосредственно (participium immediate construitur cum nomine 'причастие непосредственно сочетается с именем', - Мартин Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 123), поэтому причастие для сочетания с подлежащим не нуждается в побочном модусе обозначения, называемом compositio, который только и позволяет глаголу входить в синтаксическую связь с именем, функционирующим в роли подлежащего. Но причастие имеет общий с глаголом побочный модус обозначения, называемый significatio, который позволяет как глаголу, так и причастию вступать в синтаксическое сочетание с косвенным падежом имени, выступающим как дополнение.
Поскольку причастие имеет общий с глаголом модус бытия (modus esse), многие акциденции глагола присущи и причастию; поскольку, с другой стороны, причастие способно соединяться с субстанцией непосредственно, оно имеет некоторые акциденции, общие с именем.
В качестве наиболее характерной черты грамматического значения наречия модисты отмечают функцию наречия дополнять значения таких частей речи, как глагол и причастие. Adverbium est pars orationis, significans per modum adiacentis alteri, quod per modum esse significat... 'Наречие есть часть речи, обозначающая посредством модуса примыкания к некоему другому, которое обозначает посредством модуса бытия...' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 257). Поскольку посредством модуса бытия означают как глагол, так и причастие, наречие может примыкать к обеим этим частям речи. Таким образом, используя понятие модуса обозначения, можно сформулировать определение более обобщенное, чем с помощью понятия частей речи.
Подобно античным грамматикам и грамматикам раннего Средневековья модисты не замечают того, что наречие может находиться в синтаксической зависимости также от прилагательного и от другого наречия [47] (см., например, по-русски: очень добрый, почти черный, адски трудно, очень хорошо); в этом отношении модисты не продвинулись вперед по сравнению со своими предшественниками.
Определенный модус обозначения приписывается модистами и союзам: coniunctio est pars orationis per modum coniungentis duo extrema significans 'союз есть часть речи, обозначающая посредством модуса соединения двух членов' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 267). Как и по отношению к другим частям речи, модисты стремятся показать, что грамматическое значение союзов имеет соответствие в свойствах реальной действительности: Sumitur iste modus significandi a proprietate coniungentis et unientis in rebus extra 'этот модус обозначения происходит от свойства соединения и сочетания в вещах внешнего мира' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 271).
В качестве наиболее характерной черты предлогов модисты рассматривали роль предлогов в осуществлении связи между глаголом и косвенным падежом имени. Prepositio est pars orationis significans per modum retorquentis substantiam ad actum 'Предлог есть часть речи, обозначающая посредством направления субстанции к действию' (Мишель из Марбэ, цит. по Tliurot 1868, р. 195). Этой роли предлогов модисты также дают метафизическое истолкование: Iste modus praepositionis sumitur a proprietate determmationis et coartationis in rebus 'Этот модус предлога происходит от свойства разграничения и сочленения в вещах' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 281). В действительности роль предлогов не исчерпывается тем, что они осуществляют связь между глаголом (или причастием) и косвенным падежом имени; нередки случаи, когда предлоги связывают между собой два имени (см., напр., annulus ex auro 'кольцо из золота'). Хотя некоторые модисты отмечают такого рода типы употребления предлогов (в частности, Томас Эрфуртский [48]), общие определения предлогов, представленные у модистов, их не учитывают. Как в случае с наречиями, о чем говорилось выше, так и в данном случае модисты, озабоченные по преимуществу разработкой общетеоретических, философских вопросов грамматики, не проявляют должного внимания к реальному многообразию явлений языка: исчерпывающее описание всех деталей языкового строя не рассматривается модистами в качестве важной задачи их деятельности.
В отличие от более ранних грамматиков (в частности, от Доната и Присциана), модисты проводили отчетливое разграничение между предлогами и приставками. Введение этого разграничения принадлежит к числу бесспорных достижений модистов. Praepositiones in compositione non sunt verae praepositiones, quia per se niliil significant, cum non sint per se dictiones, nec etiam per se modum significandi habent 'Предлоги в сочетании [т. е. приставки] не являются подлинными предлогами, поскольку сами по себе они ничего не означают, так как сами по себе они не являются словами и не обладают сами по себе модусом обозначения' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 279).
Особый модус обозначения усматривают модисты и у междометия: interiectio est pars orationis significans per modum determinantis alterum, quod est verbum vel participium, affectus vel motus animae repraesentans 'Междометие есть часть речи, обозначающая посредством модуса определения другого слова, которое есть глагол или причастие, и представляющая состояния или движения души' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 284). В действительности никакой особой связи между междометием, с одной стороны, и глаголом или причастием - с другой, не существует. Современные исследователи справедливо отмечают, что определение междометия, предлагаемое модистами, представляет собой шаг назад по сравнению с теми определениями, которые давали их предшественники, в частности Присциан, отмечавший отсутствие синтаксических связей между междометием и каким-либо другим компонентом предложения [49]. Можно думать, что модисты руководствовались в данном случае априорным представлением о служебной роли всех неизменяемых частей речи по отношению к изменяемым частям речи. Представление это вполне правильно по отношению к союзам и предлогам, но неверно по отношению к междометиям, которые не являются служебными словами. Здесь перед нами, по-видимому, один из тех случаев, когда стремление к широким обобщениям и стройной теории приводит к игнорированию специфики конкретных явлений.
 
Учение о словосочетании и предложении
 
Если морфология модистов, несмотря на наличие в ней ряда важных инноваций, основана все же в большой мере на учении о частях речи позднеантичных грамматиков, то в области синтаксиса модисты проявили гораздо большую самостоятельность. По существу они явились создателями первой по времени в европейской научной традиции синтаксической теории [50]. В труде Присциана, а также у грамматиков раннего Средневековья содержатся обширные сведения о синтаксической сочетаемости большого числа имен и глаголов, но здесь мы не обнаружим ни описания структуры предложения, ни определения основных синтаксических понятий. Некоторые косвенные данные позволяют сделать вывод, что проблемы синтаксиса интенсивно разрабатывались стоиками, но ввиду того что от грамматических сочинений стоиков сохранились лишь скудные фрагменты [51], мы не можем составить себе сколько-нибудь ясного представления об их синтаксической концепции; нет также признаков того, что синтаксис стоиков оказал заметное влияние на последующую грамматическую традицию.
По широко принятому среди современных исследователей мнению, именно в области синтаксиса сосредоточены основные достижения модистов в изучении грамматического строя. Некоторые высказывания модистов свидетельствуют о том, что синтаксис воспринимался ими как самая важная часть грамматики: Studium grammaticorum praecipue circa constructionem versatur 'Занятия грамматиков обращены по преимуществу к словосочетанию' (цит. по Thurot 1868, р. 213). В основе синтаксиса модистов, как и в основе их учения о частях речи, лежит понятие модуса обозначения: модусы обозначения не только служат для выражения в слове свойств обозначаемого им явления, но и выступают также в качестве исходного начала словосочетания (principium constructionis); в сфере словосочетания и предложения проявляется operatio 'действие' (в современной терминологии, - 'функция') модуса обозначения. Понятие модуса обозначения нашло в синтаксисе модистов плодотворное применение.
Отдавая должное достижениям модистов в их учении о словосочетании и предложении, нельзя не отметить определенной ограниченности их подхода к изучению синтаксиса: из всех видов предложений, представленных в латинском языке, модисты проявляют интерес почти исключительно лишь к одному виду - простому повествовательному предложению. По всей вероятности, в этой позиции модистов сказалось решающее влияние логических исследований, обращенных к изучению суждения. Указанная ограниченность характерна, впрочем, не только для грамматической теории модистов, но также для многих предшествующих модистам грамматических описаний и даже для более поздних грамматических учений [52].
Одним из основных синтаксических понятий модистической теории является понятие конструкции (constructio). В это понятие модисты вкладывают содержание, принципиально отличное от того, которое связывалось с соответствующим термином в предшествующей модистам грамматической традиции. У Присциана [53], как, впрочем, и в современном языкознании, термин "конструкция" применяется по отношению к любому грамматически оформленному словосочетанию. "Конструкция" модистов представляет собой понятие гораздо более узкое и специальное: своеобразие модистической конструкции заключается прежде всего в том, что эта конструкция во всех без исключения случаях состоит только из двух компонентов, чаще всего - из двух слов. Здесь мы вновь сталкиваемся с одним из проявлений схоластического дуализма, нашедшего выражение также в классификации частей речи на основе принципа бинарной оппозиции и восходящего в конечном счете к дихотомиям Аристотеля (материя и форма, потенция и акт и т. п.) [54]. Доказательство бинарной структуры любой конструкции приводится, в частности, у Радульфа Бритона (Utrum constructio fiat solum ex duobus constructibilibus? 'Образуется ли конструкция только из двух членов?'). Радульф обращается к таким конструкциям, которые состоят из более чем двух слов, и пытается показать, что, несмотря на это, они могут быть сведены к двум компонентам. В качестве примера он приводит конструкции с предлогом: vado ad ecclesiam 'иду в церковь', annulus ех аuro 'перстень из золота'. По мнению Радульфа, предлог в этих конструкциях не является самостоятельным компонентом, он тесно примыкает к следующему за ним имени и составляет вместе с ним один компонент.
Нет таких конструкций, в которых оба члена выступают как равные и симметричные; каждый из двух членов имеет свою функцию, отличную от функции другого члена. Проблема синтаксической связи, синтаксической зависимости разрабатывалась грамматикой раннего Средневековья; в этот период получило права гражданства понятие "управление" (rectio); понятие это вполне применимо по отношению к синтаксическим связям между глаголом и формой косвенного падежа (т. е. дополнением), по отношению к синтаксическим связям между двумя именами существительными (напр., filius Socratis 'сын Сократа'), но оставался открытым вопрос о синтаксических связях иного рода: как, например, определить синтаксическую связь между глаголом и относящимся к нему по смыслу наречием или же связь между согласованными друг с другом существительным и прилагательным. Модисты, постоянно стремившиеся к максимально широким и обобщенным определениям, настойчиво пытавшиеся вскрыть внутреннее единство между явлениями, с внешней стороны представляющимися разнородными [55], выдвинули идею о едином синтаксическом отношении между обоими компонентами всех без исключения конструкций. По воззрению модистов, во всех конструкциях вне зависимости от того, к каким частям речи относятся составляющие конструкцию компоненты, один член выступает в качестве зависящего (dependens), другой - в качестве замыкающего, завершающего конструкцию (terminans). Рассматривая характер связи между двумя компонентами конструкции, модисты в первую очередь озабочены тем, чтобы вскрыть метафизическую природу этой связи; при рассмотрении синтаксических явлений они поступают в этом отношении точно так же, как и при рассмотрении явлений, принадлежащих к сфере морфологии: Sicut ex materia et forma, quorum unum est in actu, alterum vero in potentia, fit per se compositum in natura, sic ex ratione dependendi et terminandi fit per se constructio in sermone. Illud autem constructibile est dependens, quod ratione alicuius modi significandi terminum petit vel exigit; illud vero constructibile est terminans, quod ratione alicuius modi significandi terminum dat vel concedit 'Подобно тому как сложное единство образуется в природе из материи и формы, одно из которых состоит в исполнении, а другое - в возможности, точно так же на основе начала зависящего и начала завершающего образуется конструкция в речи. Тот член является зависящим, который по причине какого-либо модуса обозначения ищет или требует завершения; тот член является завершающим, который по причине какого-либо модуса обозначения дает или предоставляет завершение' (Томас Эрфуртский, цит. по Covington 1984, р. 48). При этом многие модисты, и в частности Симон Дакийский, отождествляют зависящий член с материальным началом, а завершающий член с началом формальным, тогда как Радульф Бритон идентифицирует с материей завершающий член, а с формой - зависящий член [56]. В сочинениях модистов мы, впрочем, не найдем попыток серьезного обоснования ни одного, ни другого мнения. Этот случай, как и некоторые другие ему подобные, достаточно ясно свидетельствует о том, что далеко не всегда к метафизическим сопоставлениям модистов следует относиться как к чему-то глубоко продуманному и обоснованному; очень часто эти сопоставления носят поверхностный, по сути дела словесный, в определенном смысле орнаментальный характер.
Модисты не формулируют отчетливых правил относительно того, какие же именно слова функционируют в качестве зависящих членов, а какие - в качестве завершающих членов, но из приводимого ими иллюстративного материала можно сделать определенные выводы. Поскольку глаголы означают по преимуществу действия, а действие предполагает производителя действия и во многих случаях предполагает также объект действия, то глагол оказывается зависящим членом конструкции (dependens), то есть именно таким членом конструкции, который "ищет или требует завершения". В качестве зависящего члена глагол выступает, согласно учению модистов, и в конструкции "подлежащее-глагол" (напр., Socrates legit 'Сократ читает'), и в конструкции "глагол-объект" (напр., legit Vergilium 'читает Вергилия'). Поскольку прилагательное обозначает некий признак, а признак всегда предполагает носителя признака, то прилагательное выступает в сочетании с существительным в качестве зависящего члена: Socrates albus 'Сократ белый'. Выражаясь языком современной лингвистики, можно сказать, что в качестве зависящих членов конструкции выступают слова, "открывающие вакантные позиции", а в качестве завершающих членов - слова, "эти позиции замещающие" [57]. Реляционные слова типа предлогов или союзов являются зависящими членами в своих сочетаниях со знаменательными словами. Наречие образа действия выступает в качестве зависящего члена в словосочетании с глаголом.
Особую проблему составляют именные словосочетания, в которых одно существительное грамматически зависит от другого и стоит в форме родительного падежа, напр. filius Socratis 'сын Сократа'. Этот пример широко используется модистами и истолковывается ими следующим образом: значение "сын" предполагает определенные отношения, предполагает "родителей", в силу этого filius 'сын' выступает в приведенном словосочетании в качестве зависящего члена. Применительно к данному случаю с истолкованием модистов можно, по-видимому, согласиться. Но модисты пытаются доказать, что в любых словосочетаниях типа "существительное в им. падеже + существительное в род. падеже" (напр., сарра Socratis 'шляпа Сократа') существительное в им. падеже является зависящим членом [58]. Здесь мы явно имеем дело с определенным насилием над материалом. Во всяком случае отстаиваемое модистами представление об отношении членов словосочетания между собой отличается от всех современных представлений о связях внутри конструкции; в одних случаях член словосочетания, рассматриваемый модистами в качестве зависящего, совпадает, с точки зрения современного понимания, с главным, управляющим членом конструкции (глагол в сочетании с объектом, существительное в им. падеже в сочетании с существительным в род. падеже), в других случаях зависящий член модистов совпадает с тем членом словосочетания, который рассматривается в современной лингвистике в качестве подчиненного, управляемого члена (глагол в сочетании с подлежащим, прилагательное-определение в сочетании с существительным, наречие образа действия в сочетании с глаголом и т. д.). Для модистов же во всех без исключения случаях зависящий член конструкции отождествляется с главным, управляющим членом: regens significat per modum dependentis et illud quod regitur per modum terminantis 'управляющий член обозначает посредством модуса зависимости, а тот член, который управляется - посредством модуса завершения' (Pinborg 1967, S. 74). В центр предложения схоластический синтаксис ставит, таким образом, глагол, предвосхищая тем самым некоторые положения современной вербоцентрической концепции: verbum... regit omnes alias partes et a nulla alia regitur 'глагол... управляет всеми другими частями [речи], но не управляется никакой другой [частью речи]' (Сигер из Куртрэ, цит. по Rosier 1983, р. 140). Все без исключения конструкции подразделяются модистами на два основных типа - транзитивные и интранзитивные. Понятие об оппозиции транзитивности/интранзитивности восходит в конечном счете к разработанному Аристотелем (Метафизика, кн. 9, гл. 8. 1050а) представлению о двух видах действия: о действии, направленном на объект, и о действии, замыкающемся в сфере субъекта. Представление это было воспринято модистами и истолковано ими расширительно; они применили его не только по отношению к конструкциям, образуемым глаголом, обозначающим действие, в сочетании с субъектом действия и объектом действия, но также к конструкциям иного типа, в частности - к именным словосочетаниям. В своем стремлении формулировать наиболее широкие и обобщенные определения, выявлять глубинные связи, внутреннее единство в явлениях, представляющихся на первый взгляд разнородными, модисты обратили внимание на тот факт, что сочетание подлежащего с глаголом-сказуемым (типа Socrates currit 'Сократ бежит') обнаруживает определенное сходство с сочетанием, образованным существительным и прилагательным-определением (типа Socrates albus 'Сократ белый'). В обеих конструкциях оба компонента указывают на один и тот же предмет (в данном случае на одно и то же лицо), в этих конструкциях нет перехода (transitio) от одного лица (предмета) к другому. Такие конструкции получили у модистов название интранзитивных. Интранзитивным конструкциям противостоят конструкции транзитивные, к которым также относятся не только глагольные, но и именные словосочетания. Определенное сходство усматривается модистами между сочетанием глагола с существительным-дополнением (напр., legit Vergilium 'читает Вергилия'), с одной стороны, и сочетанием существительного в им. падеже с существительным в род. падеже (типа filius Socratis 'сын Сократа') - с другой. Такие конструкции называются модистами транзитивными. Члены транзитивных конструкций различаются между собой тем, что указывают па разные предметы или разных лиц, в этих конструкциях осуществляется переход (transitio) от одного лица к другому, от одного предмета к другому. В конструкции legit Vergilium глагол legit 'читает' указывает на одно лицо, являющееся субъектом к глаголу (в данном случае подразумеваемым), лицо это не совпадает с тем лицом, на которое указывает другой член конструкции - Vergilium. В словосочетании filius Socratis входящие в него существительные указывают на разных лиц. В самом общем виде интранзитивные конструкции могут рассматриваться как конструкции тождества (предметов, лиц), а транзитивные конструкции - как конструкции различия.
Для того чтобы дать более полное и точное определение транзитивным и интранзитивным конструкциям, модисты вводят наряду с уже указанной оппозицией между зависящим членом конструкции и завершающим ее членом еще одну оппозицию, а именно - оппозицию между "первым компонентом конструкции" (primum 'первое') и "вторым компонентом конструкции" (secundum 'второе'). В определенной мере разграничение между "первым компонентом" и "вторым компонентом" было основано на обычном порядке слов в предложениях и словосочетаниях латинского языка. В средневековой латыни наиболее обычным порядком слов в предложении была последовательность "подлежащее - глагольное сказуемое - дополнение", в именном словосочетании - "определяемое - определение". Именно на таких последовательностях и основано проводимое модистами отождествление подлежащего в конструкциях "подлежащее - глагольное сказуемое" с первым компонентом, а глагольного сказуемого в этих конструкциях со вторым компонентом, отождествление глагольного сказуемого в конструкциях "глагольное сказуемое - дополнение" с первым компонентом, а дополнения в этих конструкциях со вторым компонентом, отождествление определяемого в сочетаниях "определяемое - определение" с первым компонентом, а определения со вторым и т. д. Illud est in omni constructione constructibile primum, quod post se dependet ad obliquum; illud vero secundum, quod ante se dependet ad suppositum. Illud est etiam secundum, quod dependet ad determinabile 'B каждой конструкции то является первым членом, что после себя зависит от косвенного падежа (т. е. сказуемое в сочетании с дополнением. - И. П.); то есть второй член, что перед собой зависит от подлежащего (т. е. сказуемое в сочетании с подлежащим. - И. П.); и то есть также второй член, что зависит от определяемого' (т. е. определение в сочетании с определяемым. - И. П.) (Томас Эрфуртский, цит. по Covington 1984, р. 55). Но обычный порядок слов и в предложении, и в именном словосочетании не был все же строго обязательным, в средневековой латыни (как, впрочем, и в классической) он часто нарушался; кроме того, модисты, всегда стремившиеся обосновать выдвигаемые ими положения ссылками на онтологию, попытались дать онтологическое истолкование и введенному ими разграничению между первым и вторым компонентами конструкции. Для объяснения последовательности компонентов глагольного предложения модисты пользуются аналогией с движением в той его метафизической интерпретации, которая была дана Аристотелем [59]. Habet enim se sic constructibile ad constructionem sicut mobile ad motum 'Ибо член конструкции так относится к конструкции, как движущееся тело к движению' (Мартин Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 160). Движение в предложении осуществляется глаголом-сказуемым, оно исходит из подлежащего как своего источника и начала (principium) и заканчивается в дополнении как в своей конечной цели и своем завершении (terminus). Вполне понятно поэтому, что глагол-сказуемое, посредством которого осуществляется движение в предложении от начала (principium) к завершению (terminus), является вторым компонентом по отношению к подлежащему и первым компонентом по отношению к дополнению. В именном словосочетании типа "определяемое - определение" определяемое существительное представляет собой исходный компонент, обозначающий явление, первичное по отношению к любым модификациям, обозначаемым посредством определений. В этом духе Томас Эрфуртский и дает объяснения относительно того, почему одни члены конструкции он рассматривает в качестве первых компонентов, а другие - в качестве вторых компонентов. Et ratio horum est, quia illud quod post se dependet ad obliquum, dependet ad ipsum ut ad terminum. et ultimum; quod autem ante se dependet ad suppositum dependet ad ipsum ut ad principium et ad primum; quod autem dependet ad suum determinabile dependet ad aliud prius se; determinatio autem, et dispositio rei est posterior ipsa re 'И причина этого заключается в том, что тот член, который после себя зависит от косвенного падежа (т. е. глагольное сказуемое. - И. П.), зависит от него как от конца и завершения; а тот член, который перед собой зависит от подлежащего (опять-таки глагольное сказуемое. - И. П), зависит от него как от начала и источника; а тот член, который зависит от своего определяемого (т. е. определение. - И. П.), зависит от него как от чего-то ему предшествующего, ведь определение и расположение предмета вторичны по отношению к самому предмету' (Томас Эрфуртский, цит. по Covington 1984, р. 55).
Последовательность слов, соответствующая устанавливаемым модистами онтологическим признакам, рассматривается ими как естественный порядок слов (ordo naturalis), именно на этом порядке основано выделение первых и вторых компонентов конструкции; всякий иной порядок слов, в принципе возможный в речи, но отклоняющийся от "естественного", рассматривается модистами как искусственный порядок (ordo artificialis) и не принимается ими во внимание при определении первых и вторых компонентов конструкции. Нами уже выяснено, какие компоненты рассматривались модистами в качестве первых и в качестве вторых при конструкциях "подлежащее - глагольное сказуемое", "глагольное сказуемое - дополнение", "определяемое - определение", добавим еще, что вторым компонентом по отношению к глаголу является для модистов наречие образа действия вне зависимости от расположения этих членов словосочетания в потоке речи между собой (вычленение первого и второго компонентов в такого рода конструкциях определяется сугубо онтологическими признаками), вторым компонентом по отношению к существительному является для них предлог, хотя предлог занимает место перед существительным (и в данном случае решающую роль сыграли признаки онтологические).
Разграничение между зависящим членом (dependens) и завершающим членом (terminans) не совпадает с разграничением между первым компонентом (primum) и вторым компонентом (secundum) конструкции. Глагол во всех конструкциях является зависящим членом, но в конструкции с дополнением он выступает как первый компонент, а в сочетании с подлежащим - как второй. В словосочетании "определяемое - определение" типа Socrates albus 'Сократ белый' прилагательное является зависящим членом и вторым компонентом, а в словосочетании "существ. в им. пад. - существ. в род. падеже" типа filius Socratis 'сын Сократа' модисты рассматривают существительное в именительном падеже как зависящий член и первый компонент.
Основываясь на двух указанных оппозициях между компонентами конструкции 1) зависящий компонент/завершающий компонент; 2) первый компонент/второй компонент), модисты формулируют предельно четкие и лаконичные определения интранзитивных и транзитивных конструкций. Constructio intransitiva est constructio, in qua secundum constructibile per suos modos sigmficandi dependet ad primum, e. g. Socrates currit 'Интранзитивная конструкция есть такая конструкция, в которой второй член по своим модусам; обозначения зависит от первого члена, например Сократ бежит' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 316). В самом деле, на основании всего того, что было выше сказано о синтаксических представлениях модистов, нам известно, что сказуемое currit 'бежит' выступает здесь как второй компонент конструкции и как зависящий ее член. Совпадение второго компонента конструкции с зависящим ее членом, как мы увидим далее, характеризует любые интранзитивные конструкции. Constructio transitiva est in qua primum constructibile per suos modos significandi dependet ad secundum, e. g. percutio Socratem 'Транзитивная конструкция есть такая конструкция, в которой первый член по своим модусам обозначения зависит от второго члена, например Бью Сократа' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 321). В этом примере глагол percutio 'бью' является первым членом по отношению к существительному Socratem 'Сократ' (вспомним о том, что глагол-сказуемое выступает как второй член по отношению к подлежащему и как первый член по отношению к дополнению) и вместе с тем играет роль зависящего члена (глагол выступает в качестве зависящего члена в любых конструкциях). Совпадение первого члена конструкции с зависящим ее членом - отличительная черта любых транзитивных конструкций.
Наряду с делением конструкций на интранзитивные и транзитивные модисты выдвигают еще одно деление конструкций, пересекающееся с первым, а именно - деление на конструкции действий (constructio actuum) и конструкции лиц (constructio personarum). Конструкции действий характеризуются тем, что в них в качестве зависящего члена (т. е., согласно концепции модистов, - главного, управляющего члена) выступает глагол; в этих конструкциях "зависящий вчлен обозначает посредством модуса действия" (constructibile dependens рег modum actus significat). Конструкции действий могут быть как интранзитивными, так и транзитивными: constructio intransitiva actuum, constructio transitiva actuum. Выше были приведены примеры на обе эти конструкции. Конструкции лиц (понятие "лица" толкуется здесь очень широко, под "лицом" понимается по сути дела любой предмет) характеризуются тем, что в них в качестве зависящего члена (т. е. главного, управляющего члена) выступает имя; в этих конструкциях "зависящий член обозначает посредством модуса cубстанции" (constructibile dependens рег modum substantiae significat). Впрочем, как мы увидим далее, в этот тип конструкций модисты включают и некоторые словосочетания, зависящий член которых именем не является. Конструкции лиц также бывают интранзитивными и транзитивными: constructio intransitiva personarum, constructio transitiva personarum. В интранзитивной конструкции лиц, как и в интранзитивной конструкции действий, зависящий член совпадает со вторым компонентом конструкции: Socrates albus 'Сократ белый'. Как нам уже известно из предшествующего изложения, прилагательное-определение выступает в конструкции в роли зависящего члена, и вместе с тем оно является вторым компонентом по отношению к определяемому существительному. Параллелизм между интранзитивной конструкцией действий и интранзитивной конструкцией лиц вполне очевиден: Socrates currit / Socrates albus - и там и тут зависящий член совпадает со вторым компонентом конструкции. К интранзитивным конструкциям лиц модисты относят и некоторые такие конструкции, зависящий, т. е. главный, член которых выражен не именем. Этот момент нашел отражение и в определении интранзитивной конструкции лиц, приводимом Томасом Эрфуртским: constructio intransitiva personarum est in qua constructibile dependens significat per modum substantiae vel quomodolibet aliter 'Интранзитивная конструкция лиц есть такая конструкция, в которой зависящий член обозначает посредством модуса субстанции или как-либо иначе' (Томас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 318). К интранзитивным конструкциям лиц модисты относят сочетание глагола с наречием типа currit bene 'бежит хорошо'. Наречие выступает здесь в качестве зависящего и одновременно второго члена конструкции: на этом основании данная конструкция с полным правом может называться интранзитивной. Но причисление этой конструкции к конструкциям лиц только на том основании, что зависящим членом конструкции не выступает глагол, выглядит явной натяжкой. В транзитивной конструкции лиц, как и в транзитивной конструкции действий, зависящий член совпадает с первым компонентом конструкции: filius Socratis 'сын Сократа', similis Socrati 'подобный Сократу'. В обоих последних примерах перед нами, без сомнения, транзитивные конструкции: оба члена в каждой конструкции указывают на разных лиц, в обеих конструкциях наблюдается "переход" (transitio) от одного лица к другому, но если еще можно как-то согласиться с тем, что filius 'сын' и similis 'подобный' выступают в этих конструкциях в качестве зависящих членов, то гораздо труднее понять, почему, например, существительное filius 'сын' рассматривается в качестве первого компонента, ведь вполне ясно, что "сын" в плане онтологическом (а именно на этом плане по существу и основано у модистов расчленение конструкции на первый и второй компоненты) представляет собой нечто вторичное по отношению к своему отцу.
Если мы сейчас отвлечемся от отдельных деталей, то концепцию модистов относительно интранзитивных и транзитивных конструкций можно сформулировать следующим образом: для всех интранзитивных конструкций характерно совпадение первого компонента (primum) с завершающим членом (terminans) и второго компонента (secundum) - с зависящим членом (dependens), а для всех транзитивных конструкций характерно совпадение первого компонента (primum) с зависящим членом (dependens) и второго компонента (secundum) - с завершающим членом (terminans). Итак, если первый компонент зависит от второго, конструкция оказывается транзитивной, при обратной зависимости конструкция интранзитивная.
Нельзя не воздать должного грандиозной попытке свести все многообразие синтаксических конструкций всего к четырем типам, нельзя не отметить лаконизма и элегантности определений, которые даются модистами четырем типам конструкций. Перед нами вновь редкая простота и стройность общей картины, достигаемые, впрочем, дорогой ценой - ценой явного упрощения реальной сложности и многообразия языковых явлений, сопряженного в ряде случаев с очевидным насилием над материалом. И все же, несмотря на все недостатки, присущие проведенной модистами систематизации синтаксических конструкций, современные исследователи рассматривают эту систематизацию как крупное теоретическое достижение [60] как одну из наиболее интересных инноваций грамматического учения модистов [61].
В синтаксическом строе модисты усматривают три важнейшие стороны - три "претерпевания речи" (passiones sermonis), с известным правом их можно было бы назвать тремя этапами, тремя стадиями формирования речи: constructio 'конструкция', congruitas 'согласованность', perfectio 'завершение'. Под согласованностью понимаются грамматическая правильность конструкции, постановка членов конструкции в надлежащих грамматических формах, полное соответствие между модусами обозначения членов конструкции. Под "завершением" (perfectio) понимается законченное предложение, отвечающее всем требованиям грамматической правильности. С точки зрения современного словоупотребления термин "конструкция" уже заключает в себе представление о грамматической правильности; с представлением о грамматической правильности этот термин был связан уже у Присциана, по с таким пониманием термина "конструкция" модисты выражают свое несогласие. Cum enim ... dicitur ... quod constructio est congrua dictionum ordinatio, non est verum..., quia constructio abstrahitur a constructione congrua et incongrua 'И когда говорится..., что конструкция есть согласованное расположение слов, то это неверно..., поскольку в самом понятии "конструкция" содержится отвлечение от представления о согласованной и несогласованной конструкции' (Мартин Дакийский, цит. по Rosier 1983, р. 162). Под конструкцией модисты понимают сочетание слов в отвлечении от их грамматических характеристик, подобно тому как под dictio понимается слово, взятое только в его предметной соотнесенности. Конструкция есть сочетание слов, рассматриваемых как dictiones, согласованность (congruitas) есть сочетание грамматических значений слов, их модусов обозначения. Поскольку constructio, congruitas, perfectio рассматриваются модистами как три стадии, три этапа формирования речи (passiones sermonis), то надо думать, что, по представлениям модистов, на первом этапе формирования речи происходит лишь сопряжение предметных значений в полном отвлечении от грамматических характеристик соответствующих слов, от их модусов обозначения.
Большое внимание уделяют модисты разграничению между грамматической совместимостью слов и их смысловой совместимостью. Подобно тому как модисты всячески настаивают на том, что принадлежность слова к той или иной части речи определяется не предметной соотнесенностью слова, не его (как мы бы сказали) лексическим значением, а только его основным модусом обозначения, точно так же они утверждают, что грамматическая согласованность конструкции не находится в какой-либо связи с предметным значением образующих конструкцию слов. Если еще Петр Гелийский считал, что согласованность конструкции определяется "как звучанием, так значением или смыслом" (... tam voce, quam significatione vel sensu, цит. по Rosier 1983, p. 219), то для Томаса Эрфуртского согласованность конструкции заключается только в соответствии грамматических характеристик слов, в соответствии их модусов обозначения. Congruitas et incongruitas causantur ex conformitate vel disconformitate modorum significandi 'Согласованность и несогласованность определяются соответствием или несоответствием модусов обозначения' (Томас Эрфуртский, цит. по Covington 1984, р. 34). Такое, например, сочетание слов, как сарра categorica 'шляпа категорическая', в смысловом отношении явно нелепое, вполне безупречно с грамматической точки зрения. Unde patet quod congruitas sit de consideratione grammatici per se. Sed convenientia vel repugnantia significatonim specialium a grammatico per se non consideratur, sed magis a logico; ergo congruitas vel incongruitas in sermone ab his non causatur 'Отсюда ясно, что согласованность сама по себе относится к области занятий грамматика. Но соответствие или несовместимость частных значений сами по себе рассматриваются не грамматиком, а скорее логиком; следовательно, согласованность или несогласованность в речи ими не обуславливается' (Томас Эрфуртский, цит. по Rosier 1983, р. 193). В данном случае, как и в ряде других, мы сталкиваемся со стремлением модистов отчетливо выделить сферу собственно языковых значений из широчайшей области смыслового, мыслительного. То внимание, которое модисты уделяют этому вопросу, явно отличает их от грамматиков более ранних эпох, даже от таких непосредственных их предшественников, как Петр Гелийский.
Грамматическая согласованность имеет две разновидности, одна из которых называется модистами similitudo 'подобие', другая - proportio 'соответствие'. Появление одного или другого типа согласованности зависит от характера связи между членами конструкции: при интранзитивных конструкциях согласованность выступает в виде подобия (similitudo) (конструкция типа "определение - определяемое", "подлежащее - глагольное сказуемое" и т. д.), при транзитивных конструкциях согласованность выступает в виде соответствия (proportio) (конструкция типа "глагольное сказуемое-дополнение" и т. д.). Подобие (similitido) означает, таким образом, тождество грамматических значений, тождество модусов обозначения. Соответствие (proportio) не означает тождества модусов обозначения, оно заключается в закономерной соотнесенности разных модусов обозначения у обоих членов конструкции.
В качестве грамматически управляющих модистами рассматриваются зависящие члены конструкции (dependentes), "требующие и ищущие своего завершения". По отношению к некоторым конструкциям модистическое понимание управления вполне совпадает с современным его пониманием; так, например, в конструкции "глагольте сказуемое - дополнение" и модисты, и мы в качестве управляющего члена конструкции рассматриваем глагольное сказуемое; иное дело конструкции типа "подлежащее - глагольное сказуемое" или типа "определяемое - определение", где в качестве зависящих и, следовательно, управляющих выступают, по мнению модистов, соответственно глагольное сказуемое и определение. Поскольку глагольное сказуемое и определение выступают как управляющие члены, то именно они должны "навязывать" управляемым членам (соответственно подлежащему и определяемому существительному) грамматические характеристики, должны вызывать грамматическое согласование управляемых членов с собою. В этих конструкциях "завершающий член (т. е. подлежащее и определяемое существительное. - И. П.) должен иметь модусы обозначения зависящего члена (т. е. глагольного сказуемого и определения. - И. П.), как видно из конструкции прилагательного с существительным и из конструкции подлежащего в именительном падеже с глаголом в личной форме (constructibile terminans debet habere modos significandi constructibilis dependentis, ut patet de constructione adiectivi cum substantivo, et constructione suppositi nominativi casus cum verbo personali) (Toмас Эрфуртский, цит. по Bursill-Hall 1971, р. 306). В действительности, как мы знаем и как было известно уже предшественникам модистов, отношение зависимости имеет здесь обратную направленность: глагольное сказуемое согласуется с подлежащим, определение - с определяемым. Модисты пытаются найти выход в следующем рассуждении: глагольное сказуемое "извлекает" число и лицо из свойств того предмета, которому соответствует подлежащее: соnstructibile dependens habet aliquos modos significandi non ex proprietatibus suaeiei per se, sed ex proprietatibusrei constructibilis terminantis 'зависящий член имеет некоторые модусы обозначения не из свойств обозначаемого им предмета, а из свойств предмета, обозначаемого завершающим членом' (Томас Эрфуртский, цит. по Covington 1984, р. 63), а затем "требует" (requirit) подобных же модусов (modos similes) у подлежащего; аналогичным образом определение '"извлекает" род и число из свойств того предмета, которому соответствует определяемое существительное, а затем "требует" (requirit) подобных же модусов у определяемого существительного. Как видим, последовательное проведение некоторых исходных положений вынуждает модистов прибегать порою к явно искусственным построениям.
Последним и высшим "претерпеванием речи" (passio sermonis) является perfectio 'завершение, завершенность'. Perfectio означает целостное и полностью законченное предложение. Модисты отчетливо формулируют условия, при которых высказывание может рассматриваться в качестве предложения. Они не ограничиваются указанием на функцию предложения ("выражение законченной 'мысли"), а стремятся выявить те собственно языковые, формально-грамматические признаки, которые составляют существо предложения.
Одно из обязательных условий существования предложения модисты усматривают в наличии двух синтаксических компонентов - подлежащего (suppositum) и сказуемого (appositum). Создание специальных грамматических терминов для обозначения главных членов предложения принадлежит к числу самых важных достижений учения модистов [62]. До модистов каких-либо особых наименований для этих синтаксических понятий не существовало, по-видимому, вообще [63]. Существенно и то, что модисты не воспользовались для обозначения подлежащего и сказуемого логическими терминами "субъект" (subiectum) и "предикат" (praedicatum), как они не воспользовались также для обозначения предложения логическим термином "суждение" (propositio) [64]. Принципиальное различие между логическими терминами "субъект" и "предикат", с одной стороны, и грамматическими терминами "подлежащее" и "сказуемое" - с другой, выступает у модистов вполне отчетливо. Прежде всего субъект и предикат суждения представляют собой, как правило, группы слов, заключающие в себе весь состав подлежащего (субъект) и весь состав сказуемого (предикат); грамматические же термины "подлежащее" и "сказуемое" соответствуют у модистов отдельным словам. Кроме того, по мнению модистов, подлежащее (suppositum) в отличие от субъекта суждения не обязательно должно стоять в именительном падеже. Модисты признают в качестве подлежащего формы косвенных падежей, выступающие в роли носителя глагольного признака в предложениях, рассматриваемых обычно современными исследователями как безличные (напр., форму род. пад. Socratis interest 'для Сократа важно', форму дат. пад. Socrati accidit 'Сократу случается'). Эту свою позицию модисты пытаются обосновать, как и во многих других случаях при истолковании природы грамматических явлений, ссылкой на онтологию. Поскольку глагол обозначает действие, а любое действие предполагает паличие производителя действия, то отсюда следует, что каждый глагол должен иметь при себе подлежащее. Omne verbum requirit suppositum, cuius ratio est quia eadem est comparatio verbi ad suppositum quae est accidentis concreti ad subiectum. Sed omne accidens concretum praeexigit subiectum cui insit, ideo omne verbum praeexigit suppositum 'Каждый глагол требует подлежащего; причина этого заключается в том, что отношение глагола к подлежащему такое же, как и отношение конкретного признака к субъекту. Ведь каждый конкретный признак предполагает наличие субъекта, которому он мог бы быть присущ, поэтому каждый глагол предполагает наличие подлежащего' (Радульф Бритон, цит. по Covington 1984, р. 112). Отсутствие в предложении выраженного словом подлежащего или сказуемого не вынуждает модистов отказаться от своей идеи об обязательном наличии в предложении обоих этих синтаксических компонентов; применителъно к таким случаям они рассматривают отсутствующий член предложения как подразумеваемый (напр., при опущении личного (местоимения, значение которого выражается соответствующей глагольной формой). Такое предложение с подразумеваемым главным членом Томас Эрфуртский называет perfectio secundum intellectum 'завершенность соответственно пониманию'.
Другим условием законченного высказывания (т. е. предложения), помимо наличия подлежащего и сказуемого, является завершенность всех зависимостей, т. е. замещение всех открытых вакансий: переходный глагол должен иметь при себе дополнение, при придаточном предложении должно наличествовать соответствующее главное и т. д. Третье условие законченного высказывания состоит в том, чтобы модусы обозначения всех компонентов этого высказывания были приведены в полное соответствие с требованием согласованности (congruitas).
Все модисты согласны между собой в том, что помимо формально-грамматических условий законченности высказывания существует еще функциональное условие: завершенное предложение должно служить для выражения сложного представления и порождать в сознании слушающего законченную мысль. Tria requiruntur ad perfectionem sermonis. Primum est suppositura et appositum... Secundo requiritur omriium modorum significandi conformitas, prout ad congruitatem requirebatur. Tertio requiritur ex parte constructionis, quod nulla dependentia sit non terminata, quae retrahat ipsam ab eius fine, qui est mentis conceptum compositum exprimere, et perfectum sensum in animo auditoris generare 'Три условия требуются для завершенности речи. Первое состоит в наличии подлежащего и сказуемого... Во-вторых, необходимо соответствие всех модусов обозначения требованиям согласованности. В-третьих, со стороны конструкции требуется, чтобы ни одна зависимость не оставалась незавершенной, ведь незавершенность зависимостей могла бы отвлекать конструкцию от ее цели, состоящей в выражении сложного умственного представления и в порождении законченного смысла в сознании слушающего' (Томас Эрфуртский, цит. по Rosier 1983, р. 197).
Первые десятилетия XIV в. - время расцвета творческой активности модистов, время их наибольшего влияния. С 30-х годов этого века учение модистов становится объектом резкой критики со стороны представителей ряда философских школ. Первым, насколько мы можем судить, против методологических основ учения модистов выступил сторонник аверроизма Иоанн Аурифабер на публичном диспуте, состоявшемся в Эрфурте в 1332 г. или 1333 г. Подробный отчет об этом диспуте сохранился до наших дней и был опубликован Я. Пинборгом [65]. Аурифабер рассуждал следующим образом. Все существующее в мире может быть либо субстанцией, либо акциденцией, присущей какой-либо субстанции. Модусы обозначения никакой субстанцией, очевидно, не являются; их можно было бы рассматривать в качестве свойств "означающего звучания" (vox significativa), но "означающее звучание" само по себе не есть субстанция, его можно характеризовать, скорее, как отношение звучания к значению; поскольку же модусы обозначения не являются ни субстанцией, ни акциденцией, то они вообще не существуют. В использовании этого понятия, продолжает далее Аурифабер, нет никакой надобности; многие грамматики, в том числе Донат и Присциан, дают точную картину грамматического строя языка, вовсе не обращаясь к понятию модуса обозначения. Помимо доводов, направленных против реальности существования модусов обозначения, Аурифабер приводит также аргументы против представления модистов о языке как об адекватном отображении действительности. Роль языка, по мнению Аурифабера, является вторичной и подчиненной; подлинное отображение действительности заключено лишь в нашем сознании, по сути дела только сознание и осуществляет функцию обозначения; языку принадлежит здесь лишь роль орудия, посредством которого эта функция реализуется: significare vel consignificare non est ipsius vocis, sed ipsius intellectus per vocem 'обозначение и сообозначение не есть свойство звучания, а есть свойство сознания, проявляемое посредством звучания' (Pinborg 1967, S. 220). Подлинный знак - "знак по природе" (signum per naturam) - есть "представление... о предмете или его отображение в сознании" (conceptus... rei sive similitudo in anima). Этот подлинный "первый знак" (primum sigmrni) один и тот же у всех людей; слово, звучание всего лишь "второй знак" (secundum signum), установленный произвольно (signum per nostram voluntatem), связь его с предметом отдаленная и опосредованная; рассматривать его как отображение предмета нет оснований. Все то, что составляет общее достояние всех языков (communis omni linguae), принадлежит к сфере исследований логика, дело грамматика - изучать явления, свойственные отдельным конкретным языкам.
В качестве последовательных противников учения модистов в XIV в. выступили философы, придерживавшиеся концепции номинализма. Одной из наиболее характерных черт номинализма XIV в. был принцип экономии, в соответствии с которым из научного рассуждения должны быть удалены все "понятия, не сводимые к интуитивному знанию (т. е. к непосредственному чувственному восприятию, к живому созерцанию. - И. П.) и не поддающиеся проверке в опыте" [66]; согласно главному представителю номинализма XIV в. Уильяму Оккаму, "сущности не следует умножать без надобности" (entia non multiplicanda sunt praeter necessitatem); в качестве фиктивных, "воображаемых" сущностей, только затрудняющих научный анализ, номиналисты рассматривали "модусы обозначения" и другие ключевые понятия учения модистов. Различия между отдельными частями речи заключаются, по мнению номиналистов, не в разнице их модусов обозначения, а в том, что эти части речи используются для обозначения различных классов объектов, отражают явления, обладающие разной природой.
Позиция номиналистов по вопросу о роли языка в процессе познания, а также по вопросу об отношении языка к реальной действительности по существу совпадает с точкой зрения И. Аурифабера. Если модисты, будучи умеренными реалистами по своей философской позиции, полагали, что структура реального мира находит очное отражение в структуре нашего сознания и в структуре языка, то номиналисты придерживались по этому вопросу совершенно иной точки зрения. По мнению номиналистов, все, что есть в языке смыслового, содержательного, принадлежит сознанию, мышлению. Специфичен для языка только звуковой субстрат, который различен в разных языках, не заключает в себе ничего общего, универсального поэтому не представляет интереса для философии. Подлинными, естественными знаками вещей являются понятия, языковые знаки вторичны по своей природе, они представляют собой условные, произвольные построения. Язык есть совокупность ярлыков, которые могут быть произвольно заменены без всякого ущерба для функционирования языка. Подлинный интерес для научного исследования представляет лишь наше мышление, наша внутренняя речь. Лишь эта внутренняя, мысленная речь (oratio mentalis), отличающаяся от любого конкретного языка и общая всем людям, составляет достойный объект философского анализа. Поскольку язык представляет собой лишь совокупность условных знаков, не связанных непосредственно с реальной действительностью, из рассмотрения звуковой речи (oratio vocalis) не следует делать каких-либо выводов явлениях и структуре реального мира, подобные выводы могут лишь вводить в заблуждение. Внутренняя, мысленная речь (oratio iflentalis) подчинена своим законам, отличным от законов звукового языка, она обладает своей грамматикой, принципиально отличающейся от грамматики любого произносимого языка. Таким образом, роль звукового языка в концепции номиналистов низводится до служебной, подчиненной роли средства общения. Поскольку специфичным для языка в концепции номиналистов оказывается только звуковой строй, различающийся в разных языках, то тем самым лишается основания установка модистов на создание универсальной грамматики; абсолютно неосновательными представляются номиналистам философские притязания модистов, их попытки делать онтологические выводы из рассмотрения языковых явлений.
Резкая критика номиналистов не привела все же к прекращению научной активности модистов, не лишила представителей этого направления полностью их влияния. Модисты XIV и XV вв. ведут оживленную полемику со своими противниками, выдвигают подчас новые и интересные аргументы в пользу своего учения, появляются новые рукописи сочинений модистов XIII в. и начала XIV в., создаются новые комментарии к трудам классиков модистического направления. Лишь в XVI в. под влиянием критики со стороны представителей нового умственного движения эпохи - со стороны гуманистов - деятельность модистов прекратилась окончательно. Величайший пиетет к литературным памятникам античности, стремление к активному овладению классическим латинским языком - языком корифеев римской литературы - все это выдвинуло на передний план новые задачи в сфере исследования языка, отнюдь не сходные с теми задачами, которые ставили перед собой модисты. Не выявление причин тех или иных языковых явлений, а установление правил безупречного в грамматическом и стилистическом отношении латинского языка - такова цель грамматиков гуманистического направления. Quod ad elegantiam pertinet ego pro lege accipio quidquid magnis auctoribus placuit 'Что касается изящества <латинского языка>, то я считаю законом все то, что нравилось великим писателям' (Лоренцо Валла (1406-1457) цит. по Thurot 1868, р. 491). Испанский гуманист Хуан Луис Вивес (1492-1540) резко критикует стремление модистов находить объяснение всем без исключения языковым явлениям: "Они пытались установить, почему это имя принадлежит мужскому роду, другое - женскому роду, а третье - среднему роду, почему этот глагол активный, а тот отложительный, как будто бы одно и то же имя не принадлежит мужскому роду в греческом языке и женскому роду - в латинском, как будто бы один и тот же глагол не является активным в греческом языке и отложительным в латинском, как будто бы слова одного и того же значения не имеют разных форм в одном и том же языке" (цит. по Thurot 1868, р. 497).
В грамматических сочинениях XVI в. и последующих веков имена модистов, названия их трактатов почти не упоминаются, в основном оказалась забытой и разработанная модистами специальная грамматическая терминология; тем не менее, по справедливому замечанию Р. Якобсона, учение модистов "оставило глубокие, хотя большей частью и скрытые следы в грамматических теориях последующих столетий" [67].
Грамматики рационалистического направления XVI-XVIII вв. унаследовали от модистов интерес к тем грамматическим явлениям, которые представляют собой общее достояние всех языков (grammatica universalis), стремление не только описывать языковые факты, но и выявлять их причинные связи; наследие модистов проявилось также и в том, что грамматики рационалистического направления часто увязывали рассмотрение тех или иных языковых явлений с философской и логической проблематикой.
Особенно тесно связаны с традициями модистов сочинения двух виднейших филологов XVI в. - Жюля Сезара Скалигера, деятельность которого протекала в Италии и Франции (De causis linguae latinae, 1540 г.), и испанца Франсиско Санчеса (Minerva, seu de causis linguae latinae, 1587 г.). Уже в самих названиях этих сочинений проявилось влияние модистов; слово causa 'причина' впервые стало использоваться применительно к грамматике в модистических трактатах [68]. Скалигер предпринимает попытку показать соответствие между принципами грамматики и принципами логики Аристотеля; в предисловии к упомянутому выше своему труду он обосновывает соотнесенность грамматических явлений с категориями метафизики [69]. Санчес настаивает на важности установления причинных связей языковых явлений: "Итак, без всякого сомнения, объяснение может быть дано всему, включая слова" (Малявина 1985, с. 100). Он стремится выявить логическую основу грамматического строя; при изучении грамматических явлений важнейшее значение Санчес придает логическим обоснованиям: "Предмет, о котором мы ведем речь, прежде всего требует доказательства с помощью логики, а затем уже доказательства путем привлечения свидетельств и узуса" (Малявина 1985, с. 101). Во многих случаях Санчес указывает на соответствия, существующие между грамматическим строем и строением реального мира "Я с огромным удовольствием заявляю вместе с Платоном, что, несомненно, имена и глаголы обозначают природу вещей" (Малявина, 1985, с. 100). Вполне в духе учения модистов Санчес рассматривает имя-подлежащее как материю предложения, а глагол-сказуемое - как его форму. Опираясь в основном на материал латинского языка и привлекая в некоторых случаях также отдельные факты других языков (в частности, древнееврейского и арабского), Санчес пытается установить важнейшие черты общей, универсальной грамматики, лежащей в основе всех языков.
Сочинения Ж. С. Скалигера и Ф. Санчеса оказали значительное влияние на знаменитую Грамматику Пор-Рояля (Grammaire Generale et Raisonnee "Общая и рациональная грамматика", 1660 г.) и явились, по-видимому, тем посредствующим звеном, благодаря которому некоторые положения схоластической грамматики стали известны авторам Грамматики Пор-Рояля и были ими восприняты. Во всяком случае многие принципиальные положения грамматики Арно и Лансело представляются созвучными тем идеям, которые нашли выражение в сочинениях модистов. Авторы Грамматики Пор-Рояля считают своей задачей не только описывать грамматические явления, но и давать объяснения этим явлениям, устанавливать их причины; с этой целью они пытаются уяснить те процессы в человеческом сознании, которые приводят к возникновению тех или иных явлений языка. (Правда, Грамматика Пор-Рояля в отличие от сочинений модистов не ставит задачу установления онтологических основ языковых явлений). Главный интерес Арно и Лансело сосредоточен на выявлении и описании того общего, универсального компонента, который лежит в основании грамматик всех языков (grammatica universalis), в этом же заключен и основной интерес модистов. (Правда, авторы Грамматики Пор-Рояля в отличие от модистов не ограничиваются рассмотрением материалов лишь одного языка, а привлекают материалы нескольких языков, хотя и очень немногих; кроме того, Арно и Лансело не останавливаются на выявлении глубинного сходства грамматик разных языков, но уделяют некоторое внимание и тому разнообразию внешнего выражения, в котором проявляется универсальный компонент грамматического строя). Идея общей философской грамматики занимала умы многих выдающихся мыслителей и в XVII в., и на протяжении всего XVIII в. Интересное воплощение нашла эта идея, в частности, в труде английского ученого Дж. Хэрриса "Гермес или философское исследование относительно языка и универсальной грамматики" (Hermes оr а philosophical enquiry concernmg language and universal grammar), опубликованном в 1751 г. Созвучную модистам мысль о характере соотношения между философией и грамматикой высказал в "Энциклопедии" Д'Аламбер: "Следовательно, грамматика - это сфера деятельности философов; только философский ум в состоянии подняться до понимания основ, на которых построены правила грамматики" (цит. по Robins 1974, р. 20). Таким образом, на протяжении XVI - XVIII вв., несмотря даже на то что в это время сочинения модистов были уже давно преданы забвению, многие идеи, впервые высказанные модистами, продолжали вызывать интерес, получали дальнейшее плодотворное развитие.
Положение изменилось в XIX в.; с господствующим в этом столетии историческим и сравнительно-историческим языкознанием учение модистов не находило, разумеется, никаких точек соприкосновения. В тех крайне редких случаях, когда языковеды XIX в. упоминали о схоластической грамматике, они неизменно высказывали свое отрицательное к ней отношение. Французский исследователь Шарль Тюро, автор фундаментального пионерского исследования о грамматических теориях западноевропейского Средневековья, опубликованного в 1868 г. [70], дает резко отрицательную оценку учению модистов. "Что касается метода средневековых грамматиков, то он не может быть оправдан. Он неудовлетворителен как в целях обучения, так и для научного исследования. Они поступали неправильно, пытаясь объяснять факты вместо того, чтобы их изучать; они совершали ошибку, основывая свои объяснения на принципах совершенно чуждых тому, что надлежало объяснить. Забыв о высказываниях Аристотеля относительно того, что каждая наука имеет свои собственные исходные начала, они не понимали, что грамматика не может заимствовать свои исходные начала у метафизики..." [71].
С середины XX в. в отношении к грамматическому учению модистов произошел новый перелом. Всевозрастающий интерес к этому учению проявляется в многочисленных изданиях сочинений модистов, в появлении обширной научной литературы, посвященной изучению их грамматической теории. Современные исследователи отмечают многие достижения модистов в изучении грамматического строя, усматривают в их теории явный прогресс по сравнению с грамматическими учениями их предшественников; особый интерес вызывают те положения учения модистов, которые созвучны некотoрым. идеям современной лингвистической теории. В предшествующем изложении говорилось о том, какое внимание уделяли модисты разработке вопроса о знаковой природе языка [72]. Современные исследователи усматривают определенную близость между знаковой теорией модистов и учением Соссюра о слове как о знаке. Учение модистов о языковом знаке "предвосхищает теорию Соссюра о слове как о знаке, объединяющем "понятие" и "акустический образ" [73]. Сближает модистов с Соссюром и их представление о языке как о строгой системе, все части которой находятся между собой в отношении взаимосвязи и взаимообусловленности. Во многих современных исследованиях отмечаются некоторые особенности учения модистов, сближающие это учение с теорией Н. Хомского. К числу таких особенностей относится представление модистов об универсальных чертах грамматического строя, лежащих в основе всех языков мира. С теорией Хомского модистов сближает и их стремление не только описывать явления языка, но и давать им объяснения, выявлять их причины. Грамматику модистов можно с известным правом назвать, как и грамматику Хомского, "порождающей грамматикой". В парадигматическом аспекте к "порождению" языка прямое отношение имеет разработанное модистами представление о взаимодействии модусов существования, модусов понимания и модусов обозначения. В плане синтагматики процесс "порождения" речи представлен в учении модистов о трех этапах, трех стадиях формирования речи (passiones sermonis): constructio, congniitas, perfectio. Подобно Хомскому, модисты придавали большое значение разработке философских основ лингвистической теории.
Но, разумеется, значение грамматического учения модистов отнюдь не исчерпывается тем, что в ряде положений их теории можно усмотреть предвосхищение некоторых идей современной лингвистики. Главное заключается в другом: несмотря на все слабые стороны учения модистов, о которых говорилось выше, грамматическое учение модистов представляет собой первую в европейской научной традиции попытку создания общей теории грамматики. Уже это обстоятельство обеспечивает учению модистов выдающееся место в истории науки о языке.
 

Источники цитирования сочинений средневековых грамматиков

Bursill-Hall G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages. The doctrine of partes orationis of the modistae. The Hague; Paris. 1971.
Covington M.A. Syntactic Theory in the High Middle Ages. Modistic models of sentence structure. Cambridge, 1984.
Grabmann M. Mittelalterliches Geistesleben. München, 1926. Bd 1.
Henrу D. Р. Two Medieval Critics of Traditional Grammar // Historiographia Linguistica. 1980. V. VII. N 1/2.
Jakobson R. Glosses on the Medieval Insight into the Science of Language / Melanges linguistiques offerts a Emile Benveniste. Paris, 1975.
Joliyet J. Comparaison des theories du langage chez Abelard et chez les nominalistes du XIVе siecle // Peter Abelard. Proceedings of the International Conference. Louvain. May 10-12 1971. Leuven; The Hague, 1974.
Kelly L. G. Modus Significandi: an Interdisciplinary Concept // Historiographia Linguistica. 1979. V. VI. N 2.
Pinborg J. Die Entwicklung der Sprachtheorie im Mittelalter. Kopenhagen, 1967.
Pinborg J. Speculative Grammar // The Cambridge History of Later Medieval Philosophy from the rediscovery of Aristotle to the disintegration of scholasticism 1100-1600. Cambridge etc, 1982.
Robins R. H. Theory-Orientation versus Data-Orientation // Historiographia Linguistica. 1974. V. 1. N 1.
Robins R. H. A Contemporary Evaluation of Western Grammatical Studies in the Middle Ages // Geschichte der Sprachtheorie I. Zur Theorie und Methode der Geschichteschreibung der Linguistik. Analysen und Reflexionen. Tübingen, 1987.
Rооs H. Sprachdenken im Mittelalter // Classica et Mediaevalia. Revue Danoise de Philologie et d'Histoire. 1948. Vol. IX. Fasc. 2.
Rosier I. La grammaire speculative des modistes. Lille, 1983.
Thurоt Ch. Notices et extraits de divers manuscrits latins pour servir a l'histoire des doctrines grammaticales au moyen age // Notices et extraits des manuscrits de la bibliotheque imperiale et autres bibliotheques, publies par l'institut imperial de France. Paris. 1868. T. 22.
Малявина Л. А. У истоков языкознания Нового времени (Универсальная грамматика Ф. Санчеса "Минерва" 1587 г.). М., 1985.

Примечания

1. Pinborg J. Die Entwickhmg der Sprachtheorie im Mittelalter. Kopenhagen, 1967. S. 19.

2. Кelly L. G. Speculative Grammar of the Middle Ages // Historiographia Linguistica. 1974. V. 1. n. 2. P. 203.

3. Silvio Elia De l'Ars grammatica a la grammatica Speculativa // Logos Semanticos. Studia Linguistica in honorem Eugenio Coseriu Madrid etc. 1981. - P. 172.

4. Grabmann M. Mittelalterliches Geistesleben. München, 1926. Bd 1. S. 121-125.

5. Pinborg J. Speculative Grammar // The Cambridge History of Later Medieval Philosophy from the rediscovery of Aristotle to the disintegration of scholasticism 1100-1600, Cambridge etc, 1982. P. 256.

6. Подробнее об этом периоде см.: Грошева А.В. Грамматические учения западноевропейского Средневековья // История лингвистических учений: Средневековая Европа. Л., 1985. С. 208-242.

7. Тhurоt Ch. Notices et extraits de divers manuscrits latins pour servir a l'histoire des doetrines grammaticales au moyen age // Notices et extraits des manuscrits de la bibliotheque imperiale et autres bibliotheques, publies par l'institut imperial de Franco. Paris, 1868. T. 22. P. 93.

8. Roos H. Sprachdenken im Mittelalter // Classica et Mediaevalia, Revue Danoise de Philologie et d'Histoire. 1948. V. 9. Fasc. 2. S. 201.

9. Dinneen F. P. An Introduction of General Linguistics. New York etc, 1967. P. 130, 131.

10. Roos H. Die Modi significandi des Martinus de Dacia. Kopenhagen, 1952. S. 95.

11. Robins H. Н. Л Short History of Linguistics. London, 1967. Р. 74.

12. Dоd В. G. Aristoteles latinus // The Cambridge History of Later Medieval Philosophy. Cambridge etc. 1982. P. 45-48.

13. Rооs H. Die Modi significandi des Martinus de Dacia. S. 104.

14. Соplestоn F. С. А. History of Medieval Philosophy. London, 1972. P. 199.

15. Wulf M. de. Philosophy and Civilization in the Middle Ages. New York, 1953. P. 50.

16. Ibid. P. 90, 91.

17. Lоhr С. Н. The Medieval Interpretation of Aristotle // The Cambridge History of Later Medieval Philosophy. Cambridge etc., 1982. P. 87.

18. Trentman J. A. Speculative Grammar and Transformational Grammar: A Comparison of Philosophical Presuppositions // History of Linguistic Thought and Contemporary Linguistics / Ed. by H. Parret. Berlin; New York, 1976. P. 284.

19. Wulf M. de. Philosophy and Civilization... P. 96, 97.

20. Тhurоt Ch. Notices et extraits... Р. 124; Rоsier I. La grammaire speculative des modistes. Lille, 1983. P. 36.

21. Rооs H. Die Modi significandi des Martinus de Dacia. S. 142.

22. Godfrey R. G. The Langnage Theory of Thomas of Erfurt / Studies in Philology. 1960. V. 57. N 1. P. 25.

23. Thurоt Ch. Notices et extraits... P. 127.

24. Pinborg J. Die Entwicklung der Sprachtheorie im Mittelalter. S. 56.

25. Rооs H. Sprachdenken im Mittelalter. S. 207.

26. Подробное об этом см.: Реферовская Е. А. Спор реалистов и номиналистов // История лингвистических учений: Средневековая Европа. Л., 1985. С. 243-287.

27. Markowski М. Sprache und Logik im Mittelalter // Akten des Internationalen Kongress fur mittelalterliche Philosophie. 1. Halbband / Miscellanea Mediaevalia. Veroffentlichungen des Thomas-Instituts der Universität zu Köln. Bd. 13/1. Berlin; New York, 1981. S. 42.

28. Кellу L. G. La grammaire a la fin du moyen age et les universaux // La grammaire generale des Modistes aux Ideologues, presente par A. Joly et J. Stettini. Lille, 1977. P. 9.

29. Rоsier I. La theorie medievale des Modes de signifier / Langage. 982. N 65. P. 124.

30. Кellу L. G. Grammar and Meaning in the Late Middle Ages // Historiographia Linguistica. 1974. V. 1, N 2. P. 204-207.

31. Кеllу L. G. Modus significandi: an Interdisciplinary Concept // Historiographia Linguistica. 1979. V. 6, N 2. P. 176.

32. Stefanini J. Les modistes et leur apport a la theorie de la grammaire et du signe linguistique // Semiotica. 1973. V. 8, N 3. P. 263.

33. Rооs H. Sprachdenken im Mittelalter... S. 203, 204.

34. Тhurоt Ch. Notices et extraits... Р. 148-154; Jolivet J. Comparaison des theories du langage chez Abelard et chez les nominalistes du XIV siecle // Peter Abelard. Proceedings of the International Conference. Louven; The Hague, 1974. P. 163; Кellу L. G. Modus significandi: an Interdisciplinary Concept. P. 159.

35.Trentman I. A. Speculative Grammar and Transformational Grammar... p. 298, 299; Трахтенберг О. В. Очерки по истории западноевропейской средневековой философии. М., 1957. С. 161; Боргош Ю. Фома Аквинский. М., 1975. С. 93; Курантов А. П., Стяжкин Н. И. Уильям Оккам. М., 1978. С. 104.

36. Некоторые современные исследователи склонны интерпретировать пассивный модус познания как "умственное представление", на наш взгляд, без достаточных на то оснований, см.: Kelly L. G. De modis generandi; points of contact between Noam Chomsky and Thomas ef Erfurt // Folia Linguistica. Acta Societatis Linguisticae Europaeae. 1971. T. 5. N 3/4. P. 228; Вuгsill-Hаll G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages. The Hague, Paris, 1971. P. 94.

37. См., в частности: Бондарко А. В. Введение. Основания функциональной грамматики // Теория функциональной грамматики: Введение, актуальность. Временная локализованность. Таксис. Л., 1987. С. 23, 24.

38. Bursill-Hall G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages; Silvio Elia De l'Ars grammatica a la Grammatica Speculativa. P. 173.

39. Stefanini J. Les modistes et leur apport a la theorie de la grammaire... P. 268.

40. См. об этом: Перельмутер И. А. Аристотель // История лингвистических учений: Древний мир. Л., 1980. С. 171.

41. Rооs H. Die Modi significandi des Martinus de Dacia. S. 108.

42. Stefanini J. Les modistes et leur apport a la theorie de la grammaire... P. 269.

43. Rоsiеr I. La grammaire speculative des modistes. р. 97.

44. Ibid. Р. 102.

45. Bursill-Hall G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages.

46. Stefanini J. Les modistes et leur apport a la theorie de la grammaire... P. 269: Rоbins H. H. A Contemporary Evaluation of Western Grammatical Studies in the Middle Agos / Geschichte der Sprachtheorie. I. Zur Theorie und Melhode der Geschichtschreibung der Linguistik. Analysen und Reflexionen. Tubingen, 1987. P. 243.

47. Bursill-Hall G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages. P. 256.

48. Rоsier I. La grammaire speculative des modistes. P. 134.

49. Bursill-Hall G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages. P. 283.

50. Pinbоrg I. Speculative Grammar. P. 260; Rоbins R. H. A Contemporary Evaluation ol Western Grammatical Studies..., P. 244.

51. Перельмутер И. А. Философские школы эпохи Эллинизма // История лингвистических учений: Древний мир. Л., 1980. С. 180.

52. Кеlly L. G. La Physique d'Aristote et la phrase simple dans les ouvrages de Grammaire Speculative // La Grammaire Generale des Modistes aux Ideologues, presente par A. Joly et J. Stefanini. Lille, 1977. P. 116.

53. Соvingtоn M. A. Syntactic Theory in the High Middle Ages. Cambridge, 1984. P. 42.

54. Bursill-Hall G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages. P. 310; Covington M. A. Syntactic Theory in the High Middle Ages. P. 41.

55. Изучение конструкции проводится модистами с такой неукоснительной строгостью и на таком уровне обобщения, которые предвещают Ельмслева. Stefanini J. Les modistes et leur apport a la theorie de la grammaire... P. 271.

56. Соvingtоn M. А. Syntactic Theory in the High Middle Ages. P. 49, 50.

57. Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972. С. 60, 63, 65, 160, 154.

58. Covington M. A. Syntactic Theory in the High Middle Ages. P. 51.

59. Кеlly L. G. La Physique d'Aristote et la phrase simple dans les ouvrages de Grammaire Speculative, passim.

60. Рinbоrg J. Speculative Grammar. P. 260.

61. Rоsiеr L. La grammaire speculative des modistes. P. 175.

62. Bursill-Hill G. L. Speculative Grammars of the Middle Ages. P. 289.

63. Rоbins R.H. A Short History of Linguistics. P. 82.

64. Thurоt Ch. Notices et extraits.. P. 217; Robins R. H. Fictional Syntax in Medieval Europe. P. 235.

65. Рinborg J. Die Entwicklung der Sprachtheorie im Mittelalter. S. 215-232.

66. Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 455.

67. Jаkоbsоn R. Glosses on the Medieval Insight into the Science of Language // Melanges linguistiques offerts a Emile Benveniste. Paris, 1975. P. 298.

68. Robins R. H. Тhеоry-Orientation versus Data-Orientation // Historiographia Linguistica. 1974. V 1. N. 1. P. 16.

69. Keith W. Percival. Deep and Surface Structure Concepts in Renaissance and Mediaeval Syntactic Theory // History of Linguistic Thought and Contemporary Linguistics / Ed. by H. Parret. Berlin; New York, 1976. P. 245.

70. Ch. Thurot. Notices et extraits de divers manuscnts latins pour.servir а l'histoire des doctrines grammatical au moyen age. Paris, 1868.

71. Ibid. P. 504.

72. В том, что модисты рассматривали язык как одну из знаковых систем, убеждает, в частности, следующее высказывание Мартина Дакийского: Et sciendum quod vox per accidons consideratur a grammatico. Quia omne quod potest esse signum rei significatae etiam potest esse de consideratione grammatici. Sed quia vox est habilius signum quam aliquid aliud, utpote nutus corporeus et connientia oculorum et huiusmodi, ideo plus consideratur a grammatico; et intelligendum quod hoc est per accidens 'И следует знать, что звучание рассматривается грамматиком в силу побочных обстоятельств. Поскольку все, что может быть знаком обозначенной вещи, также может быть предметом рассмотрения грамматика. Но поскольку звучание более удобный знак, чем какой-либо другой, как, например, наклонение тела или мигание глаз и тому подобное, то по этой причине звучание по преимуществу рассматривается грамматиком; и следует понимать, что это происходит в силу побочных обстоятельств' (цит. по Pinborg 1982, р. 256).

73. Rоbins R. H. Ancient and Medieval Grammatical Theory in Europe. London, 1951. P. 82, 83.