Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Р. И. Аванесов

К ВОПРОСАМ ПРОИСХОЖДЕНИЯ И РАЗВИТИЯ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

(Проблемы общего и германского языкознания. - М., 1978. - С. 88-96)


 
В 1973 г. я выступил на VII Международном съезде славистов в Варшаве с докладом «К вопросам периодизации истории русского языка», в котором один из разделов был посвящен церковнославянскому вкладу в историю русского литературного языка [1]. Позднее Ф. П. Филин опубликовал статью [2] на близкую тему, в которой он выразил сомнения в правильности или точности некоторых моих положений. В некоторых случаях я сам подал повод к этому, так как, ограниченный объемом доклада, не мог коснуться всех вопросов; в других случаях сомнения возникли, как мне кажется, в результате известного недопонимания. В нижеследующих строках я хочу внести необходимую ясность в свою точку зрения.
Классический старославянский, или - как более предпочтительно его назвать - древнецерковнославянский, язык возник на южнославянской этнической почве как книжно-письменный культовый язык болгарских, македонских славян. Однако вскоре он перерос в книжно-письменный литературный язык южных и восточных славян (а в древнейшую эпоху также и части западных славян). Появились церковнославянские языки разных изводов - сербского, «русского» (восточнославянского), среднеболгарского, - которые впитали в себя в большей или меньшей степени элементы языков соответствующих славянских народностей.
В X-XI вв., к которым относятся древнейшие из сохранившихся славянских памятников письменности, несомненно, существовали в качестве особых языков как древнерусский (древневосточнославянский), так и древнеболгарский языки. Поэтому упрек Ф. П. Филина в том, что некоторые лингвисты «считают, что старославянский [3] и древнерусский языки в сущности были не языками, а диалектами одного общеславянского языка» (с. 9), я к себе отнести не могу.
Исторические данные свидетельствуют о том, что историко-этническое самосознание восточных славян было сложно. Восточные славяне осознавали племенное членение с его различиями в обычаях и языке. В то же время они объединяли лишь часть восточных славян понятием «Русь», противопоставляя ее остальным восточным славянам. Позднее понятие «Русь» было распространено на всех восточных славян. Появилось противопоставление Руси ляхам, чехам, болгарам (дунайским) и т. д. Однако одновременно существовало - и это надо подчеркнуть - также сознание славянского единства в отличие от иноязычных племен и народностей - угров, волохов, чуди, веси, мери, карелов и др.
Итак, в X-XI вв., несомненно, существовали древнерусский (древневосточнославянский) и древнеболгарский языки, обслуживающие соответствующие народности.
Однако древнецерковнославянский язык, возникший на южнославянской болгаро-македонской основе, позднее в качестве церковнославянского языка приобрел функции если не общеславянского, то во всяком случае общеюжно- и восточнославянского письменного, литературного языка. Самостоятельные народно-разговорные языки продолжали развиваться и отделяться друг от друга. Со своей стороны, церковнославянский язык приобретал на разных частях славянской территории окраску того или иного языка, появились его разные «изводы». В функциональном отношении он был «своим», славянским (в отличие от латыни в Польше!). По своему строю, в частности по фонологической системе и флексии, он был, особенно в древнейший период, близок к народному языку. Нетрудно заметить, что эти мои утверждения мало похожи на то, что приписывает мне Ф. П. Филин: «...старославянский язык в древней Руси, как и у других славян, был своим, родным языком», и далее еще раз: «... старославянский язык был родным для восточных и южных славян». Понятие «родной» ассоциируется с историко-этническим родством и потому непригодно для применения понятия «старославянского» языка как южнославянского в своей основе к древней Руси. У меня говорится, что церковнославянский язык был чуждым для древней Руси в историко-этническом отношении и был «своим» (не родным!) в культурно-историческом отношении, потому что был славянским. Поэтому я, как и Ф. П. Филин, совершенно разделяю приводимое последним высказывание Н. И. Толстого о том, что «восточные славяне осознавали не только противопоставленность разговорно-русского и церковнославянского языков, но и южнославянское происхождение последнего» (с. 3). Да, восточные славяне осознавали функциональное различие «разговорного» и церковнославянского языков и генетическую историко-этническую чуждость последнего, как южнославянского по отношению к своему родному языку как восточнославянскому. «Свой», не чуждый язык и родной язык - понятия принципиально и глубоко различные.
Нет нужды доказывать, что ко мне не относится и приписываемое Ф. П. Филиным некоторым лингвистам мнение о том, что «старославянский и древнерусский языки в сущности были не языками, а диалектами одного общеславянского языка, только применявшимися в разных сферах жизни» (с. 9).
В своей статье я затрагиваю лишь вопрос о церковнославянском вкладе в историю русского литературного языка. Поэтому, естественно, я не касаюсь вопроса о собственно-древнерусском литературном языке с народно-разговорной основой. В этом вопросе я не был последователей, предпочитая называть оба письменных языка двумя типами книжно-письменного языка, сохраняя термин «литературный» для более поздней эпохи. Однако сейчас я думаю, что можно согласиться с Ф. П. Филиным и теми, кто разделяет ту же точку зрения, и считать, что всякий обработанный, заранее подготовленный или традиционно сложившийся текст отражает систему определенного литературного языка. Поэтому нельзя отказать в литературности не только языку «Русской правды», но и языку ранее сложившихся в устной речи правовых установлений, которые потом письменно фиксировались в документах типа «Русской правды». Больше того, нельзя отказать в литературности языку фольклора (впадая в конфликт между этимологией слова «литературный» и исключительно устным оформлением фольклорного произведения) [4]. Язык фольклора эпохи древней Руси до нас не дошел. Но нет сомнений, что фольклор был широко развит и язык его был обработан и отточен.
Теперь о том, существовал ли в древней Руси один, два или больше литературных языков.
Язык любого текста (записанный на магнитофоне или письменный памятник) непосредственно изучается как самостоятельный, имеющий свою систему. Сопоставление результатов изучения ряда текстов (например, языка в ряде населенных пунктов или языка разных памятников) дает возможность или отождествить их (найти в них одну систему), или установить ряд вариантов системы (иначе - ряд микросистем), входящих в одну более общую систему (макросистему), или, наконец, признать наличие ряда систем (т. е. языков), иначе - квалифицировать наличие одного языка, или одного языка в нескольких вариантах, или, наконец, установить наличие двух языков.
Итак, понятие «язык» имеет не одно значение. По­этому систему, выводимую из анализа данного источника, изучаемого в самом себе, можно квалифицировать как язык, а системы, выводимые из изучения ряда источников в результате сопоставительного анализа, можно квалифицировать как один или более языков. В первом смысле для древнерусской эпохи можно признать наличие: 1) церковнославянского языка, южнославянского в своей основе; 2) делового, юридического языка; 3) фольклорного языка. Деловой, юридический язык и язык фольклора не только имели восточнославянскую основу, но и были восточнославянскими по своему характеру, хотя в силу своей традиционности были более архаическими в отдельных своих элементах по сравнению к народно-разговорной, в основе диалектной речью. Это три разных языка в первом смысле слова [5].
Эти «языки» обслуживали одно общество, но были разграничены функционально. Один из них обслуживал сферы культа, церкви, философии, науки, высокой религиозной поэзии, другой - внутренней и внешней дипломатии, правовых и экономических отношений, третий - народную поэзию и народное словесное художественное творчество в целом. Эти «языки» не были абсолютно разграничены между собой, а взаимодействовали, порою очень интенсивно и неодинаково в разные периоды. Например, церковно-книжные элементы проникали в язык деловых и юридических памятников, и даже в язык фольклора. С другой стороны, элементы народно-разговорной диалектной речи с древнейших пор окрашивали язык церковно-книжных памятников, бытовавших у восточных славян. В частности, в них отражается фонетика, а также морфология народной, диалектной речи, порою также элементы лексики.
В этой ситуации, принимая к тому же во внимание значительную близость фонологической системы, флексии и основного словарного состава церковнославянского языка, к древнерусскому, как мне кажется, более приемлемо не применять понятие языка во втором смысле, т. е. следует говорить о типах литературного языка, а не о самостоятельных языках. Однако, как это ни странно, этот вопрос нельзя считать принципиальным: все дело в том, в каком значении употреблять термин «язык»: используя его в первом значении, можно говорить о двух или нескольких языках, во втором - об одном языке в разных своих функциональных разновидностях.
Следует четко разграничивать функциональное противопоставление: церковнославянский (деловой, юридический), фольклорный «языки» и историко-этническое противопоставление южнославянский/восточнославянский. То и другое осознавалось уже в древности. Но эти точки зрения принципиально различны и не могут рассматриваться в одном плане.
Наконец, следует иметь в виду, что за разными литературными «языками» или разными типами литературного языка стоял древнерусский народно-разговорный, диалектный в своей основе язык, который тесно взаимодействовал с ними: образованные и грамотные люди, пользовавшиеся церковнославянским или деловым письменным языком, одновременно были носителями одного из народно-диалектных разновидностей древнерусского языка, при этом границы между всеми этими «языками» были открыты. Поэтому следует учитывать не только соотношение между церковнославянским, деловым и фольклорным «языками», но и их отношение к народно-разговорному языку:
 
церковнославянский
←→
деловой
юридический
←→
фольклорный "языки"


народно-диалектный
язык
 
Все эти «языки», или функциональные типы языка (включая народно-диалектный язык как язык обиходно-бытового общения), тесно взаимодействовали, оказывали друг на друга влияние, были в большей или меньшей мере «открытыми» и проницаемыми системами по отношению друг к другу. Церковнославянский язык (или тип языка), в особенности в таких жанрах, как житийный, повествовательный, принимает элементы фольклорного языка (или типа языка); фольклорный, деловой и юридический, народно-диалектный языки (или типа языка) в большей или меньшей мере принимают элементы церковнославянского.
О дальнейшей судьбе церковнославянского и народно-разговорного языков здесь я не буду говорить, так как этот вопрос, хотя и очень кратко, был изложен в упомянутом моем докладе. Отмечу лишь, что именно благодаря близости церковнославянского языка к другим типам языка древней Руси многие элементы строя церковнославянского языка (генетически южнославянские) не только сохраняются в развивающемся книжно-письменном русском литературном языке, но и приобретают значительную продуктивность, содействуя его обогащению. Это относится в особенности к словообразованию, синтаксису, к утверждению целых категорий, таких, как причастия и деепричастия, к усвоению слов в южнославянском звуковом облике и т. д. Напомним, что русский литературный язык - единственный среди славянских литературных языков, пронесший тысячелетнюю традицию церковнославянского языка. «Славянизмов» в нем, конечно, очень много. Но тщетно мы будем пытаться возводить их к X-XI вв.: таких ничтожное меньшинство. Преобладающая их часть развилась на Руси и в России в разные эпохи, вплоть до современной, и отсутствует у южных славян. Это объясняется именно близостью взаимодействующих «языков», полным освоением читающей и пишущей Русью церковно­славянского наследия. Любопытно, что в XVIII в. наши переводчики с западноевропейских языков широко пользовались калькированием при помощи словообразовательных церковнославянских моделей.
Несколько слов об идентификации, или разграничении, языков. Тождество, или близость, языков, на наш взгляд, определяется в основном строем языка и, вероятно, в первую очередь фонологической системой и морфологией. Ф. П. Филин, напротив, считает, что «при определении различий между языками показания лексики являются очень важными, если не определяющими» (с. 11). Естественно, что поэтому он оставил без внимания следующее мое замечание: «Отличия между церковнославянским языком «русского» извода и народным языком восточных славян в принципе были таковы же, как и отличия между церковнославянским языком болгарского или сербского изводов и народными языками болгар и сербов. В том и другом случае отличия эти определялись функцией старославянского языка как языка прежде всего богослужения, а также языка высокой церковно-религиозной литературы, культуры, науки» (с. 6). Церковнославянский язык включал в себя огромное количество грецизмов, как переведенных, так и калькированных, слов с отвлеченно-философским, богословским значением для передачи сложных абстрактных понятий сложными синтаксическими конструкциями, также нередко отражающими синтаксис греческого языка. Всего этого в равной мере не было в народных языках как восточных славян, так и болгар и сербов. Если бы можно было предъявить сложный церковнославянский текст простому человеку древней Руси или Болгарии, то можно быть уверенным, что он не понял бы его. Но означает ли это, что книжный и народный языки суть разные языки? Ответить на этот вопрос можно так: разные, если считать решающими лексические различия; один и тот же, если признать первенствующее значение общности или близости фонологической системы и флексии. Я стою скорее на второй точке зрения. Для меня «глокая куздра» Щербы, которую приводит Ф. П. Филин, - русское словосочетание («прилагательное + существительное») лишь с незнакомыми (в данном случае несуществующими) основами. Попробуем предъявить носителю рус­ской диалектной речи следующее словосочетание, возможное в газетном тексте: «Интенсификация процесса интернациональной концентрации капитала». Поймет ли он его? Конечно, нет. Но означает ли это, что русская диалектная речь и язык газеты - разные языки? При одном из указанных выше пониманий языка можно дать утвердительный ответ. При другом - мы будем считать, что перед нами разные типы языка, обусловленные функ­циональными различиями обиходно-бытового общения носителей диалекта и газетного сообщения. Вторая точка зрения, на мой взгляд, предпочтительнее.
И последнее замечание. Ф. П. Филин упрекает меня в том, что я, «вкратце упомянув об историко-этническом подходе», «полностью переключил свое исследовательское внимание на функциональную точку зрения» (с. 9). Но это естественно, так как я писал только о церковнославянском вкладе в историю русского литературного языка. Если бы я коснулся историко-этнической проблемы, я переключился бы в область истории болгарского языка, что не входило в мою задачу.
Статья Ф. П. Филина очень своевременна, так как она заставляет вернуться к дальнейшему более глубокому исследованию проблемы истоков русского литературного языка, но трудно согласиться, когда Ф. П. Филин пишет, что «различение историко-этнической и функциональной точек зрения излишне» (с. 10). Ведь факт, что древнецерковнославянский язык был южнославянским в своей основе. Не менее очевидный факт и то, что он стал функционировать в качестве одного из книжно-письменных литературных «языков» (или типов языка) древней Руси. Поэтому различение генетической и функциональ­ной точек зрения нам представляется необходимым. В древней Руси, несомненно, осознавали этническое и языковое различие между Русью и южными славянами. Но также несомненно и то, что осознавалась славянская общность в отличие от неславян. Церковнославянский язык, близкий по своему строю к народному языку восточных славян, древнерусскими книжниками был освоен глубоко и с историко-культурной точки зрения был «своим», славянским. В древней Руси было три литературных «языка», или три типа литературных языков (если признать за «литературный» и язык фольклора, письменно не фиксированный). Между этими «языками», или типами языка, существовало тесное взаимодействие, и они были взаимно проницаемы. Взаимоотношения между ними в разные исторические эпохи неодинаковы. Современный русский литературный язык является прямым наследником существовавших в древней Руси литературных «языков», или типов литературного языка, в том числе единственным среди славянских языков прямым наследником (в культурно-историческом смысле!) церковнославянского языка, так как только в России традиция церковнославянского языка в течение почти тысячелетия была непрерывной. Значительная часть церковнославянизмов, или славянизмов, современного русского языка восходит не к южнославянскому источнику, а создавалась в древней Руси и России в разные эпохи, вплоть до новейшей. Поэтому нельзя говорить об основе современного русского литературного языка, не различая историко-этнический и культурно-исторический аспекты, южнославянский или церковнославянский языки. В основе современного русского литературного языка лежит народный русский язык, церковнославянский язык «русского» извода, деловой и юридический язык, язык фольклора. Все эти элементы были «своими» в том смысле, что они бытовали в древней Руси уже в X-XI вв.
 

Примечания

1. Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. Варшава, 1973, август. М., 1973.

2. Филин Ф. П. Об истоках русского литературного языка. - «Вопр. языкознания», 1974, № 3.

3. Кстати говоря, термин «старославянский» двусмыслен и потому малоудачен. Я предпочитаю ему термины «древнецерковно­славянский», если имеется в виду функциональный аспект, и термин «древнеболгарский», если подчеркивается его историко-этнический субстрат.

4. Об обработанности как признаке литературного языка и возможности отнести к нему язык фольклора я писал еще в 1953 и последующие годы.

5. Употребляя в дальнейшем термин «язык» в кавычках, я имею в виду первое из указанных выше его значений.