Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

А. И. Федоров

ЗАИМСТВОВАННАЯ ЛЕКСИКА В РУССКИХ ГОВОРАХ СИБИРИ В ЛИНГВОЭТНОГРАФИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ ЕЕ ИЗУЧЕНИЯ

(Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 2000. - № 4)


 
В составе лексики русских говоров Сибири значительную часть представляют слова, заимствованные из языков аборигенных народов этого региона: финно-угров (коми, ханты и манси), тюрков, тунгусо-маньчжуров, самодийцев. Точно назвать количество заимствованных в русские говоры Сибири слов пока невозможно: никто их не подсчитывал, да и не все из них внесены в диалектные словари. Можно полагать на основании словников имеющихся диалектных словарей, что таких слов около семи-восьми тысяч. Об этом можно судить по наиболее полному словнику заимствованных слов, помещенных в “Этимологический словарь русских диалектов Сибири” А.Е. Аникина [1]. Однако следует сделать оговорку: А.Е. Аникин собрал эту лексику из печатных источников XIX–XX веков. В современном полудиалектном состоянии русских говоров Сибири количество заимствованных слов резко сократилось, потому что нивелирование диалектной речи под влиянием просторечия и литературного языка приводит к утрате традиционной диалектной лексики, а в ее числе и заимствованных слов.
Изучение слов, заимствованных в русские говоры Сибири, как известно, имеет свои традиции. Можно напомнить несколько известных имен ученых этнографов и филологов, которые касались названной проблемы, занимаясь вопросами этнографии, фольклора и языков народов Сибири: это В.Г. Богораз, Э.К. Пекарский в начале XX века. Во второй половине XX века изучение заимствованных слов в составе лексики русских говоров Сибири заметно активизировалось прежде всего на лингвистических кафедрах Томского государственного университета и Томского педагогического института (см. работы О. И. Гордеевой, С.И. Ольгович и др.).
Словарные статьи наиболее полного этимологического словаря заимствованной лексики в составе русских говоров Сибири А.Е. Аникина показывают, что абсолютное большинство иноязычных лексем в названных говорах имеет узколокальный характер употребления. Это зависит от контактирующих с русскими говорами языков аборигенных народов Сибири, уральских, алтайских, палеоазиатских и других. Количественные различия заимствованных из этих языков слов в русских говорах определяются степенью интенсивности связей между носителями аборигенных народов и русскими, длительным или временным характером этих связей. Для многих зон таких языковых контактов в Сибири характерна интерференция. Так, например, в островном говоре семейских Забайкалья заимствованы сотни слов из бурятского языка.
Немногие заимствованные слова имеют общесибирский характер распространения. Это, главным образом, тюркизмы. Некоторые из них были освоены в русском языке еще до переселения русских в Сибирь. Они были заимствованы в язык великорусской народности, по-видимому, в период Московской Руси и, следовательно, входили и в речь сибирских русских первопроходцев.
Привожу один из примеров: широко известное в русских говорах Сибири слово “варнак” в значениях 1) каторжник, 2) беглый каторжник, 3) разбойник, грабитель, 4) (бранн. и шутл.) шалун, проказник – повсеместно вошло в русское просторечие. В “Словаре современного русского литературного языка” [2] оно помещено с пометой “доревол.” в значении “беглый или отбывший наказание каторжник”. Слово соотносится с якутским “уоруйах”, имеющим значение “вор” [3]. Но в якутском языке известно и другое слово, близкое по форме с “варнак” и имеющее то же значение – “баранаак” [4]. По мнению Е.И. Убрятовой в якутский язык оно заимствовано из русских говоров Сибири, претерпев фонетические изменения в результате его освоения. В русские говоры европейской России слово “варнак” было заимствовано из чувашского языка (о чем свидетельствуют географические пометы в словарях, указывающие на территорию распространения слова в говорах [5]).
В составе лексики русских говоров Сибири заимствованная лексика по происхождению относится к разным периодам русской истории. Меньшую ее часть занимают лексемы, унаследованные из материнских говоров, основную – слова сибирских аборигенных языков, освоенные русскими сибиряками в XVII–XX веках. Сложный состав этой лексики, обусловленный вторичностью русских говоров Сибири, отсутствие ее единообразия в разных говорах этого региона в зависимости от контактов русских переселенцев с разными народами Сибири, семантические изменения в заимствованных словах, возникающие в процессе освоения носителями говоров сибирской географической среды, и системными отношениями слов в структуре говоров – все это позволяет автору обратить внимание на новые задачи изучения заимствованных слов в составе лексики русских говоров Сибири. Они состоят в том, чтобы: 1) определить на основе этнографических сведений возможный первоначальный источник заимствования, язык или язык-посредник (т.е. установить реалию, возникшую в определенной этнической и культурной среде и получившую в ней наименование); это, прежде всего, предметы материальной культуры и явления духовной жизни народа или его части; 2) установить время и условия заимствования слова при учете фонетических законов, действовавших в языке-источнике или в языке-посреднике и в заимствующем языке; 3) выяснить причины изменений в семантике заимствованного слова (структурно-языковые или внешние, этнографические); 4) определить причины динамики (подвижности) заимствованной в говоры лексики в зависимости от конкретных условий ее употребления в прошлые периоды истории и в наше время.
Установленный объем журнальной статьи не позволяет автору изложить эти сведения подробно и последовательно. В числе заимствованных слов в составе русских говоров Сибири можно было бы оставить без комментариев те лексемы, которые унаследованы из древнерусского языка, если бы в лингвистических работах по сибирской диалектной лексикологии не было ошибочных толкований в определении времени и источников заимствования некоторых слов, а также в установлении причин их заимствования.
Так, например, в русских говорах семейских Забайкалья известно слово “вендерь” в значении “мешок для ловли куропаток”. В кандидатской диссертации М.Б. Матанцевой [6] это слово квалифицируется как заимствование в общеславянский язык из индоевропейских языков. Так ли это? По закону открытого слога, который действовал в общеславянский период, сочетание `ен` в этом слове перешло бы в (е носовое). Этот звук в древнерусских диалектах к девятому веку утратил дополнительную носовую артикуляцию и перешел в “я” после мягких согласных. Такое слово “вятер” в значении “рыболовная ловушка” известно в украин­ском языке, в новгородских и тверских говорах русского языка. Слово же “вентер”, вариант которого “вендерь” известен в забайкальских говорах, могло быть заимствовано в древнерусский язык не раньше двенадцатого века, когда закон открытого слога уже не действовал. Можно предполагать, что первоначально в этой форме оно употреблялось в западных русских говорах, о чем свидетельствует словарь брянских говоров. Итак, в современных западнорусских говорах известно два слова “вятер” и “вентер” в общем значении “рыболовная ловушка”. И, следовательно, на первый взгляд одно из этих слов можно было бы считать избыточным, если не учитывать существенных различий между этими орудиями рыбной ловли. “Вентер” – это большая усовершенствованная рыболовецкая ловушка с боковыми крыльями. Слово известно в литовском языке, из которого, надо полагать, оно и было заимствовано в западнорусские говоры, из них оно унаследовано с тем же значением во многие русские говоры.
При характеристике заимствованных слов в составе современных русских говоров Сибири необходимо прежде всего выделить те лексемы, которые были освоены материнскими русскими говорами, так как в зависимости от материнской основы в сибирских условиях сформировались четыре основных типа русских говоров: 1) старожильческие (челдонские), 2) смешанные, 3) говоры новоселов, 4) так называемые островные говоры.
Во всех этих говорах можно установить немногие общие лексемы, заимствованные из аборигенных языков Сибири. Из них прежде всего выделяется слово “тайга”, заимствованное из монгольского языка, что объясняется потребностью отразить в его семантике понятие о больших масштабах сибирских хвойных труднопроходимых лесов.
Старожильческие и островные говоры Русского Устья, сформировавшиеся на севернорусской материнской основе, унаследовали в ее составе и ту часть лексики, которая была заимствована севернорусами из финно-угорских языков (суоми, карельского, коми-зырянского). Надо полагать, что за более чем тристапятидесятилетний период существования русскоустинского говора в иноязычном (главным образом якутском и эвенском окружении) далеко не полностью сохранился этот унаследованный финно-угорский пласт. Об этом можно судить на основании сопоставления словника этих слов в составе севернорусских и индигирских (или русскоустинских) говоров по имеющимся источникам, диалектным словарям и словарному приложению в книге А.Г. Чикачева “Русские на Индигирке” [7]. Привожу список этих слов. Его нельзя считать полным. Это слова с предметным значением. Сопоставительный анализ их семантики может дать дополнительные этнографические сведения о географической среде жителей побережья Индигирки:
Вадига – глубокое тихое место реки (из коми-зырянского).
Едома – небольшая гора, возвышенность (ср. финск. “etamaa” – дальняя земля).
Лайда – стоячее озеро (ср. финск. “laito” – отмелый; “laida” – край берега).
Лыва – лужа (карел. “liiva” – тина, грязь).
Няша – ил, илистое дно, низкое сырое место (коми-зырянск. “naљa” – ил, грязь).
Тайбола – далекая, необитаемая глухомань (финск. “taipale” – перегон между двумя станциями; карел. “taibale” – то же). В архангельских говорах это слово стало обозначать дорогу через большой лес. Основное значение этого слова в архангельских говорах “большой хвойный лес”. Это значение в русскоустинском говоре исчезло из-за отсутствия референта (реалии).
Хивус – сильный мороз с ветром (коми “jios” – ледяной). Семантика приведенных слов финно-угор­ского происхождения отражает понятия географической среды и природы низовьев реки Индигирки неподалеку от Ледовитого океана, т.е. тундры.
Но слова “тундра” в индигирском говоре нет. Его семантика передается словом “сендуха”, что может вызвать недоумение: ведь в севернорусских говорах широко известно слово “тундра”, вошедшие в XVIII веке в русский литературный язык, заимствованное из финского: финск. “tunturi” – высокая голая гора. Можно полагать, что современное значение “безлесная болотистая равнина, покрытая мхами и мелким кустарником” у этого слова развилось в начале XVIII века. Названной лексемы не знали предки русскоустинцев. Поэтому, осваивая пустынные места побережья Ледовитого океана и реки Индигирки, они заимствовали обозначающее их слово “сендух” из коми-пермяцкого или из юкагирского языков.
Сопоставление слов финно-угорского происхождения в севернорусском и русскоустинском говоре убеждает, что количество их в последнем в несколько раз меньше: большинство из них исчезло, утратив связь с референтом, по-видимому, уже в говоре первопроходцев при освоении новой для них природной среды сибирского Севера, где не было явлений, присущих европейскому северу России, территории новгородского Заволочья (например: “хонга” – сухая сосна; “мянда” – сосна с рыхлой древесиной). Наблюдения показывают, что слова финно-угорского происхождения с семантикой, отражающей понятия материальной культуры (названия видов орудий труда, охоты, рыбной ловли, средств передвижения, предметов одежды, обуви, процессов труда и т.п.) в говоре Русского Устья отсутствуют. Лексика этих тематических групп старорусская, значительная часть таких слов заимствована из якутского, юкагирского, эвенского и эвенкийского языков. О причинах этого явления см. ниже.
В старожильческих русских говорах Сибири слов финно-угорского происхождения значительно меньше, потому что они (в отличие от русскоустинских) развивались в процессе интеграции разнодиалектных основ, неизолированно от литературного языка. К тому же возможности контактов старожилов с финноуграми Сибири были предельно ограниченными: коми-пермяцкие диалекты рассредоточены в различных регионах Сибири и выходят из употребления, а хантыйский язык распространен по преимуществу в Ханты-Мансийском и Ямало-Ненецком автономных округах, а также в Тюменской и Томской областях, выходит из употребления. (Двадцать лет назад на нем разговаривали всего лишь около 14 тысяч человек.) Заимствования из этих языков, а также из языка манси единичны.
Из числа заимствованных слов в составе всех русских говоров Сибири для этнолингвистики представляют наибольший интерес тюркизмы. Незначительная группа из них унаследована из материнских говоров первопроходцами и новоселами. Основное количество тюркизмов в составе русских сибирских говоров – явление вторичное, результат взаимодействия русских переселенцев с многочисленными тюркоязычными народами Сибири в период XVII, XVIII, XIX, XX веков. Первичные тюркизмы, т.е. унаследованные говорами, имеют в большинстве случаев общесибирский ареал распространения. Вторичные, собственно сибирские, характеризуют только контактирующие с тюркскими языками русские говоры Сибири. Семантика вторичных заимствований тюркизмов в лексической системе русских сибирских говоров и представляет прежде всего интерес для этнографов Сибири. Изучение ее может дать конкретные сведения об освоении русскими сибирских территорий во взаимодействии с тюркскими народами этого края.
Для примера целесообразно взять упоминавшуюся лексику островных русскоустинских говоров. В ее составе много слов, заимствованных из якутского языка. Их больше, чем финно-угорских, и, главное, семантика этих слов отражает в основном предметы традиционной материальной культуры якутов (орудия труда, охоты, рыболовства, предметы одежды, обуви, пищи и т.п.). Рассмотрим примеры:
Акляны – летние женские торбаса.
Аргабас – (як. арбаgас) – ветхая одежда.
Барча – мелкая сушеная рыба.
Бугул – копна сена.
Няпуг – (як. няпук) – верхние шипы копыльев, нарты.
Китах – деревянное корытце, в котором разделывают рыбу.
Китычок – (як. китык) – шалаш.
Сары – сапоги из конской кожи.
Сутуры – короткие меховые шаровары (як. suturuo – нижние штаны).
Тамар – стрела с тупым наконечником.
Туктуй – топор-колун (як. duktus – старинный топор).
Торбаса – меховые сапоги из шкуры оленьих ног (в якут. – всякая обувь).
Тунтай – маленький деревянный бочонок (як. tuntas – круглая или овальная посуда из бересты).
Тусах – толстая нитка, бечевка, которой привязывают грузила и поплавки к сети.
Угах – место около печки, где хранится кухонная утварь ( в якут. – кладовка внутри юрты или в левой половине дома).
Ураса – промысловая избушка пирамидальной формы (в якут. – летнее жилище).
Урох – выгнутый нож для скобления шкур.
В составе лексики русскоустинских говоров несколько слов, обозначающих предметы материальной культуры, заимствовано из эвенкийского, эвенского, юкагирского языков:
Алачики – башмаки из юфты с пришитыми голенищами (эвенк. олочи –летняя кожаная или берестяная обувь).
Алгажни (юкагир.) – скребок для обработки шкур.
Недресь – шкура оленя (эвенк. недрешь – летняя шкура оленя).
Анализ семантики приведенных выше слов, отражающей предметы материальной культуры русскоустинцев, позволяет получить некоторые дополнительные этнографические сведения. Оказавшись в изоляции, небольшая группа русских людей, поселившихся на севере Якутии, вынуждена была приспособиться к условиям новой для них суровой географической среды, располагая для этой цели тем незначительным арсеналом орудий труда и охоты, видами одежды, которые они привезли с собой. Это была материальная бытовая культура русского средневековья. Об этом свидетельствует исконно русская лексика говора русскоустинцев, в составе которой много архаизмов и историзмов. Привожу отдельные примеры таких историзмов:
Ожиг – деревянная кочерга (ср. “ожега” с тем же значением, широко известное в материнских русских говорах).
Тул – колчан для стрел, слово известно в памятниках письменности Киевской Руси (в их числе и в тексте “Слова о полку Игореве”), до сих пор употребляется в речи русскоустинцев, потому что, как свидетельствуют этнографы, охотники-индигирщики до недавнего времени пользовались не только ружьями, но и луками, которые чаще применялись при охоте на пушных зверей с использованием тупых стрел, чтобы не испортить шкуру зверя. Такие стрелы традиционно использовались якутами, хантами.
Натуральное хозяйство, охота и рыболовство, выращивание ездовых собак, изготовление лодок, нарт (при полном отсутствии земледелия и животноводства) – все эти виды деятельности вполне обеспечивали немногочисленное население Русского Устья. Все приведенные выше заимствованные слова, имеющие предметное значение, вошли в сознание русских первопроходцев Русского Устья как номинативные единицы в процессе освоения опыта соседних племен, первоначально тунгусо-маньчжуров и палеоазиатов и позднее – якутов. Контакты с последними (можно полагать по семантике и количеству заимствованных из их речи слов) стали постоянными.
В числе этих номинативных единиц есть и такие, заимствование которых, на первый взгляд, с точки зрения лингвиста кажется необъяснимым, неоправданным. Историко-этнографический аспект изучения таких слов дает возможность обосновать необходимость их заимствования. Привожу примеры. Слово “утунга” в русскоустинском говоре означает “торф”. Оно сопоставимо по форме и содержанию с эвенкским “утоенне” – ‘запах лесного подпочвенного пожара’ и со словом “утун” – ‘болото’. Можно утверждать, что слово “торф” русскоустинцам было неизвестно: его не было и в материнских севернорусских говорах. В русский язык слово “торф” было заимствовано в начале XVIII века, в петровский период, из немецкого. Добыча торфа впервые в России была начата в конце XVIII века. Тунгусы северной тундровой территории Якутии, можно полагать, знали этот вид топлива давно, не дав ему специального названия: торф для них был видом болотной почвы, которая часто загоралась. Это представление было выражено и в якутском слове, созданном от заимствованной эвенкской основы (якут. “уоттаан” – приобретающий огонь). В современном якутском языке употребляется заимствованное через посредство русского немецкое слово “торф”, что обусловлено сформировавшимся понятием об этом виде топлива, промышленная добыча которого началась в советский период истории.
В русскоустинском говоре можно отметить несколько заимствованных экспрессивных слов, что обусловлено частым употреблением их в бытовой повседневной речи аборигенов:
Айдан – шум, скандал, суматоха (якут. “ajdan”).
Илуга! – междометие, выражающее зависть, восторг (в юкагир. “илуги-йо” – выражение сострадания).
Хареен – междометие, выражающее сожаление (из якут. “харуан” – жалкий, достойный сожаления).
С этнолингвистической точки зрения представляет интерес сопоставительный анализ заимствованной лексики в другом островном говоре Сибири, в говоре семейских Забайкалья, в составе тематических групп.
В лексике русскоустинского говора Якутии нет слов, отражающих понятия сельского хозяйства и животноводства. Основную часть словарного состава этого говора составляют лексические единицы, утвердившиеся в нем в досоветский период истории Якутии, включая сюда и заимствованные слова. Активное пополнение словарного состава русскоустинцев происходит за счет русского литературного языка, начиная с 40-х годов ХХ века.
Совершенно иную картину по количеству заимствованных слов и по характеру их употребления в многочисленных тематических группах и парадигматических рядах, представляет заимствованная лексика в говорах семейских Забайкалья. Основная ее часть заимствована из бурятского языка и меньшая часть – из монгольского языка через посредство бурятского.
Из большого числа тематических групп слов в говорах семейских Забайкалья обращает на себя внимание лексика, семантика которой отражает понятия, связанные с животноводством (названия домашних животных по актуальным признакам, продукты питания из мяса и молока животных, предметы одежды из их шкур и т.п.). Не вызывает затруднений объяснение причин заимствования в говор семейских слов, которые называют новые для носителей говора предметы пищи и одежды: “арса” – сыр домашнего приготовления; “арушень” – сушеный творог; “архи” – молочный спиртной напиток; “армак” – блюдо, приготовленное из жареных потрохов; “бакари” – унты с длинными голенищами; “дактуи” – меховые чулки шерстью наружу.
Но в числе заимствований в названной тематической группе много слов избыточных, имеющих в составе говора равнозначные соответствия: “даган” –двухлетний жеребенок (ср. сев. рус. “лоньшак” – то же значение), “барахчан” – однолетний теленок (ср. сев. рус. “селеток”).
Как показывают словари русских говоров Забайкалья [8], количество заимствованных слов в составе лексики этих говоров более тысячи единиц. Они входят во все многочисленные тематические группы. И очень многие из них семантически избыточны (“данкай” – нелюдимый человек, “дамай” – силач). Можно выделить также производные от заимствованных слов: “ургэчить” – красть (бурят. “ургэхэ” – поднимать вверх), “мыдыковать” – размышлять (бурят. “мэдэхэ” – знать). Эти и целый ряд других производных слов можно отнести к экспрессивной лексике: они указывают на напряженность, интенсивность состояний человека, дерзкую произвольность действий и т.п.
Даже в группе слов с семантикой экспрессивной оценки человека стало возможным сочетание диалектных и заимствованных слов. Например: русскодиалект. “букосетка” – ‘нелюдимый, угрюмый человек’ и “тыкен” – ‘похотливый, развратный мужчина’ (от бурятского “тэхэ” – ‘некастрированный козел’).
Большое количество заимствований в различных тематических группах и парадигматических рядах – результат исторически нараставшего сближения русских переселенцев с аборигенным бурятским населением. Переселение семейских старообрядцев из Черниговской и Могилевской губерний происходило не одновременно, оно носило волнообразный характер. Первые переселенцы, по-видимому, осваивая материальную культуру бурятского населения в процессе приспособления к географической среде, заимствовали прежде всего номинативную лексику, отражающую понятия животноводства. Дальнейшее сближение с аборигенами, приводившее к массовым смешанным брачным связям (образование так называемой русской “смешицы”), обусловило русско-бурятскую интерференцию. В других русских говорах Сибири процесс заимствования носил избирательный характер, отражая менее тесные связи переселенцев с аборигенами. См., например, в Томских старожильческих говорах: “каган” (татар.) – ‘озеро на заливаемом лугу’, “чвор” (татар.) – ‘озеро с истоком от реки’, “анга” (селькуп.) – ‘рукав реки со стоячей водой’. Эти лексемы называют видовые понятия, детализируя в речи соответствующие объекты.
В заключение необходимо сказать, что этнолингвистический аспект изучения заимствованной лексики в составе русских говоров Сибири находится пока в зачаточном состоянии. Можно полагать, что его последовательное применение может дать дополнительные сведения, важные как для этнографов, историков народной культуры, так и для лингвистов, психолингвистов.
 

Примечания

1. Аникин А.Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири. – Новосибирск, 1997.

2. Словарь современного русского литературного языка. Изд. АН СССР. – Т. 2. – С. 57.

3. Якутско-русский словарь. – М., 1972. – С. 439).

4. Там же. – Т. 3. – С. 63.

5. Словарь русских народных говоров. Вып. 4. – Л.: Наука, 1969. – С. 55.

6. Матанцева М.Б. Архаическая лексика в говорах старообрядцев (семейских) Забайкалья. – Новосибирск, 1999.

7. Чикачев А.Г. Русские на Индигирке. – Новосибирск, 1990.

8. Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья / Под ред. Т.Б. Юмсуновой. – Новосибирск, 1999; Словарь русских говоров Забайкалья / Под ред. Л.Е. Элиасова. – М.: Наука, 1980.