Следите за нашими новостями!
Г. О. Винокур
ПУШКИН И РУССКИЙ ЯЗЫК
(Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. - М., 1959. - С. 189-206)
I
Пушкин - одно из самых замечательных явлений русского художественного слова,
крупнейший мастер языка и стиля в русской литературе. Пушкин как мастер слова
принадлежит не только истории, но и нам, современникам столетней годовщины его
смерти. «Правительство великой страны чествует память Пушкина как создателя
русского литературного языка. Это значит, что русский литературный язык стал
достоянием миллионов трудящихся, важнейшим орудием дальнейшего культурного роста
и развития» («Правда» от 17 декабря 1935 г.). Вполне понятным является обостренный,
жадный интерес к языковому мастерству Пушкина в наши дни, когда вопросы культуры
речи приобрели такое большое общественное значение, когда борьба за хороший,
чистый, действительно народный язык становится знаменем культурной революции.
Но для того чтобы оценить значение Пушкина для языковой культуры современности,
нужно изучить язык Пушкина исторически.
Изучение языка отдаленной эпохи, например такого вопроса, как система склонения
в эту эпоху, удобнее всего вести, исходя из сравнения с языком современности.
Но при этом необходимо соблюдать два условия: 1) наблюдаемые несовпадения с
теперешним языком нельзя без достаточных оснований объяснить капризом, прихотью
или неосведомленностью изучаемого писателя, сразу же называть их ошибками против
языка или «поэтической волностью»; 2) нельзя отрывать язык изучаемого писателя
от его исторической обстановки, смотреть на него, как на изолированное единичное
явление. При слабой распространенности сведений по истории русского литературного
языка часто приходится слышать и читать утверждения, представляющие собой нарушение
того или другого из этих условий. Так, нередко поэтической вольностью Пушкина
называют то или иное ударение в его стихах, отличающееся от современного, например
в «Деревне»:
Дворовые толпы́ измученных рабов,
тогда как такое ударение в существительных женского рода без переноса на основу
во множественном числе является совершенно обычным в стихотворном языке пушкинской
эпохи и более старых периодов. В современном русском языке также известны многочисленные
случаи колебания ударения в этой категории слов, преимущественно в косвенных
падежах. Мы, например, говорим то вoдáм, то вóдам, то
толпáм, то тóлпам,
то стрáнaм, то стрaнáм; мы иногда говорим: сёстрами, жёнами, кóсами, но
слезáми,
волнáми, доскáми (возможно также: вóлнами, дóсками, но такое ударение звучит
менее литературно) и т. д. (Смотри об этом Л. Булаховский, Курс русского литературного
языка, 1935, стр. 132 и Я. Грот, Филологические разыскания, стр. 335). В живом
языке пушкинского времени эти колебания были известны также и в именительном
падеже множественного числа, а кроме того, значительно шире был самый круг слов
этой категории, способных иметь ударение на флексии. Поэтому в стихотворном
языке XVIII и XIX вв. мы теперь находим очень много случаев с непривычным для
нас ударением отмеченного типа. Ср. другие примеры из Пушкина:
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны́.
(«Евгений Онегин», I, LI.)
Дробясь о мрачные скалы́,
Шумят и пенятся валы.
(«Обвал»).
Не зная в страхе, что сулили
Им тайные судьбы́...
(«На выздоровление Лукулла».
Где бедные простых татар семьи́.
(«Кто видел край...»)
Природы перед ним открыты красоты́(«Безверие»)
Парнаса блещут высоты́.
(«Напрасно ахнула Европа».)
и др. Ср. в косвенном падеже:
Опять пошла с сестрáми
Сидеть за воротами.
(«Жених».)
И это не личная особенность языка Пушкина, а явление, широко известное в старой
русской поэзии. Ср. у Ломоносова:
Тебя, богиня, возвышают
Души и тела красоты́.
(I, 186)
Но что страны́ вечерни тмятся
И дождь кровавых каплей льют?
(І, 89).
У Державина:
А то, чему весь мир свидетель:
Твои дела суть красоты́.
(«Видение мурзы»)
У Крылова:
Досуг мне разбирать вины́ твои, щенок.
(«Волк и Ягненок».).
У Грибоедова:
Вам, людям молодым, другого нету дела,
Как замечать девичьи красоты́.
(«Горе от ума», I, 456-457.)
У Языкова:
Змеи́ ужасные шипят.
(«Послание к Кулибину».)
У Лермонтова:
Уж проходят караваны
Через те скалы́.
(«Спор».)
Что вам судьбы́ дряхлеющего мира.
(«На буйном пиршестве».)
и много других.
Следующий пример еще показательнее как ошибка против требований исторического
отношения к изучаемому материалу. Когда-то проф. Будде, найдя в лицейских стихах
Пушкина выражение «любви не зная бремя», выводил отсюда следующее правило для
индивидуального пушкинского языка: «Винительный падеж одинаково употребителен
при глаголах с отрицанием, как и без отрицания» (Пушкин, Собрание сочинений
под ред. Венгерова, т. V, 243). Но на самом деле бремя здесь вовсе не
винительный падеж, а родительный, как и следует ожидать в данном случае
при отрицании. Дело в том, что слова на -мя в литературном языке конца
XVIII - начала XIX в. склонялись, как в живом просторечье, без изменения основы,
по образцу именительного падежа. Это относилось даже к таким книжным словам,
как бремя. Вот несколько примеров:
Но чтобы свободить себя любви от бремя.
(Княжнин, Хвастун.)
Когда от бремя дел случится
И мне свободный час иметь.
(Державин, Благодарность Фелице.)
Ср. примеры на слово пламя:
В водах и в пламе помышляет
Иль умереть иль победить.
(Державин, Осень во время осады Очакова.)
И се - зрю зарево кругом,
В дыму и в пламе грозну сечу.
(Дмитриев, Освобождение Москвы.)
Из пламя и света
Рожденное слово.
(Лермонтов, Есть имя.)
Ср. примеры на темя:
То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет.
(Крылов, Мартышка и очки.)
Взгляните на шатер Тавриды,
Раскинутый на теме гор.
(А. Муравьев, Чатыр-даг.)
И т. д.
Даже и сейчас мы иногда в просторечье говорим: «У меня нет время» вместо
нет
времени. Но во время Пушкина это было хотя и убывающее, но все же еще широко
распространенное явление литературного языка. Таким образом, прямой ошибкой
против требований исторического изучения языка Пушкина является рассмотрение
особенностей этого языка как особенностей, принадлежащих лично Пушкину, не связанных
с литературным языком его эпохи и среды.
II
Можно спросить себя: если бы Пушкину в момент, когда он написал любви не зная
бремя, какой-нибудь грамматист сказал, что это ошибка, то как отнесся бы к этому
указанию Пушкин? Поправил бы он бремя на бремени или же просто не понял бы поправляющего,
потому что, как сказано выше, такие факты, как бремя в значении родительного
падежа, были для Пушкина вполне привычным явлением? Очень возможно, что как
раз по отношению к данному случаю Пушкин последовал бы указанию грамматиста.
Более того, положительно известно, что по указанию критики Пушкин исправил в
«Руслане и Людмиле» стих, заключавший аналогичный случай. Именно при переиздании
«Руслана и Людмилы» в 1828 г. Пушкин исправил стих:
На теме полунощных гор,
заменив его следующим:
На темени полнощных гор.
В своих черновых критических заметках Пушкин приводит этот случай как одну
из ошибок в языке, на которые ему указала критика. Таким образом, с точки зрения
нормативной книжной грамматики родительный падеж бремя вместо бремени и в пушкинское
время считался ошибкой. Но живое употребление в данном случае расходилось с
требованиями грамматического книжного стандарта, и хотя Пушкину кто-то и указал
на ошибку, но одновременно множество таких же ошибок в литературе того времени
не обращало на себя никакого внимания.
Это противоречие объясняется тем, что в пушкинское время влияние нормативной
грамматики на литературный язык было гораздо более слабым, чем впоследствии.
Поэтому в литературный язык свободнее проникали и легче в нем удерживались такие
явления, которые представляют собой уклонение живого разговорного языка от схем
книжной грамматики и которые в наше время уже не только на письме, но и в устной
речи оставляют впечатление «нелитературности». Это касается в некоторой степени
и словарного запаса языка. В начале XIX в. в литературном языке находили себе
место некоторые такие слова, которые нам теперь кажутся недостаточно литературными,
областными и т. д. Но не все нелитературное с нашей точки зрения было нелитературным
с точки зрения языковой практики пушкинского времени.
За столетие, отделяющее нас от Пушкина, русский литературный язык пережил
ряд изменений, общий смысл которых можно определить приблизительно так: во-первых,
более строгое разграничение между литературно правильными и нелитературными
формами языка; во-вторых, постепенное устранение резких противоречий между «высоким»
и «простым» слогом внутри собственно литературного языка. Из литературного языка
изгоняются разного рода архаизмы и специфические элементы старой книжной речи,
но вместе с тем литературный язык становится гораздо более строгим по отношению
к таким фактам языка, преимущественно фонетическим и морфологическим, но в некоторой
мере также и лексическим, которые начинают относиться к категориям «областных»,
«простонародных» и т. д. Иначе говоря, процесс опрощения литературного языка,
процесс приближения книжного языка к живой разговорной речи сопровождался словарно-грамматической
чисткой языка, внедрением в литературную речь грамматического единообразия и
нормативной правильности. Так, в литературном языке второй половины XIX в. уже
трудно встретить такое слово, как позор в значении «зрелища», как например в
«Деревне» Пушкина:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества губительный позор.
Здесь слово позор означает «вид», «зрелище», «картину», как и в следующих
стихах «Руслана и Людмилы»:
Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный.
Ср. такое словоупотребление, очень частое в XVIII в., в стихотворении Державина
«Евгению»:
Благодарю, что вновь чудес, красот позор
Открыл мне в жизни толь блаженной,
а из сверстников Пушкина, например, в «Последней смерти» Баратынского:
Величествен и грустен был позор
Пустынных рек, долин, лесов и гор.
Точно так же в послепушкинское время уже трудно встретить в литературном языке
такой морфологический архаизм, как -ыя, -ия в родительном падеже единственного
числа прилагательных женского рода вроде пушкинских:
Где ток уединенный
Сребристыя волны.
(«О Делия драгая».)
«Жало мудрыя змеи» в «Пророке». Ср. еще у Лермонтова, в юношеской драме «Испанцы»:
Сын на краю позорныя могилы.
Но вместе с тем в послепушкинской литературе становится невозможным без специальной
мотивировки употребление и таких народных слов, как вечор в значении «вчера
вечером»; ср., например, у Пушкина в стихотворении «Морозное утро»:
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
или в «Евгении Онегине» обращение Ольги к Ленскому:
Зачем вечор так рано скрылись
(VI, XIV),
или в «Скупом рыцаре»:
Цвел юноша вечор, а нынче умер
и т. д. Равным образом в течение XIX в. из литературного языка отодвигаются
в категории «областных» и «простонародных» фактов языка такие явления, как например
испужать вместо испугать, ср. в «Горе от ума», I, 101: «Я помешал? я
испужал?»
(в Словаре Академии Российской, IV, 1793, строка 1170, пугаю и пужаю показаны
как равноправные формы); ради вместо рады (см. в «Горе от ума», I, 318, слова
Чацкого: «Вы ради, в добрый час». Ср. у Пушкина в «Сказке о мертвой царевне»
по-видимому, уже с особой фольклорной мотивировкой: «Взять тебя мы все бы ради»);
допущать вместо допускать у Пушкина в «Анджело»: «И благо верное достать не
допущают» и т. д. Все подобного рода явления, которые были общими для живого
языка дворян-помещиков и крестьянского языка и характеризовали собой известные
остатки «патриархальных» отношений между барином и крепостными, исчезли из русского
литературного языка в эпоху развития русского капитализма.
III
В произведениях Пушкина немало таких элементов живого языка его эпохи, позднее
получивших привкус «простонародности» или «нелитературности» и постепенно оказавшихся
вытесненными из границ литературного языка. Вот некоторые типичные случаи этого
рода.
У русских писателей XVIII в. очень часто встречается написание -ы в окончании
именительного и винительного падежа множественного числа слов среднего рода
в положении без ударения вместо грамматически правильного -а, например:
гнезды,
чернилы, чувствы, блюды, бревны, заревы, обстоятельствы, румяны, яйцы, солнцы,
светилы, кольцы, письмы и др. Соответствующие случаи без труда можно найти на
любой странице сочинений Сумарокова, Державина, Фонвизина, Карамзина и др. Ограничусь
поэтому одним-двумя примерами. В «Недоросле» Фонвизина (д. II, явл. 2) Милон
говорит о Митрофане: «Я воображаю все его достоинствы». В «Письмах русского
путешественника» Карамзина находим: «Трактирщик пришел сказать мне, что через
полчаса запрут городские вороты» (письмо из курляндской корчмы 1 июня 1789 г.).
У Державина в стихотворении «Утро» находим: «И блещут чуды чрева белизной».
Окончание -ы в этой форме (в мягком различии соответственно -и, например
сокровищи,
бедствии) возникло в живой речи по аналогии с мужским и женским склонением,
причем эта аналогия облегчалась неясным произношением гласной в безударном конечном
слоге. В пушкинское время отражение такого произношения на письме встречается
еще очень часто, преимущественно в словах без специфической книжной окраски.
Например, у Грибоедова: «Помилуйте, мы с вами не ребяты» («Горе от ума», III,
215). У Пушкина нельзя встретить такое окончание в книжных словах вроде чувство
или достоинство, но в словах обиходных -ы в окончании слов указанной категории
у Пушкина является очень частым как в стихах, так и в прозе, причем в большинстве
случаев в соответствующих словах Пушкин пишет последовательно -ы, и параллельные
написания с -а представляют собой очень редкое исключение. Вот несколько примеров
из «Евгения Онегина»:
И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам.
(II, XXXV)
Мелькали селы; здесь и там
Стада бродили по лугам.
(ІІ, І)
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены...
(VI, XXXII)
Обманы, сплетни, кольцы, слезы.
(IV, VIII)
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письмы девы молодой.
(VIII, XXXVI)
Ср. в Дубровском: «Окны во флигеле были загорожены деревянною решеткою» (гл.
I). «Живописец представил ее облокоченною на перилы» (гл. VI). «Несколько троек,
наполненных разбойниками... приезжали в селы, грабили помещичьи дома и предавали
их огню» (гл. VII). «Дубровский велел запереть вороты» (гл. XIX). Ср. в «Цыганах»:
Железо куй, иль песни пой,
И селы обходи с медведем.
В «Бахчисарайском фонтане»:
Опустошив огнем войны
Кавказу близкие страны
И селы мирные России...
Такого рода формы встречаются на всем протяжении творчества Пушкина и являются
в нем очень устойчивыми. В печати друзья - редакторы и корректоры Пушкина часто
заменяли это -ы на -а, и в этом им следуют иногда печатные издания
сочинений Пушкина до сих пор. Однако пушкинские рукописи непреложно свидетельствуют,
что сам Пушкин не замечал в своем языке этого отступления от нормативной грамматики
и во всяком случае не пытался от него избавиться.
Подлинные рукописи Пушкина дают возможность установить в его языке также ряд
других нарушений книжной грамматической правильности в склонении. Так, например,
Пушкин пишет: «Семинаристом в желтой шале» («Евгений Онегин», III, XXVII1).
«Хранил он в памяте своей» (там же, I, VI). «И я - при мысле о Светлане» (V,
X). Во всех этих случаях в подлиннике на конце «ять». Ср. в «Дубровском»: «Маленький
человек в кожаном картузе и фризовой шинеле вышел из телеги» (гл. I). «Молодой
человек в военной шинеле и в белой фуражке вошел к смотрителю» (гл. XI). «Дубровский
лежал на походной кровате» (гл. XIX). Это конечно не просто «орфографические
ошибки», а написания, свидетельствующие о том, что в языковом сознании Пушкина
склонение слов женского рода на -ь в предложном падеже подчинялось аналогии
склонения на -а, -я, как это часто встречается в народных говорах.
Не менее устойчивой морфологической особенностью в языке Пушкина является
употребление косвенных падежей личного местоимения 3-го лица без начального
н после предлогов, например: «Меж ими все рождало споры!..» («Евгений Онегин», II, XVI); «Между
ими находились и башкирцы, которых легко можно было распознать
по их рысьим шапкам и по колчанам» («Капитанская дочка», гл. VII); «По делу
спорного имения между им, поручиком Дубровским, и генералом Троекуровым» («Дубровский»,
гл. I); «Высылать к ему моих людей с повинной» (там же); «Вдруг между
их свиреп,
от злости бледен, является Иуда Битяговский» («Борис Годунов») и многие другие.
Как известно, подобное употребление косвенных падежей от он широко распространено
в языке масс.
Не задаваясь целью исчерпать в этой статье соответствующие факты пушкинского
языка, ограничусь приведением еще некоторых примеров таких явлений в языке Пушкина,
которые сейчас представляются неправильными или по крайней мере недостаточно
литературными. Так, слово сосед во множественном числе Пушкин часто употреблял
в форме соседы, соседов. Например, в «Барышне-крестьянке»: «И стал почитать
себя умнейшим человеком во всем околодке, в чем и не прекословили ему соседы,
приезжавшие к нему гостить со своими семействами и собаками». Часто встречаем
у Пушкина родительный падеж от слова день в форме дни, например:. «Шабашкин...
с того же дни стал хлопотать по замышленному делу» («Дубровский», гл. I) Ср.
у Грибоедова («Горе от ума», II, 12): «Ешь три часа, а в три дни не сварится».
Ср. у Карамзина в «Письмах русского путешественника»: «Дни через четыре возвращаюсь
в Женеву» и т. д. Встречается иногда у Пушкина употребление предиката в мужском
роде при подлежащем дитя:
Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
(«Евгений Онегин», І, XXXVI.)
Ср. слова Савельича в «Капитанской дочке » (гл. I): «Кажется, дитя умыт, причесан,
накормлен». Этот пример, следовательно, ошибочно было бы толковать как стилизацию
речи крепостного. Очевидно, в ряде случаев речь самого Пушкина характеризуется
такими же отступлениями от нашей нормы литературного языка, что и речь Савельича.
Употребление предикативного слова в мужском роде при подлежащем дитя засвидетельствовано
стихотворением Державина «Спящий Эрот»:
На полянке роз душистой
Спал прелестное дитя.
Этот пример особенно интересен тем, что рядом с предикатом в мужском роде
стоит определение в среднем роде: прелестное. В числе других особенностей языка
Пушкина того же характера укажу, например, на гораздо более широкое употребление,
сравнительно с нашим современным языком, форм родительного падежа единственного
числа слов мужского рода на -у, например: «Он был лет сорока, росту среднего,
худощав и широкоплеч» («Капитанская дочка», гл. II). Ср. : «Признаться вкусу
очень мало у нас и в наших именах» («Евгений Онегин», II, XXIV). Ср. еще: «Однажды
летом у порогу поникшей хижины своей» («Русалка», 1819). См. материал по этому
вопросу у Будде «Опыт грамматики языка А. С. Пушкина» (вып. 1, 1901, стр. 37
и след.) Интересен следующий случай в «Евгении Онегине» (IV, XL). Сначала Пушкиным
в чистовой рукописи было написано:
Но куча будет там народа
И всякого такого сброда...
Затем в обоих рифмующихся словах Пушкин поправил букву а на у. Укажу далее,
что Пушкин постоянно писал покаместь, а не покамест, например: «Покаместь у
нас будут исправники за одно с ворами, до тех пор не будет он пойман» («Дубровский»,
гл. XIII). Вместо помощь Пушкин часто писал, в соответствии с народным произношением,
помочь, например: «Помочь нужна моим усердным воеводам» («Борис Годунов»); «Каким
образом окажете вы мне помочь?» («Дубровский», гл. XV). Пушкин всегда писал
скрыпка, ярмонка, крылос (клирос), анбар и т. д.
Этого материала достаточно для того, чтобы судить о степени зависимости Пушкина
от живого языка своего времени и своей среды в отношении употребления таких
форм, которые в настоящее время лежат за границами литературного языка, а по
отношению к нормативной грамматике представляли собой большей частью отступления
от нее и для своего времени. Но было бы совершенно ошибочно заключать на основании
всех этих примеров, будто Пушкин, автоматически воспроизводя в своей речи привычные
формы грамматически не обработанного и окончательно не утвердившегося языка
был равнодушен к самой необходимости выбора и шлифовки грамматических средств.
В особенности же опасно было бы усматривать в приведенных примерах свидетельство
того, что Пушкин вообще не считался с требованиями грамматики и не понимал их
принудительности для литературного языка. На этом вопросе нужно остановиться
подробнее.
IV
Дело в том, что у Пушкина есть такие строки, которые с первого взгляда могут
быть поняты как оправдание грамматического «анархизма» в литературном языке.
Кто не помнит знаменитой XXVIII строфы третьей главы «Евгения Онегина»?
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце.
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употрбленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.
В своих письмах Пушкин не раз выступает за предоставление большей «свободы»
русскому литературному языку. Особенно интересно в этом отношении письмо Пушкина
к историку и драматургу Погодину по поводу написанной последним исторической
драмы «Марфа-посадница». В этом письме (ноябрь 1830 г.) Пушкин пишет: «Одна
беда: слог и язык. Вы неправильны до бесконечности - и с языком поступаете,
как Иоанн с Новым-городом. Ошибок грамматических, противных духу его усечений,
сокращений, - тьма. Но знаете ли? И эта беда не беда. Языку нашему надобно воли
дать более - разумеется сообразно с духом его - и мне ваша свобода более по
сердцу, чем чопорная наша правильность». Для правильного понимания этих заявлений
Пушкина необходимо понимать их связь с литературной борьбой 20-30-х годов XIX
в., в которой вопросам языка принадлежало исключительно большое место. Пушкин
в этих заявлениях восстает не против правильности вообще, а против той «правильности»,
которая насаждалась в его время писателями определенной стилистической школы.
Это были в отношении языка эпигоны карамзинизма, писавшие гладко и грамматически
правильно, но стереотипным, вылощенным языком, в котором забота о внешней формальной
безупречности поглощала все остальное.
Рецензируя одно из таких эпигонских произведений, «Литературная газета» (орган
пушкинской литературной группы) в № 36 1830 г. писала: «Язык довольно чистый,
но чистоты столь приторной, столь бесцветной, что готов был бы обрадоваться
пятнышку, лишь бы найти в нем признак жизни». «Грамматические ошибки», о которых
с такой симпатией говорит Пушкин в вышеприведенных заявлениях,- это те же «пятнышки»,
по которым заставляет тосковать «Литературную газету» аккуратный прилизанный,
мертвый язык эпигонской литературы 20-30-х годов. Совершенно ясно, что Пушкин
и его группа борются не против правильного употребления грамматических форм,
а против мнимой «правильности», основанной на узком, ограниченном понимании
того, что является допустимым и что является недопустимым в литературном языке.
Пушкин прежде всего требовал для литературного языка свободы от стеснительных
требований так называемого «хорошего тона», с его совершенно условными, произвольными
нормами. В одной из своих критических заметок, не опубликованных при его жизни,
Пушкин дает злую сатиру на эту «бонтонную» критику: «Если б «Недоросль», - пишет
Пушкин, - сей единственный памятник народной сатиры, если б «Недоросль», которым
некогда восхищалась Екатерина и весь ее блестящий двор, явился в наше время,
то в наших журналах, посмеясь над правописанием Фонвизина, с ужасом заметили
бы, что Простакова бранит Палашку канальей и собачьей дочерью, а себя сравнивает
с сукою!! «Что скажут дамы, - воскликнул бы критик, - ведь эта комедия может
попасться дамам!» В самом деле страшно! Что за нежный и разборчивый язык должны
употреблять господа сии с дамами! Где бы, как бы послушать! - А дамы наши (бог
им судья!) их и не слушают и не читают». Чрезвычайно важно отметить, что, по
словам Пушкина, ни ему самому, ни светским дамам его времени этот нежный и разборчивый
язык журналистов неизвестен. Об этом же речь идет в одной из пропущенных строф
восьмой главы «Евгения Онегина»:
В гостиной светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ничьих ушей
Живою странностью своей.
(Чему наверно удивится,
Готовя свой разборный лист,
Иной глубокий журналист,
Но в свете мало ль что творится,
О чем у нас не помышлял,
Быть может, ни один журнал!)
«Великосветским» претензиям журналистики Пушкин противопоставляет понятие
«просто хорошего общества». «Нашим литераторам,- пишет Пушкин в черновых заметках,-
хочется доказать, что и они принадлежат высшему обществу... не лучше было бы
им постараться по своему тону и своему поведению принадлежать просто к хорошему
обществу... Но не смешно ли им судить о том, что принято или не принято в свете,
что могут и чего не могут читать наши дамы, какое выражение принадлежит гостиной
(или будуару, как говорят эти господа)... Почему им знать, что откровенные оригинальные
выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха,
между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы только
общую невольную улыбку». Ср. с этим следующее замечание Вяземского, единомышленника
Пушкина, по вопросу о «приличии» в языке: «Порядочный лакей», то есть что называется
- un laquais en dimanche [