Дешевые авиабилеты в вашем браузере
Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Т. Лер-Сплавинский

К СОВРЕМЕННОМУ СОСТОЯНИЮ ПРОБЛЕМЫ ПРОИСХОЖДЕНИЯ СЛАВЯН

(Вопросы языкознания. - М., 1960. - № 4. - С. 20-30)


 
Вопрос, откуда явились славяне, когда и как заняли территорию, населяемую ими в историческое время, столь же стар, как и славистические исследования вообще. Он даже старее их, так как первые опыты ответа на него встречаем уже у древнейших славянских летописцев. Так, в самой древней русской летописи - Повести временных лет (начало XII в.) читаем в третьей главе: «По мнозѣхъ же времянѣхъ сѣли суть словѣни по Дунаеви, гдѣ есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. И от тѣхъ словѣнъ разидошася по землѣ и прозвашася имены своими, гдѣ сѣдше на котором мѣстѣ. Яко пришедше сѣдоша на рѣцѣ в имянемъ Марава, и прозвашася морава, а друзии чеси нарекошася. А се ти же словѣни: хровате бѣлии и серебь и хорутане. Волхомъ бо нашедшемъ на словѣни на дунайския, и сѣдшемъ в них и насилящемъ имъ, словѣни же ови пришедше сѣдоша на Вислѣ, и прозвашася ляхове, а от тѣхъ ляховъ прозвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне. Тако же и ти словѣне пришедше и сѣдоша по Днѣпpy и нарекошася поляне, а друзии древляне, зане сѣдоша в лѣсѣхъ; а друзии сѣдоша межю Припетью и Двиною и нарекошася дреговичи; инии сѣдоша на Двинѣ и нарекошася полочане, рѣчьки ради, яже втечеть въ Двину, имянемъ Полота, от сея прозвашася полочане. Словѣни же сѣдоша около езера Илмеря. и прозвашася своимъ имянемъ, и сдѣлаша градъ и нарекоша и Новъгородъ. А друзии сѣдоша по Деснѣ, и по Семи, по Сулѣ, и нарекошася сѣверъ. И тако разидеся словѣньский языкъ, тѣм же и грамота прозвася словѣньская» [1]. Здесь в летописи дается довольно точный перечень известных летописцу славянских племен, причем земли по среднему течению Дуная считаются их общей родиной. Это же мнение встречается в средневековых польских и чешских хрониках (Великопольская хроника XIII - XIV вв., История Польши Длугоша XV в., Хроника Далимиля) [2], в которых прародиной славян признается Паннония, т. е. центральные области Венгрии. Такое понимание прародины объясняется, видимо, библейским преданием о том, что колыбелью всего человечества была Азия, а от Вавилонской башни путь в среднюю Европу вел через Балканский полуостров и низменность среднего Дуная.
Когда в начале XIX в. стало серьезно развиваться научное славяноведение, один из его пионеров чешский исследователь И. Добровский, не придавая большого значения летописным данным, указал на особую важность для решения вопроса о славянской прародине близких языковых и этнографических связей славян и литовцев. На этом основании он сформулировал тезис (в 1810 г. в письме к Б. Копитару), согласно которому первоначальная территория славян лежала где-то за пределами литовской территории, на Днепре или за Днепром [3]. Из еще более отдаленных мест востока выводил род славян первый польский ученый-славяновед В. Cyровецкий, который в 1824 г. высказал мнение, что исходной территорией славян была далекая Армения, выйдя откуда они заняли Северо-восточную, а потом и среднюю Европу [4]. Под влиянием Суровецкого находился некоторое время знаменитый чешско-словацкий исследователь славянских древностей П. И. Шафарик [5].
Новые сведения в этой области изысканы были во второй половине XIX в. путем сравнительно-исторического исследования. Установление принадлежности славянских языков к большой индоевропейской языковой семье дало возможность оценить взаимоотношения между славянами и другими народами, пользующимися индоевропейскими языками, и способствовало ориентировке в вопросе о происхождении славян, хотя и не дало достаточных данных для окончательного его решения. Языковедческие исследования, итоги которых мы здесь подробно не будем рассматривать, привели к заключению, что славянские языки в общем произошли когда-то из языка, общего для предков современных славянских народов. Сопоставление основных особенностей этого общеславянского языка со строем иных индоевропейских языковых комплексов показало, что он больше других сроден с языком так называемых балтийских (возглавляемых ныне литовцами и латышами), а также германских народностей. Меньшую связь обнаружил он с языком древних иранских племен (древние скифы и сарматы, современные персы в Иране). Это дало основание для вывода о том, что славяне появились по соседству с упомянутыми языковыми комплексами, т. е. на территории средневосточной Европы. Но эти указания не были достаточно точны. Для решения вопроса были привлечены языковые реликты, сохранившиеся на протяжении нескольких столетий и даже нескольких десятков столетий на изучаемой территории - топонимические данные, среди которых самыми важными надо считать названия рек. На основании этого материала, а также анализа слов, заимствованных славянами в далеком прошлом из других языков, языковеды пришли к некоторым, к сожалению не вполне согласным, выводам, которые - наряду с данными истории древнего мира и отчасти археологии - явились основой в первые десятилетия нашего века для формулировки двух главных гипотез, касающихся происхождения и первоначальных мест жительства славян. Одну из них можно назвать восточноевропейской. Согласно этой гипотезе, первоначальные славянские территории располагались к востоку от прародины балтийских языков, где-то в России за Неманом и Днепром [6] или в бассейне верхней Западной Двины и верхнего Немана (вплоть до озера Ильмень) [7]. По второй гипотезе, которую сформулировал чешский археолог-историк Л. Нидерле, колыбелью славян были земли от средней Вислы до средней части бассейна Днепра [8]. С этим взглядом согласуются воззрения некоторых других исследователей, пользующихся почти исключительно лингвистическими данными. Вспомним здесь ботаника Ю. Ростафиньского и языковеда М. Фасмера [9], которые, однако, перемещают эту территорию главным образом в бассейн Припяти.
Наряду с этими двумя теориями уже с начала XIX в. существовала и третья гипотеза - «западная», по которой первобытная родина славян находилась в западной области их исторических территорий, приблизительно между бассейнами Эльбы и Буга. Эта теория, которую обычно называют автохтонной, была выдвинута еще в конце XVIII в. немецким историком А. Шлёцером [10] и пользовалась значительной известностью в период гердеровского идеализирования славян и их культуры; затем она поддерживалась польскими историками В. Кентшиньским (отцом) и братьями Э. и В. Богуславскими [11]. В последующее время она во многом ставилась под сомнение, прежде всего лингвистами, из-за поражающего дилетантизма в языковедческих выводах ее сторонников; в период обострения немецкого национализма эта теория встречает постепенно возрастающее, хотя и не всегда научно обоснованное сопротивление. И в Польше в течение довольно долгого времени эта теория встречала - особенно среди языковедов - довольно сдержанное отношение. Однако в связи с новыми исследованиями польских археологов, и в первую очередь И. Костшевского и Л. Козловского [12], в междувоенное время наступило возрождение и укрепление «западной» теории происхождения славян. Расходясь в частностях, оба названных археолога связали этногенез славян с экспансией так называемой лужицкой культуры на землях бассейна Одры и Вислы в период бронзового и в начале железного века. В поддержку этого тезиса выступил также крупнейший польский антрополог Я. Чекановский [13], а из языковедов - издатель познаньского журнала «Slavia occidentalis» М. Рудницкий.
Автор настоящей статьи не находил вначале достаточных языковедческих доказательств в этой области и лишь впоследствии, ознакомившись подробно с обширным языковым материалом (как грамматическим, так и лексическим и топонимическим), относящимся к общеславянскому периоду, убедился в преимуществах западной, автохтонной теории этногенеза славян [14]. В книге «О pochodzeniu i praojczyźnie Słowian», в соответствии с положениями Л. Нидерле и Я. Чекановского, разрабатывается точка зрения, согласно которой вопрос об этногенезе славян нельзя надежно решить путем одностороннего рассмотрения языкового материала (как думало большинство языковедов, исследовавших эту проблему у нас и за границей); он требует соразмерного освещения с точки зрения не только языка, но и материальной и духовной культуры человека, а также его физической организации, изучаемой на фоне языкового родства. Сопоставляя итоги исследований смежных дисциплин - истории и языкознания, предысторической археологии, отчасти этнографии и истории социального строя, автор намечает общую картину предполагаемого генезиса общеславянской этническо-языковой общности и локализации ее древнейшей территории. Итоги изучения полностью подтвердили так называемую «западную» теорию происхождения славян: общеславянский комплекс сложился в результате многовекового взаимного наслоения ряда индоевропейских этническо-культурных и языковых элементов, которые с конца периода младшего каменного века (неолита), через век бронзы и первые периоды железного века (т. е. начиная с III тысячелетия до н. э.) распространялись поочередно, преимущественно с юго-запада к северу и востоку. Заселяя территории бассейнов Одры и Вислы вместе с Бугом, они образовали четко характеризующийся в языковом и культурном отношении этнический комплекс, давший основу последующей широкой экспансии постепенно дифференцирующихся славянских народностей. Такое определение этногенеза славян во время второй мировой войны стало, с немногими отклонениями, почти исключительно господствующим в польской и чешской науке; оно было признано также многими неславянскими учеными (К. Вердиани, Ф. Фалькенган и др.).
В Польше западной теории решительно воспротивился ныне покойный К. Мошиньский. который и раньше был против всех автохтонных концепций. Еще в 1925 г. он выдвинул гипотезу, которую можно бы назвать азиатской, так как она относит происхождение славян в Среднюю Азию, в «северную пограничную полосу большой степи». И хотя позже в своем большом труде о народной культуре славян К. Мошиньский (вероятно, под влиянием полностью отрицательного отношения одного из самых крупных монголоведов В. Котвича к итогам тюрко-славянских языковых сопоставлений) значительно модифицировал это мнение и свел его к формуле, по которой «славяне уже за несколько столетий до времен Христа занимали огромное пространство с Дикого поля вплоть до балтийского побережья включительно», однако в целом он продолжал придерживаться мнения об их происхождении из более восточных областей, из евразийской пограничной полосы, не уточняя, однако, исходных пунктов [15]. Эту же точку зрения К. Мошиньский излагает в своем последнем труде «Pierwotny zasiąg języka prasłowiańskiego», который в целом посвящен борьбе с теорией о западном, автохтонном возникновении общеславянского комплекса [16]. Автор, будучи известным этнографом: пользуется в этой книге (как и в предшествующих этногенетическпх работах) почти исключительно лингвистической аргументацией, основанной не только на материале славянском и индоевропейском, но и тюркско-алтайском, который он использует для придания большей вероятности своей непоколебимой вере в восточное происхождение славян.
Страстная привязанность к провозглашаемому им тезису сдвинула его в этой книге в значительной степени с пути правильного методического рассуждения. Здесь содержится множество часто очень правильно и критически истолкованного этимологического материала, касающегося названий рек, растений, хозяйственных орудий и других славянских и неславянских слов, однако лишь такого, который позволяет вывести нужные для автора итоги или опровергнуть выводы его оппонентов; в то же время в книге обходятся молчанием данные, не согласующиеся с основным ее тезисом, причем это касается не только мелочей, но даже и целых комплексов исследования, которые считаются бесполезными, если только ведут к итогам, непримиримым со взглядами автора. Так, К. Мошиньский отрицает возможность привлечения в качестве вспомогательного материала при рассуждении о вопросах, касающихся происхождения и экспансии языков, данных из области предысторической археологии, а также антропологии, объясняя свою точку зрения в основном верным, но неправильно применяемым положением, по которому пути распространения языковых процессов настолько рознятся от путей культурных и расовых экспансий, что на основании фактов из этих двух областей никаких выводов о распространении языка сделать нельзя. Да и собственно языковые данные используются К. Мошиньским лишь частично; не принимаются во внимание те, которые опровергали бы его основные взгляды на происхождение и распространение общеславянского языка. В связи с таким подходом полностью остаются в стороне вопросы связей грамматической структуры языка древних славян и других индоевропейских языковых комплексов, которые наглядно приводят к установлению взаимосвязей славянского с балтийскими и германскими языками; сходства в языке рассматриваются односторонне; связям славян с восточными соседями придается больше значения, чем с западными.
Углубляясь в этимологический анализ множества названий растений, хозяйственных орудий, топографических имен, автор занимается, между прочим, подробно водной ономастикой бассейна Днепра, подчеркивая в ней основные элементы несомненно славянского характера, но минуя одновременно, такие же или схожие названия рек бассейна Одры и Вислы вместе с Бугом; в связи с этим у читателя, особенно недостаточно ознакомленного с топонимикой этих территорий, создается совершенно одностороннее представление об исключительно древнем славянском характере названий бассейна среднего Днепра в отличие от остальной территории между Карпатами и Балтийским морем. Что же касается точек соприкосновения между славянскими и урало-алтайскими языками, в особенности тюркскими, то К. Мошиньский уже в первой своей работе (1925 г.) перечислил около 40 тюркских слов, которые, по его мнению, заимствованы из общеславянского и должны доказать близкие, соседские славяно-тюркские связи еще в период славянской языковой общности. Подобные сопоставления, не говоря уже о том, что этимологии здесь разные, возбуждающие сомнение, с методической точки зрения недопустимы; об этом высказался уже в то время В. Котвич, который подчеркнул, что знание исторического состояния строя тюркских языков в настоящее время в основном: не проникает в прошлое глубже, чем до VII-VIII вв. [17]. Такая значительная хронологическая разница препятствует, по В. Котвичу, тому, чтобы принимать серьезно во внимание тюркско-славянские этимологические сопоставления. Этого отрицательного замечания Котвича Мошиньский не принял во внимание; в своих дальнейших трудах он по-прежнему пользовался непосредственными сопоставлениями тюркских и общеславянских слов (и наоборот), рассчитывая, по-видимому, на слабую ориентацию читателей-славистов в соответствующей хронологии.
Все же, очевидно под влиянием Котвича, К. Мошиньский сгладил в известной степени свои воззрения относительно восточного, азиатского происхождения общеславянского языка. Критический анализ итогов этногенетических исследований Мошиньского (который, конечно, здесь в подробностях дать нет возможности) в целом приводит, однако, к выводу, что даже модифицированный подход к теории восточного происхождения славян и их языка (несмотря на огромную работу, которую для поддержания этой теории выполнил К. Мошиньский) ни в коем случае удовлетворить не может. Ему прежде всего (вопреки мнению, столь решительно выражен ному Мошиньским) противоречат лингвистические данные. Не те данные, которым Мошиньский посвятил свое главное внимание, сделав подробные наблюдения над названиями растений и разнообразных хозяйственных орудий (хотя о их географическом происхождении и странствованиях, несмотря на неоднократные очень удачные этимологические анализы, обычно почти ничего определенного сказать нельзя), но более широкие, касающиеся грамматического строя общеславянского языка в его отношении к соседним языкам. Эти данные представляют совсем в ином свете родственные связи внутри индоевропейской семьи языков, а впоследствии и первоначальную локализацию славянских племен среди других индоевропейских. Анализ этих связей, которым в последнее время уделяется особенно много внимания (достаточно вспомнить серьезные итоги трудов немецкого компаративиста В. Порцига и болгарского ученого В. Георгиева [18]. привел к однозначному заключению, что общеславянский диалектальный комплекс до времени ослабления индоевропейской языковой общности находился в ближайшем родстве с комплексом наречий так называемых балтийских племен, а также с германскими наречиями, вместе с которыми он входил в состав североиндоевропейской диалектальной группы. Связи же этого комплекса с наречиями иранских племен, а по-видимому, и фракийских, были во всяком случае намного слабее.
Такое положение вещей заставляет предполагать, что территории, на которых образовался общеславянский язык, должны были находиться в ближайшем соседстве с местожительством балтийских и германских племен. Но так как места поселения обоих этих комплексов находились, несомненно, в прибалтийской полосе: первого комплекса в бассейне Немана, Западной Двины и Преголи. второго - в южной Скандинавии, Ютландии и в бассейне нижней Эльбы, - исконную славянскую территорию, которая соседила с обоими упомянутыми районами, надо усматривать в разделяющем их пространстве бассейнов Одры и Вислы. На юго-востоке это пространство, если учитывать языковые связи с иранскими и фракийскими племенами, захватывало часть бассейнов верхнего Днестра и среднего Днепра. Это распространение во всяком случае решительно иное, чем у К. Мошиньского, который считал средний бассейн Днепра только вторичной прародиной славян, уже после их переселения за несколько столетий до новой эры из евразийской пограничной полосы. Хронологию этого славянского нашествия на территорию бассейна Днепра Мошиньский не уточняет, но так как он считает славянами упомянутых Геродотом (в V в. до н. э.) неуров, передвижения которых этот греческий писатель относит ко времени, несколько опережающему поход Дария против скифов, т. е. около VII в. до н. э., то ему приходится принять, что движущаяся с востока на запад славянизация Поднепровья должна была ко времени, хронологически близкому к началу последнего тысячелетия до н. э., объять Украину, а затем Волынь. В этом Мошиньский приближается к нашему пониманию западного, автохтонного происхождения славян: славянский языковой характер упомянутой территории кажется несомненным для той эпохи и с «западной» точки зрения. На это указывают не только относительно древние славяно-фракийские языковые контакты, не охватывающие балтийских наречий, но и смешанный характер топографической терминологии, особенно речной, которая наряду со многими фракийскими и иранскими элементами содержит большое количество несомненно общеславянских названий. К. Мошиньский обратил на них внимание, но. обойдя молчанием не менее обильное их наличие также в области бассейнов Одры и Вислы, считал их доказательством первобытности - почти вторичной автохтонности - славянских поселений на Поднепровье. Однако в этой связи обращает на себя внимание тот факт, что на западе общеславянскими являются названия не только мелких приточных речек, но и главных водных магистралей (как Одра, Висла). Последние, как правило, являются самыми древними и прочными, в то время как на Поднепровье названия главных рек исключительно чужого происхождения (ср. Днепр. Дон, Днестр, укр. Бог = русск. Южный Буг и т. д.). а славянские названия выступают регулярно только у их притоков (те названия, которые существуют в бассейне Вислы, встречаются главным образом в уменьшительных формах). Это, как нам кажется, отчетливо свидетельствует о том, что общеславянская номенклатура в бассейнах Одры и Вислы была старше и отсюда вторично перешла на Поднепровье, где. впрочем, наравне с общеславянским языком стала развиваться своей буйной, самостоятельной жизнью.
Кроме этих языковых указаний, говорящих в пользу западно-восточного направления экспансии славян из их первоначальных мест проживания в бассейнах Одры и Вислы на Поднепровье, имеются данные и других, внеязыковых областей этнического и культурного развития славянщины, которые К. Мошиньский постоянно и последовательно отвергал без существенного обсуждения. Построение выводов, касающихся происхождения славян, исключительно на языковом материале при принципиальном пренебрежении данными других областей культурного развитая, а так же антропологических изменений, удивительное для этнографа и этнолога, таким был покойный К. Мошиньский, сужает материальные основы этногенетических исследований и не имеет достаточного обоснования.
Необходимо учитывать, что язык наравне с продуктами материальной культуры является признаком развития культурной жизни человеческих комплексов, охватываемых общими социальными связями, которые опираются в своих основах на физическое родство индивидуумов, входяших в состав этих комплексов. Таким образом, исходная связь между данными истории языка, материальной культуры и антропологии не может подлежать сомнению. Другое дело, что эту связь на всех стадиях ее развития нельзя рассматривать в одной плоскости, так как развитие и ход изменений в пределах явлении каждой из этих трех областей человеческой жизни совершаются разными путями. Исследуемые антропологией расовые перемены и физические изменения в организации человека зависят от его физической наследственности, они не знают перерывов и скачков, не связанных с миграциями человеческих групп и их физическим смешением. Что касается явлений из области материальной культуры, ее разнообразных продуктов и условий их возникновения, то они, подобно языковым особенностям, могут передвигаться и распространяться на более или менее широких пространствах путем простого подражания без посредства миграции индивидуумов пли общественных групп. При этом материальные и психические условия культурной экспансии отличаются от языковой экспансии. Расширение продуктов материальной культуры и подражание их производству зависят часто от особенностей природы определенных территорий, от их водных ресурсов, фауны, флоры, обороноспособности, в то время как языковая экспансия в высшей степени зависит от ситуации общественных отношений на смежных территориях, от плотности их населения, от разницы в уровне их материальной, духовной и общественной культуры. От совокупности этих факторов зависел темп и направление экспансий языков, которые отнюдь не обязательно сопутствовали распространению и развитию комплексов материальной культуры. Потому усматривать во всяком комплексе памятников материальной культуры, без учета его территориальных и хронологических связей, а также антропологических отношений, отдельную племенно-языковую единицу было бы доказательством примитивизма научного мышления и привело бы к ошибочным выводам. Однако, с другой стороны, априорный отказ от такой возможности является далеко идущим упрощением, которое может привести к возможности ошибочного восстановления образа предысторического прошлого. Чтобы избежать этих трудностей и уберечься от ошибок в умозаключениях, надо обращать пристальное внимание на связи между явлениями разных областей этнического культурного развития, на их возможные противоречия или схождения, а также параллелизм развития.
Необходимо также помнить о том, что по вопросам миграции обширнейший доказательный материал доставляют антропологические данные, поскольку телесные признаки могут переноситься и распространяться только вместе с движениями населения (в то время как продукты материальной культуры, как и языковые явления, могут распространяться не только путем миграции, но и посредством заимствований из одной группы населения в другую, причем даже на весьма значительные расстояния). К сожалению, однако, историко-антропологический материал сохранился в столь скудной мере, что основанные на нем выводы не выходят за рамки главных линий развития популяции на исследуемых территориях. Намного обильней данные из области материальной культуры, которые доставили в последние сорок лет археологические разыскания в Польше и соседних странах, находящихся - преимущественно благодаря работам польских археологов - в числе наиболее исследованных районов Европы. Как основа для этногенетических выводов этот материал имеет ряд преимуществ перед языковым материалом: находки материальной культуры точно локализированы и, принадлежа к определенным археологическим слоям, довольно легки для хронологизации. В области же языковых явлений (за исключением разве топонимических данных) предысторическая локализация и точная хронология встречаются часто с серьезными трудностями. Имея в виду все выдвинутые здесь моменты, надо признать, что ни в коем случае нельзя согласиться с отрицательным мнением Мошиньского и отказаться от использования, наряду с языковыми данными, также тех указаний для воспроизведения путей происхождения славян и древнейшей локализации их поселений, которые доставляют археология и антропология. Использование их тем более не должно вызывать возражений, что между итогами языковедческих исследований, говорящими в пользу западной, одранско-вислинской локализации древнейших славянских поселений, и данными археологических и антропологических исследований не наблюдается никаких противоречий; наоборот, их сопоставление ведет к полностью согласным заключениям, которые поддерживают и дополняют друг друга.
Картина развития системы культурных комплексов, которая для областей средневосточной Европы воссоздана благодаря трудам наших археологов (прежде всего И. Костшевского, Л. Козловского и К. Яжджевского [19]), представляется в следующем виде. В последние периоды неолитического века (т. е. в конце III тысячелетия до н. э.) области от бассейна Эльбы и балтийского побережья вплоть до границы среднего бассейна Днепра занимали племена так называемой культуры шнуровой керамики, наслоившиеся в области бассейнов Одры, Вислы, Немана и верхнего Днепра на более древние поселения племен так называемой культуры гребенчатой керамики, названные также уральскими (в связи с тем, что их экспансия охватывала, в самых общих чертах, территории от Урала вплоть до левого побережья средней и нижней Одры). Пространство, занимаемое культурой шнуровой керамики, географически почти соответствующее распространению наречий, определяемых в языкознании как североиндоевропейские (т. е. употребляемые языковыми предками балто-славян и германцев), в начале века бронзы было разделено пришедшей с южного запада (т. е. из областей более поздней южной Германии и дунайской долины) экспансией племен, принадлежащих к циклу так называемой унетицкой, впоследствии долужицкой культуры. Цикл этот, поглотив несколько других комплексов «шнуровой» культуры (прежде всего так называемой тшинецкой), развился в могучий комплекс так называемой лужицкой культуры (от первых находок, добытых в Лужицах). Этот комплекс охватил полностью территории бассейнов Одры и Вислы, подходя к Балтийскому морю, а на юге не достигая склонов западных Карпат и верхнего бассейна Днестра. Ассимилируя в значительной степени находящееся на этом пространстве население культуры шнуровой керамики, он отделил западное крыло «шнуровцев», т. е. предков германцев, от восточного крыла, из которого образовались балтийские народности, а сам стал основой формирования общеславянского комплекса. Существовавшая до сих пор тесная связь этого комплекса с предками балтов в пределах «шнуровой» культуры теперь разорвалась.
В сопоставлении с языковыми изменениями, которые должны были произойти в то время в данной области, имеется полное основание считать этот культурный процесс лужицкой экспансии соответствием распада балто-славянской языковой общности, тем более что географический радиус лужицкой экспансии, ограниченной течением Буга, почти вполне соответствует исторической языковой славяно-балтийской границе. Эти факты, однако, не позволяют (вопреки мнениям некоторых археологов) отождествлять население, которое образовало и распространило так называемую лужицкую культуру в целом, с древними славянами. Радиус экспансии лужицкой культуры значительно превышал во время своего наибольшего развития сферу славянского поселения: в веке бронзы, вероятно. ни на территории Чехии, Моравии и Паннонии, ни в восточных подальпийских странах, куда доходила лужицкая культура, славян вовсе не было. Население лужицкой культуры вошло на этих территориях в состав других этнических комплексов (кельты и иллиры). с которыми, впрочем, культура эта, наверное, имела связь п раньше. Носители лужицкой культуры дали начало славянам только на территории бассейнов Одры и Вислы, на которых они смешались с прежним, «шнуровым» населением, наслоенным на более древний субстрат культуры гребенчатой (уральской) керамики, общий для всего этническо-культурного балтийского комплекса.
Таким образом, на основании итогов археологических исследований надо принять, что в этногенезе славян участвовали в основном три составные этническо-культурные элемента: 1) «уральское» население культуры гребенчатой керамики; 2) население культуры шнуровой керамики, которое наслоилось в более позднее время неолитического века на основу уральского поселения, по крайней мере на протяжении от верхнего Поволжья вплоть до левого побережья средней и нижней Одры; 3) население так называемой лужицкой культуры, наслоенное на более древнюю «уральско-шнуровую» основу в области бассейнов Одры и Вислы вместе с Бугом. Амальгама, возникшая из смешения и взаимного проникновения этих трех этническо-культурных элементов, выделение которых сделало возможным итоги археологических исследований последних годов, выкристаллизовалась - по всей вероятности, около третьей четверти I тысячелетия до новой эры - в подлинный общеславянский комплекс, археологическим соответствием которого надо считать возникший в то время на основе лужицкой культуры (хотя во многих отношениях стоящий ниже ее) комплекс, известный в археологии под названием культуры ямных погребений. Этот комплекс охватывает в общих чертах ту же самую территорию, что и лужицкая культура в бассейнах Одры и Вислы, но проявляет заметные тенденции к экспансии на восток, на земли среднего, а также верхнего бассейна Днепра. Там он соединяется с комплексом так называемой зарубинецкой культуры (который уже раньше был связан посредством так называемой высоцкой культуры с лужицким комплексом), являющимся, по всей вероятности, с археологической точки зрения зародышем этническо-культурного комплекса восточнославянских племен [20].
Эта начертанная на основании сходства археологических и языковедческих данных картина возникновения и первоначального развития общеславянского комплекса приобретает особую отчетливость и вероятность при сопоставлении с итогами новейших исследований и обобщений, доставленных в последнее время антропологами - в особенности главой польских антропологов, одним из основоположников «западной», автохтонной теории происхождения славян Я. Чекановским и антропологом и археологом В. Кочкой [21]. Оба эти автора, хотя и разными путями, приходят к заключениям, которые, несмотря на разницу в частностях, дают на основе анализа антропологических данных картину, вполне согласную с тем, что было сказано выше относительно этногенеза славян и их первоначальной локализации. Чекановский утверждает, что, по сравнению с несомненной непрерывностью заселения средневосточной Европы в период младшего палеолита, поражает сохранение вплоть до нашего времени антропологической обособленности полосы последнего оледенения (т. е. всего побережья Балтийского моря от нижнего Рейна до восточных окраин бассейна Западной Двины), которая была, безусловно, заселена в самое позднее время. Внутри этой территории палеоантропологическими исследованиями обнаруживается в двух ее частях ничем не нарушенная непрерывность развития этнических отношений с периода мезолита, а именно в областях, занимаемых в раннеисторическое время германцами на западе и западными балтами (пруссами) на востоке, вплоть до Немана. На этих территориях до сих пор сохраняется древнейшая антропологическая формация, находящаяся в более тесной связи с населением неолитического периода, чем жители промежуточной полосы, отделяющей эти две реликтовые области друг от друга. В этой промежуточной полосе обнаруживается воздействие южного, континентального соседства вплоть до Балтики (между средней Эльбой и нижней Вислой) в виде усиленной примеси лапоноидального элемента, который является характерным признаком населения гористого остова средней Европы. Чекановский утверждает, что археологическим соответствием этой примеси, несомненно, следует считать сложившийся в течение века бронзы в полосе, отделяющей германцев от западных балтов, комплекс так называемой лужицкой культуры. Эта культура была принесена в названный район этническим среднеевропейским элементом, который с языковедческой точки зрения характеризовался распадением североиндоевропейской языковой (германо-балто-славянской) группы путем языкового отделения общеславянских племен от балтийских, с которыми они образовали раньше языковую (балто-славянскую) общность.
К итогам, согласным с этой оценкой, приходит и В. Кочка. Кропотливые статистические подсчеты всего доступного историко-антропологического материала дали ему основание считать район средней Европы (от верхнего Рейна и Альп вдоль побережья Дуная через западные и северные причерноморские области вплоть до Дона) территорией образования этнически-языкового общеиндоевропейского комплекса. При этом этногенез славян он понимает как продукт среднеевропейской популяции, преимущественно из наддунайского района на север, на территории в бассейнах Эльбы, Одры и Вислы, занятые уже раньше индоевропейскими племенами - носителями культуры шнуровой керамики. Экспансия эта, соответствующая с археологическом точки зрения распространению лужицкой культуры, легла в основу общеславянского этнического комплекса, который, таким образом, имеет автохтонный характер. И хотя его составные части пришли на указанную территорию путем экспансии и инфильтрации с разных сторон, однако главный остов (как на это указывает антропологический состав, который мы здесь подробно рассматривать не можем) образовали: с одной стороны, доиндоевропейская демографическая основа еще мезолитического происхождения, с другой - двухкратное по меньшей мере наслоение на этой основе среднеевропейских демографических волн - по языку индоевропейских, археологически же представленных сперва комплексом культуры шнуровой керамики, а после - лужицкой культуры. Таким образом, выводы антропологов в конечном счете подтверждают и поддерживают выводы представителей других дисциплин относительно возникновения общеславянского этнически-языкового комплекса. В этом освещении автохтонное происхождение славян и локализация их древнейших поселений в западной области их исторических территорий, в бассейнах Одры и Вислы, кажутся вполне надежными, а иммиграция «с востока» уже сформировавшегося комплекса славян, пользующегося общеславянским языком, не может быть признана реально существовавшей.
Наконец, еще одно частное замечание. Антропологи, а также и археологи обращают особое внимание на несомненно выдающуюся роль, которую в этногенезе славян сыграли элементы, проникшие из среднеевропейских, наддунайских областей (что не противоречит и оценкам языковедов). Это напоминает нам рассказы древнейших славянских летописцев о наддунайском происхождении славянских общин. Невольно возникает вопрос: нет ли в этих преданиях отголосков исторической истины трехтысячелетней давности?
 

Литература

1. «Повесть временных лет», ч. 1. под ред. В. П. Адриановой-Перетц, М. - Л., 1950, стр. 11.

2. Ср. Т. Lehr-Sptawiński, W. Kuraszkiewicz, F. Slawski, Przegląd i charakterystyka języków słowiańskich. Warszawa. 1954, стр. 18-19.

3. И. В. Ягич, Письма Добровского и Копитара, СПб., 1885, стр. 119.

4. W. Surowiecki, Śledzenie początku narodów słowiańskich, Warszawa, 1824, стр. 177 и сл.

5. См. его основной труд: P. J. Šafařik, Słovanské starožitností, Praha, 1837, стр. 190 и сл.; см. также его более раннюю книгу «Ueber die Abkunft der Slaven nach Lorenz Surowiecki», Budapest, 1828.

6. J. Rozwadowski, Kilka uwag do przedhistorycznych stosunków wschodniej Europy i praojczyzny indoeuropejskiej na podstawie nazw wód, «Rocznik slawistyczny », t. VI, 1913, стр. 39-73; его же, Nazwy Wisły i jej dorzecza, Warszawa б. г.). Перепечатка в его посмертном труде «Studia nad nazwami wód słowiańskich», Kraków, 1948, стр. 280 и сл. (ср. стр. 303).

7. Al. Schachmatow, Zu den altesten slavisch-keltischen Beziehungen, AfslPh, Bd. XXXIII, Hf. 1-2, 1911.

8. Последнюю формулировку этих взглядов см. в посмертно изданном труде Л. Нидерле (L. Niedеrlе, Rukovet slovanských starožitností, Praha, 1953, стр. 25).

9. См. J. Rostafiński, О pierwotnych siedzibach i gospodarstwie Stowian w przedhistorycznych czasach, Kraków, 1908; M. Vasmer, Untersuchungen über die ältesten Wohnsitze der Slaven, I, Leipzig, 1923; его же, Die Urheimat der Slaven, сб. «Der ostdeutsche Volksboden», hrsg. von W. Volz, Breslau, 1926.

10. A. L. Sсhlözer, Allgemeine nordische Geschichte, Halle, 1771.

11. W. Kęrzyński, О Słowianach mieszkających niegdyś miedzy Renem a Labą, Salą i czeską granicą, Kraków, 1899; E. Воgusławski. Historia Słowian, Kraków - Warszawa, I - 1888, II - 1899.

12. Важнейшие труды И. Костшевского по рассматриваемым вопросам: J. Коstrzewski, Od mezolitu do okresu wędrowek ludów, в кн. «Prehistoria ziem polskich», Kraków, 1939; его же, Prasłowiańszczyzna. Zarys dziejów i kultury Prasłowian, Poznań, 1946. Из работ Л. Козловского назовем здесь: L. Коzlоwski. Kultura łużycka a problem pochodzenia Słowian, «Pamiętnik IV Powsz. Zjazdu historyków polskich », I, Lwów, 1925, стр. 14 и сл.

13. J. Сzekanоwski, Wstęp do historii Słowian. Lwów, 1927 (2-е wyd. - Poznań, 1957); его же , Polska-Słowiańszczyzna. Perspekty wy antropologiczne, Warszawa, 1948.

14. Cм. T. Lehr-Spławiński , О pochodzeniu i praojczyźnie Słowian, Poznań, 1946, стр. 237. В этой работе автор полностью стоит на позиции западной теории.

15. См. К. Moszyński, Badauia nad pochodzeniem i pierwotną kulturą. Słowian, Kraków, 1925; его же, Kultura ludowa Słowian, cz. II, zesz. 2, Kraków, 1939, стр. 1530 и ел.

16. К. Моszуński, Pierwotny zasiąg języka prasłowiańskiego, Wroclaw - Kraków, 1957, стр. 332. См. рецензии на эту работу: В. Н. Топоров , ВЯ, 1958, № 4; Т. Мilеwski, «Rocznik sławistyczny», t. XXI, cz. 1, I960; ср. также: Т. Lehr-Spławiński, Rozmieszczenie geograficzne prasłowiańskich nazw rzecznych, «Rocznik sławistyczny», t. XXI, cz. 1, 1960 и его же, Kilka uwag о słowiańskiej nazwie Dunaju, «Sprawozdania PAN», Wydzial I, t. II, 1959, стр. 78-79.

17. См. W. Kotwicz , [рец. на кн.:] К. Moszyński, Badania nad pochodzeniem i pierwotną kulturą Słowian, «Rocznik orientalistyczny», t. III, Lwów, 1927, стр. 291 и сл.

18. W. Porzig, Die Gliederung des indogermanischen Sprachgebietes, Heidelberg, 1954, стр. 251; В. И. Георгиев , Исследования по сравнительно-историческому языкознанию, М., 1958.

19. Соответствующие труды И. Костшевского и Л. Козловского упоминаются выше. Из трудов К. Яжджевского (К. Jażdżewski) на первый план выдвигается «Atlas to the prehistory of the Slavs», Lódź, I - 1948, II - 1949.

20. В последнее время на эту точку зрения стал П. Н. Третьяков. См. его «Итоги археологического изучения восточнославянских племен», М., 1958.

21. J. Czekanowski, Zasadnienie praojczyzny Słowian i ich różnicowania się, «Z polskich studiów sławistycznych. Prace język. i etnogen.», Warszawa, 1958: W. Кócka, Zagadnienia etnogenezy ludów Europy, Wrocław, 1958. Ср. рецензию Т. Лера-Сплавинского «Rzut oka na etnogenezę Słowian ze strony antropologii», «Archeologia Polski», t. IV, 1960, стр. 211 и сл.