Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

В. Баевский

НОВЫЕ ДОКУМЕНТЫ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ ПУШКИНА

(Вопросы литературы. - М., 2002, № 2)

 
В 1995 году в Милане в известной серии "Библиотека Адельфи" вышла книга исследовательницы и переводчицы русской литературы профессора Серены Витале "Пуговица Пушкина" [1]. От чуть ли не ежегодно появляющихся крикливо-сенсационных монографий о последней дуэли и смерти Пушкина, рассматривающих и пережевывающих уже известные факты, при этом всегда выборочно и предвзято, книга Витале отличается тем, что она впервые вводит в научный оборот целый комплекс важнейших документов - 21 письмо Дантеса Геккерену за 1835 и 1836 годы и 2 письма Дантеса Екатерине Гончаровой, которой суждено было стать его женой, а события излагаются без существенных пропусков и объективно. Книга Витале написана живо, она интересна и профессионалам - исследователям биографии Пушкина, и самым широким кругам читателей.
К сожалению, письма приведены только в переводе на итальянский язык, со значительными купюрами. Четыре письма к Геккерену и три письма к Екатерине Гончаровой не опубликованы вовсе.
Вскоре журнал "Звезда" напечатал в переводе на русский язык с французского и итальянского, и тоже с купюрами, 21 письмо к Геккерену и все пять писем к Екатерине Гончаровой [2].
А затем вышла в свет книга, в которой сосредоточены все 25 известных писем Дантеса Геккерену и все 5 писем Дантеса к Екатерине Гончаровой, напечатанные без купюр в оригинале по-французски и в русских переводах с необходимыми комментариями. К этим материалам присоединены давно известное письмо Геккерена Дантесу от ноября 1836 года и впервые публикуемые документы из нидерландских архивов, рассказывающие о судьбе Геккерена и Дантеса [3]. И все-таки приходится сожалеть, что на русский язык не переведена вся содержательная книга Витале. И даже не отрецензирована. Автор настоящей статьи делит вину с другими исследователями Пушкина. Меня останавливало отсутствие полного текста писем и их французских оригиналов. А как полезно было бы нашей культуре задуматься над замечаниями Витале об исследователях Пушкина, не знающих французского языка, о нашем ханжестве, жеманстве, нашей ложной преувеличенной стыдливости (pruderie), о нашей вековой зашоренности и одновременно о нашем самомнении.
В качестве примера нашей зашоренности укажу на репутацию графа М. С. Воронцова. В дни пушкинского юбилея 1937 года в детском журнале "Мурзилка" была почему-то перепечатана знаменитая эпиграмма Пушкина на графа Воронцова. Мама мне ее прочла - сам я читать еще не умел - и объяснила, как низок был этот полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда и полу-подлец, который преследовал Пушкина. И я возненавидел графа Воронцова. Не случайно современники говорили о Пушкине, что эпиграмма была его кинжалом. Она нанесла графу Воронцову рану глубиной в 180 лет.
С возрастом я постепенно с немалым удивлением узнавал, что граф Воронцов был боевым генералом, героем Отечественной войны 1812 года и последующих кампаний против Наполеона, в Бородинском сражении был ранен штыком - генерал ранен штыком! - после падения Наполеона несколько лет гуманно и решительно командовал русским оккупационным корпусом во Франции, потом, в бытность наместником императора на юге России, много сделал для упрочения благосостояния и украшения Таврии и Новороссии, узнал, что он доброжелательно встретил ссыльного Пушкина, ввел его в свой дом, предоставил ему возможность заниматься в своей уникальной библиотеке, сто лет собиравшейся его предками, в том числе отцом - русским послом в Лондоне. И лишь потом Пушкин и Воронцов оказались врагами, потом - когда двадцатитрехлетний Пушкин увлекся прекрасной легкомысленной женщиной, женой графа Воронцова.
С другой стороны, и нам следовало указать Витале на оправдательный уклон ее книги, в которой проглядывает стремление непременно обелить Геккерена и Дантеса.
Теперь мы можем в полной мере оценить значение введенного в научный оборот пласта материалов первостепенной важности, и даже обязаны это сделать. Увы. Интимная жизнь Пушкина давно перестала быть интимной. Очень давно. Еще при его жизни. Мы не собираемся здесь, как это бывает, сладострастно копаться в ней, предлагать еще одну версию всей истории последней дуэли и смерти Пушкина. Их без нас нагромождено безобразно много скороспелых, поверхностных, мнимо сенсационных, исключающих одна другую. Например, согласно одной из самых последних, Пушкин, невольник чести, погиб, отстаивая честь не свою, не своей жены, а ее сестры Александры Николаевны [4]. Ограничимся строго корректным анализом писем, постараемся установить, что нового они вносят в науку о Пушкине, какие старые построения они отсекают. С чистой совестью повторим за нашим замечательным предшественником: "Мы не создаем Пушкина по своему образу и подобию, а берем действительно Пушкина с его действительным характером и с теми убеждениями и взглядами, которые действительно сложились у него..." [5].
Из 25 писем Дантеса к Геккерену прямое отношение к Пушкину имеют только 8. Они-то главным образом и привлекают наше внимание - семь обстоятельных писем и одна записка. Не будем превращать пушкиноведение в дантесоведение. Первое письмо датировано 20 января 1836 года. Шестое даты не имеет и, насколько можно судить по содержанию, написано между серединой апреля и началом мая 1836 года. В середине мая Геккерен приехал в Петербург, и его регулярная переписка с Дантесом прекратилась. Седьмое письмо и записка дат не имеют; время их написания определяется на основании содержания как 17 октября и 6 ноября 1836 года, и адресованы они из Петербурга в Петербург. Таким образом, они подводят нас непосредственно к первой, несостоявшейся дуэли Пушкина с Дантесом. (Анонимные письма, послужившие поводом для вызова, Пушкин получил утром 4 ноября.)
Два из писем Дантеса, от 20 января и 14 февраля, во фрагментах, относящихся к Пушкину, были известны уже более полувека. Но, опубликованные вне контекста, с неточностями, они внесли не меньше сумбура в наши знания о Пушкине.

* * *

До сих пор в науке о Пушкине и в нашем обществе господствовало предубеждение, согласно которому Дантес просто забавлялся, ухаживая за женой Пушкина. Для него это было развлечением в духе французского ХVIII века, вариациями на темы "Опасных связей" Шодерло де Лакло. Когда Пушкин воспротивился циничным преследованиям, которым подвергалась его жена, Дантес его хладнокровно пристрелил. Жуковский, близкий друг и покровитель Пушкина, сам участвовавший в переговорах, связанных с дуэлью, утверждал, что со стороны Дантеса был только "ветреный и злонамеренный разврат" [6]. Правда, это черновая редакция письма к Бенкендорфу, которое никогда не было отправлено.
Долгое время культивировалась ошибочная концепция заговора международной реакции, который убил (в некоторых ответвлениях этой концепции - при прямом участии Николая I и Бенкендорфа) великого революционного поэта. Отчетливо она выражена Л. Гроссманом в талантливом романе "Записки д’Аршиака" и в ряде его научно-литературных трудов [7]. Отзвуки ее слышны в стихотворении Багрицкого "О Пушкине" 1924 года:
 
...Наемника безжалостную руку
Наводит на поэта Николай!
Он здесь, жандарм!
Он из-за хвои леса
Следит - упорно, взведены ль курки,
Глядят на узкий пистолет Дантеса
Его тупые скользкие зрачки.
 
Нельзя сказать, что такой подход вовсе не имел под собою оснований. Жуковский утверждал, что правительство до самой смерти поэта и в самый миг его смерти смотрело на него как на главу демагогической, то есть революционной, партии, что он находился "под строгим, мучительным надзором", что Бенкендорф до самого конца преследовал его мелочными придирками и выговорами. Однако отсюда до заговора международной реакции недосягаемо далеко [8].
Ю. Лотман, который в своей замечательно умной книге вообще несколько рационализировал биографию Пушкина, решительно отверг обе эти концепции и объяснил поползновения Дантеса иначе. "Странность его отношений с Геккереном ложилась грязным пятном на его имя и грозила испортить столь успешно начатую карьеру. Выход был найден простой: шумный и гласный роман с какой-нибудь известной дамой света устранил бы порочащие его слухи и одновременно, согласно представлениям того времени, придал бы ему "блеск" в глазах общества. Все поведение Дантеса свидетельствует о том, что он был заинтересован именно в скандале - речь шла не о любви, а о расчетливом ходе в низменных карьеристских поползновениях. Предметом своих домогательств Дантес избрал жену Пушкина, которая была в зените своих светских успехов, и начал грубое и настойчивое преследование ее изъявлениями мнимой страсти" [9]. "Пушкин пал жертвой заговора педерастов", - сказал мне Ю. Лотман в одном разговоре.
Опубликованные письма заставляют эти сильно упрощенные представления пересмотреть. Они разворачивают перед нами подлинную трагедию.
Чтобы лучше ориентироваться в дальнейшем, необходимо помнить, что Наталия Николаевна и Дантес были ровесниками, совсем молодыми людьми; в 1835 году, когда началась их любовь, это были красавица и красавец 23 лет. Дантес был как раз в том возрасте, в котором Пушкин влюбился в Елизавету Ксаверьевну Воронцову, жену графа Воронцова. Еще на два года моложе, заметим, был автор стихотворения "Погиб поэт! Невольник чести..."». Пушкин был в полтора раза старше, ему исполнилось 36 лет. Геккерен был еще старше, ему в то время было 43 года.
Вот как описывает жену Пушкина граф В. А. Соллогуб - талантливый литератор, светский человек в полном смысле этого слова. "Много видел я на своем веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! ... Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной: ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы..." [10].
Лермонтов погиб через 4 года после Пушкина. Наталия Николаевна умерла через 26 лет после своего первого мужа. Геккерен - через 47 лет после смерти Пушкина. Дантес - через 58.
Перед нами разворачивается заключительный акт подлинной трагедии. В обиходной жизни трагедией называют любое тяжелое происшествие - гибель пассажиров автобуса в дорожной катастрофе, смерть единственного сына престарелых родителей. Мы говорим о трагедии в том смысле, как ее понимали создатели этого жанра древние греки, как ее понимание закрепилось в мировой эстетике. Могучий герой, душевными качествами неизмеримо возвышающийся над всеми окружающими людьми, идет к своей цели, побеждая все новые препятствия, через трудные перипетии. Но над ним отяготел всемогущий рок, и каждый шаг, который дается ему с таким трудом и опасностями и, как ему, ослепленному, кажется, приближает его к цели, на самом деле оказывается шагом к неотвратимой развязке - к гибели. А хор, непременный участник трагедии, в ужасе созерцает происходящее, не в силах ему помешать, и только сопереживает трагическому герою. Гибель наделенного высокими достоинствами героя - жертвы неумолимого рока повергает зрителей трагедии в катарсис.
Так написан "Борис Годунов". Появление Самозванца царь Борис воспринимает как возмездие за свое преступление. Он побеждает Самозванца на поле боя, но умирает под тяжестью страшной вины - детоубийства, некогда очистившего ему путь к трону.
После воцарения Николая I и освобождения из ссылки Пушкин стал искать новые пути в жизни. Позже он выразил это в присущей ему лаконичной эпистолярной манере. В апреле 1834 года, на Пасху, он пишет жене из Петербурга в Москву: "К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен: царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут" [11]. Следовало выбирать способ существования в рамках жестокого николаевского режима. Путеводными идеями Пушкину рисовались государственность, христианство, семья. Если бы ему удалось вполне осуществить свои идеалы, мы бы увидели нечто величественное, гармоничное.
Однако перед историческим взглядом Пушкина встало государство, созидающее величие России и растаптывающее человеческие судьбы. Полнее всего это выразилось в "Медном всаднике" и "Капитанской дочке". Пушкину был особенно близок Евгений - потомок славного обедневшего дворянского рода - с его мечтой о своем доме, своей семье. В судьбе Евгения он провидел свою судьбу.
Христианство... Тяжелый, но плодотворный кризис 1820—1824 годов, пережитый Пушкиным во время южной ссылки, повернул его от юношеского вольтерьянства и кощунственной "Гавриилиады" к религиозной проблематике. В ноябре 1824 года, вскоре после приезда в Михайловское, он пишет брату в Петербург: "Библию, библию! и французскую непременно!" [12]. Однако движение Пушкина к христианству было остановлено насильственно. Самого пристального внимания заслуживает мысль В. С. Соловьева о том, что Пушкин в конце жизни пришел к христианским убеждениям, но погиб потому, что не научился подчинять им свои страсти [13].
Семья... После освобождения из ссылки Пушкин мечтал построить свою идиллию - теплый, уютный, укромный уголок посреди мертвяще-холодного, равнодушно-враждебного мира, обступившего со всех сторон. Этот момент развития, как сказал бы Гегель, с большой силой показал Ю. Лотман [14].
Жена, дети.
Семья.
Дом.
Едва освободившись из ссылки и осмотревшись, в 1826 году Пушкин сделал предложение двадцатилетней Софье Пушкиной, своей дальней родственнице, и был отвергнут. В 1828 году он делает предложение двадцатилетней Анне Олениной и тоже получает отказ. Он стремится завести жену, семью, дом; некая могущественная сила удерживает его от этого, как оказалось, гибельного шага; а он наперекор предостережениям судьбы все идет и идет к своей цели, не прозревая будущего. В 1830 году он, похоже, ухаживает одновременно за двумя девушками; среди самых близких ему людей ходят упорные слухи о предстоящей его женитьбе на двадцатилетней Екатерине Ушаковой, но предложение он делает восемнадцатилетней Наталии Гончаровой.
Будущая теща требует доказательств благонадежности жениха в глазах царя - Пушкин принимает и это унизительное условие и получает от Бенкендорфа требуемое письмо в величественно-снисходительном тоне. Она ставит условие, чтобы Пушкин на свои деньги сделал ее дочери приданое к свадьбе, - Пушкин и тут соглашается, хотя разногласия доходят до того, что однажды он готов был расторгнуть помолвку. И все-таки в Болдине, в карантине, он всеми силами души рвется в Москву, опасаясь, что в его отсутствие расстроится свадьба. Он стремится к невесте, к свадьбе, которая шесть лет спустя приведет к гибели, холерный карантин его не пускает, - и его страстное влечение сублимируется в творчестве. Он сам поражен его интенсивностью. Но что он пишет в Болдине?
Творческий путь Пушкина занимает всего 24 года. Три четверти прошли до болдинского сидения и только одна четверть осталась Пушкину после болдинской осени. Тогда от живого, подвижного трехстопного ямба дружеских посланий своей юности и универсального разговорного четырехстопного ямба поэт обратился преимущественно к пятистопному и шестистопному ямбу медитативной и философской лирики.
В его безграничном бессознательном гения формируются роковые образы. Приехав в Болдино, 7 сентября он пишет "Бесы" - стихотворение, проникнутое смертельной тревогой.
 
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
 
Так кончаются "Бесы". А на следующий день счастливый жених, еще не знающий, что ему придется просидеть в Болдине всю осень, пишет "Элегию":
 
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...
 
Еще на следующий день в один присест пишется повесть "Гробовщик", где изображена комната, полная мертвецов.
В конце сентября пишется девятая (в окончательной редакции романа - восьмая) глава "Евгения Онегина". Она еще будет дорабатываться, но основной массив текста создан между 21 и 25 сентября здесь, в Болдине. Это здесь поэт дал формулу поведения добродетельной жены, которой последовала Наталия Николаевна:
 
"Я вас прошу, меня оставить;
.......................................................
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна" [15].
 
Девятая (восьмая) глава - пространство прощания. Автор расстается с читателем, со своим героем, с героиней, со своим долгим трудом. Прощание само по себе печально. Но вот в заключительной строфе Пушкин вспоминает тех, кто умер за время, в течение которого писался роман. И неожиданно роняет: хорошо тому, кто умер молодым, кто не исчерпал радостей жизни и любви,
 
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим [16].
 
Странное, парадоксальное настроение для счастливого жениха.
В октябре написаны "Дорожные жалобы", состоящие из перечисления всевозможных смертей, подстерегающих на большой дороге. Горькие "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы". "Моцарт и Сальери", трагедия, в которой гений погибает от руки ложного друга. В ноябре - трагедия "Каменный гость"; здесь непреодолимая сила - статуя - становится между Дон Гуаном и Доной Анной и низвергает Дон Гуана в ад. И "Пир во время чумы". На поверхности здесь лежат параллели с пораженной эпидемией холеры Москвой, но есть и более глубокий слой у этой трагедии, он несет парадоксальные ощущения. Неизъяснимые наслаждения таит в себе смертельная опасность, утверждает песнь Вальсингама.
Так в произведениях болдинской осени выстроились важнейшие составные части той стороны мироощущения поэта, которая была обращена к его свадьбе и его будущему: видения близкой смерти и порой бессознательное, а временами вполне осознанное влечение к опасности и смерти.
Пушкин всеми силами души стремился жениться на Наталии Гончаровой, и это стремление, задержанное внешними обстоятельствами, сублимировалось в небывало могучем творческом порыве осени 1830 года. Женившись и поселившись в Петербурге, он стал рваться прочь из столицы, понимая и предощущая, что здесь над ним нависла смертельная опасность. Сошлемся снова на свидетельство Жуковского. (Напомним, что это черновой текст письма к Бенкендорфу; в квадратных скобках - зачеркнутые слова.) "Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому что не верили, [чтобы он]. Но в чем же была его служба? В том единственно, что он был причислен к Иностранной коллегии. Какое могло быть ему дело до Иностранной коллегии? Его служба была его перо, его Петр Великий, его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время? Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света [к которому был прикован необходимостию], где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его" [17].
Мечта о патриархальной жизни в деревне, оказавшаяся неосуществимой, и нависающая опасность, жизнь под дамокловым мечом в свою очередь сублимировались в творчестве: в "Медном всаднике", в "Сказке о золотом петушке", в лирике. Словно бы по гениальному замыслу всемогущего архитектора, творческую жизнь Пушкина венчают каменноостровский цикл лета 1836 года, устремленный к Богу, и тесно связанное с ним стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...". Но и до этого, на протяжении всей последней четверти творческого пути, во все время семейной жизни его не покидает мысль о смерти. В тридцатипятилетнем возрасте, в расцвете сил, женатый на первой красавице, счастливый отец двоих детей, Сашки и Машки, как любовно называл он их в письмах к Наталии Николаевне (а потом родились еще двое), вполне осуществив мечту о своей семье, своем доме, он напряженно размышляет о том, что каждый час уносит
 
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.
 
Это настроение подхватывает стихотворение "Странник", герой которого признается, что перед женой и детьми так страдает, как человек, судом уличенный в убийстве.
 
"О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! -
Сказал я, - ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом..."
 
Для того, чтобы это написать, нужен был не только пушкинский гений. Пушкин должен был все это - всю тоску, весь ужас - увидеть, пережить, перечувствовать в себе. Горько и страшно за него становится.
Воспитанники Лицея в очередной раз собираются, чтобы почтить его "святую годовщину". По-разному можно было написать посвященное ей стихотворение. Поэт посвящает свое стихотворение памяти умерших друзей, в том числе самого близкого среди них - Дельвига, и продолжает:
 
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый...
 
А в другой раз его пугает не смерть, но безумие ("Не дай мне Бог сойти с ума...").
Если вспомнить все бесконечные осложнения последних шести лет жизни Пушкина: огромный и все возраставший денежный долг, превысивший 130 000 рублей (выплатить такую сумму у Пушкина никогда не было ни малейшей надежды: его жалованье по Коллегии иностранных дел составляло 5000 в год, литературные заработки были незначительны), унизительное, ненавистное звание камер-юнкера, слухи об ухаживании Николая I за Наталией Николаевной, а потом настойчивое ухаживание Дантеса, невозможность спастись от всего этого в деревню - трудно увидеть во всем этом цепь случайностей. Мы присутствуем при трагедии. На наших глазах совокупность неотвратимых сил толкает поэта к гибели. Он словно бы ищет смерти. Есть мемуарный рассказ графа Соллогуба о том, как он, боготворивший Пушкина, совсем неожиданно, беспричинно получил от своего кумира вызов на дуэль, тут же решил ни в коем случае не стрелять в Пушкина, но несколько месяцев не мог избавиться от этого кошмара, пока удалось кое-как успокоить и умиротворить Пушкина.

* * *

Грустно думать, что со смертью Пушкина всем, кто так или иначе был причастен к его смерти, стало лучше.
Николай I дождался-таки своего часа, и Наталия Николаевна стала его наложницей. Потом под его покровительством благополучно вышла замуж за Ланского. После гибели Пушкина все ее денежные затруднения навсегда кончились. Об этом позаботился царь.
Дантес сделал большую политическую карьеру во Франции.
Екатерина, сестра Наталии Николаевны и жена Дантеса, хорошо прожила с ним всю жизнь.
Александра, другая сестра Наталии Николаевны, также вышла замуж и прожила долгую благополучную жизнь.
Геккерен успешно продолжил свою дипломатическую карьеру.
Никто из авторов анонимного пасквиля так и не был разоблачен.

* * *

Последний акт трагедии значительно проясняют недавно вошедшие в научный оборот письма Дантеса.
Если его письмо к Геккерену от 6 января 1836 года, в котором еще ничего не говорится о любовной страсти, отмечено строгим соблюдением французского эпистолярного этикета, заботой о стиле, желанием позабавить и развлечь адресата, удержать его внимание, заполнено уверениями в любви к Геккерену, рассуждениями о хлопотах Геккерена в связи с усыновлением Дантеса, фатовскими рассказами о победах над женщинами, разбойничьей историей и подробностями быта, то письмо от 20 января, как и все последующие, читается совершенно иначе. Оно лихорадочно и сбивчиво. Пропуски слов, придающие фразе противоположный смысл, отсутствие логической упорядоченности мыслей, бросающиеся в глаза противоречия свидетельствуют о крайне возбужденном состоянии автора. Предложения все наращиваются по мере спорадически возникающих мыслей, без отбора и попытки их упорядочить, создавая своеобразный тягучий кумулятивный стиль. В опубликованных переводах на русский язык эти особенности писем, рассказывающих о влюбленности Дантеса, на наш взгляд, изрядно сглажены. Поэтому мы приводим фрагменты из писем Дантеса в своем переводе, стремясь передать нарушения связности. Пропущенные Дантесом и восстановленные нами по смыслу слова даем в угловых скобках.
"Я безумно влюблен, - сообщает Дантес. - Да, безумно, потому что совсем потерял голову. Я <не> назову ее тебе, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание Петербурга, и ты узнаешь ее имя, и что самое ужасное в моем положении, это то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться, до сих пор это невозможно, потому что муж возмутительно ревнив. Я поверяю это тебе, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что знаю, что ты разделишь мою печаль, но, ради Бога, никому ни слова, ни намека, по которому можно было бы узнать, за кем я ухаживаю. Ты ее погубишь, того не желая, а я буду безутешен; потому что, видишь ли, я сделал бы для нее все, что угодно, единственно, чтобы доставить ей удовольствие" (с. 112).
Затянувшуюся цитату необходимо прервать. Далее Дантес пишет, что для него пытка - любить и быть любимым и не иметь другой возможности говорить с возлюбленной иначе как между фигурами контрданса. Он обиняками дает понять Геккерену, о какой именно даме идет речь, и снова умоляет ни в коем случае не выдать его и ее тайну.
Как видим, это бесконечно далеко и от бездумной любовной игры, и от расчетливого карьеризма. Столь же убедительно это первое же письмо опровергает все другие версии, выдвигавшиеся в разное время: Пушкин как жертва заговора международной реакции, Пушкин как жертва целенаправленных козней Николая I и Бенкендорфа и проч.
В начале следующего письма, от 2 февраля, через 11 дней, видно, как пожар разгорается. Дантес говорит: "Теперь я думаю, что люблю ее больше, чем полмесяца тому назад! Право, дорогой мой, эта навязчивая мысль не покидает меня ни во сне, ни наяву, это страшная пытка ... У меня больше, чем когда-либо, оснований быть довольным, так как я добился того, что принят в ее доме; но увидеть ее наедине, думаю, это почти невозможно, и тем не менее это совершенно необходимо; и не в человеческих силах этому помешать, потому что только так я вновь смогу спокойно существовать" (с. 118). В конце письма его автор просит прощения за его краткость и поясняет: "мне не приходит в голову ничего, кроме нее, о ней же я мог бы проговорить всю ночь, да тебе это надоест" (с. 119).
Следующее письмо, снова 11 дней спустя, от 14 февраля, знаменует новый шаг в развитии отношений. Если первое письмо рассказывало о вспыхнувшей страсти и обмене признаниями во время танца, а второе - о том, что Дантес принят в доме Пушкина, не имеет возможности говорить с его женой наедине и все же упорно ищет такую возможность, то третье письмо сообщает о состоявшемся важном и замечательном разговоре. "У нас произошло объяснение последний раз, когда я ее видел, это было ужасно, но пошло мне на пользу. Эта женщина, в которой обычно находят мало ума, не знаю, может быть, любовь его ей дала, но невозможно проявить больше такта, обходительности и ума, чем она их проявила в этом разговоре, а ей было тяжело это вынести, так как речь шла не более не менее о том, чтобы отказать человеку, которого она любит и который умолял ее нарушить ради него свой долг: она описала мне свое положение с такой беспомощностью, просила меня пощадить ее с такой доверчивостью, что воистину я был сражен и не нашел ни слова для возраженья; если бы ты знал, как она меня утешала, видя, что я задыхаюсь и мое положение ужасно, и как она сказала: "Я вас <люблю>, как никогда никого не любила, но не просите у меня большего, чем мое сердце, потому что остальное мне не принадлежит и я могу быть счастлива, только исполняя все мои обязанности, пощадите меня и любите меня так, как теперь, и я отвечу вам моей любовью" (с. 123).
Стоит отметить, что Дантес ни в одном письме ни разу не упомянул о том, что Пушкин - поэт. Непонятно, знал ли он об этом. Если знал, то не придавал никакого значения. Воистину не мог щадить он нашей славы, не мог понять в тот миг кровавый, на что он руку поднимал. Но сам того не ведая, он в своем письме, воспроизводя ответ жены Пушкина, близко к тексту передал слова Татьяны, обращенные к Онегину в главе восьмой романа в стихах:
 
"Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна".
 
Под влиянием этого ответа его возлюбленной, весьма возможно, навеянного Пушкиным, потому что Наталия Николаевна "Евгения Онегина", надо думать, прочла и взяла Татьяну себе за образец, Дантес продолжает: "я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать, если бы был с нею наедине, и уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Но это уже не прежняя любовь; теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и почитают тех, с кем связаны всем существом" (с. 123). И далее Дантес не может сменить тему, потому что говорить о Наталии Николаевне, поясняет он, - значит говорить о себе. "Мне теперь лучше, много лучше, - пишет он дальше, - и я, слава Богу, вновь начинаю дышать, так как мои мучения были непереносимы: быть веселым, смеющимся в глазах света, перед всеми, кто ежедневно видит меня, тогда как в сердце у меня смерть, это такое ужасное положение, которого я не пожелаю и злейшему врагу. Но потом получаешь награду, как та единственная фраза, которую она мне сказала, кажется, я сообщил ее тебе" (с. 123).
Отвлечемся на несколько минут от писем Дантеса, чтобы воспроизвести один эпизод из семейной жизни, который сохранился в мемуарах. "Пушкин был на балу с женой-красавицею и, в ее присутствии, вздумал за кем-то ухаживать. Это заметили, заметила и жена. Она уехала с бала домой одна. Пушкин хватился жены и тотчас поспешил домой. Застает ее в раздеванье. Она стоит перед зеркалом и снимает с себя уборы. "Что с тобою? Отчего ты уехала?" Вместо ответа Наталья Николаевна дала мужу полновесную пощечину. Тот как стоял, так и покатился со смеху. Он забавлялся и радовался тому, что жена его ревнует, и сам с своим прекрасным хохотом передавал эту сцену приятелям" [18].
Неизвестно, так же ли хохотала Наталия Николаевна, когда ее муж у нее на глазах ухаживал за другой женщиной посреди светской толпы. Пожалуй, не приходится удивляться, что ее сердце было затронуто благоговейным поклонением молодого офицера.
Три недели спустя, 6 марта, Дантес пишет Геккерену, что сумел себя победить и без колебаний жертвует ему своей любовью: избегает встреч с Наталией Николаевной и разговаривает с нею с полным безразличием. Он пишет что от страсти, которая его пожирала шесть месяцев, осталось только "преклонение и тихое восхищение созданием, заставившим биться мое сердце так сильно" (с. 128). Так мы узнаем, что любовь вспыхнула осенью 1835 года, за три месяца до того, как Дантес впервые рассказал о ней Геккерену. Так публикация Витале позволяет исправить ошибки Набокова, утверждавшего, что любовная история между Дантесом и Наталией Николаевной началась в конце 1834-го [19], и Ахматовой, утверждавшей, что Дантес был влюблен в Наталию Николаевну с января 1836 года [20].
Узнав о вспыхнувшей любви, Геккерен, чтобы охладить пыл Дантеса, написал ему, что ранее Наталия Николаевна хотела принести свою честь в жертву другому. Скорее всего он в своих интересах таким образом вольно истолковал слухи о благосклонном внимании, которое оказывал жене Пушкина император. Слухи эти, как известно из ряда источников, и прежде всего из писем Пушкина к жене от 11 октября 1833 года и 6 мая 1836-го, действительно существовали и отравляли ему жизнь. В эти же самые годы и месяцы Пушкин создает свои вершинные произведения: в течение октября 1833 года написан "Медный всадник", летом 1836-го - ставший вершиной религиозно-философской поэзии Пушкина каменноостровский лирический цикл и тесно связанное с ним стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...". В "Медном всаднике" поэт иносказательно представил трагическую коллизию, в которую был втянут. Симпатичный ему герой поэмы Евгений, обрисованный автобиографическими штрихами, гибнет, поверженный злою силой, воплощенной в памятнике Петру I. Таким образом, монарх становится между Евгением и его любовью [21]. Мы не знаем, понял ли это ино­сказание Николай I, но известно, что печатать "Медного всадника" он Пушкину запретил и поэма была опубликована только после смерти автора, когда ее страшное пророчество сбылось. Стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." с такой определенностью подводит итог жизни поэта, словно бы ему было точно возвещено, что жить ему остается пять месяцев.
Однако Дантес, любящий Наталию Николаевну и преклоняющийся перед нею, отвергает инсинуации Геккерена. Она стоит для него на недосягаемой высоте, он смотрит на нее снизу вверх. "Были мужчины, терявшие из-за нее голову, этому я верю, она достаточно прекрасна для этого, но чтобы она их послушала, нет! Потому что она не любила никого больше, чем меня, и в последнее время было достаточно случаев, когда она могла отдать мне все, и тем не менее, дорогой друг, никогда ничего! так-таки ничего!
Она оказалась гораздо сильнее меня, больше 20 раз она меня просила пожалеть ее и ее детей, ее будущность и была так прекрасна в эти минуты (и какая женщина не была бы), что если бы она хотела получить отказ, она вела бы себя иначе, потому что, как я тебе уже говорил, она была так прекрасна, как ангел, сошедший с неба. В мире не было мужчины, который не уступил бы ей в эту минуту, так велико было уважение, которое она внушала; так она осталась чиста; она может высоко держать голову перед всем миром. Нет другой женщины, которая повела бы себя так, как она" (с. 135).
Дантес был фат, что хорошо видно из других его писем и что ярко проявится в дальнейшем нашем повествовании. В письмах Геккерену он с удовольствием смаковал самые низменные развлечения молодых гвардейских офицеров и прочей золотой молодежи. Например, он со вкусом рассказывает, как офицеры-кавалергарды набили бумагой презервативы и в театре забросали ими нелюбимую актрису. Но Наталия Николаевна предстает пред ним во всем величии ее души, заставляет его забыть всякое фатовство, всю пошлость и грязь и проявлять самые лучшие стороны своей личности. Казалось бы, все сказано. Но нет. На придворном балу, пишет он, не в силах расстаться в мыслях со своей возлюбленной, наследник престола пошутил с ним по ее адресу. "Из этого я тотчас же понял, что свет прохаживается на мой счет, но о ней я уверен, что ее никто не подозревает, и я ее слишком люблю, чтобы желать скомпрометировать, и, как я тебе уже однажды сказал, все кончено и я надеюсь, что к тому времени, как ты вернешься, ты меня найдешь вполне исцелившимся" (с. 131).
Из этого письма мы узнаем, что платонический роман Наталии Николаевны и Дантеса стал предметом дворцовых и светских сплетен.
Следующее письмо датировано 28 марта. После сообщений в предыдущем письме о твердом решении закончить роман, о светских пересудах, от которых он хотел бы оградить имя Наталии Николаевны, естественно ожидать, что Дантес не будет о ней писать. Если предыдущие четыре письма начинаются пространными рассуждениями о его любви и рассказами о встречах с возлюбленной, то это, относительно короткое, на треть заполнено совсем пустой болтовней. Но потом читаем: "Я хотел написать тебе, вовсе не говоря о ней, однако признаюсь откровенно, что без этого письмо дальше не идет, и потом я почувствовал себя обязанным дать отчет в моем поведении после моего последнего письма; как я тебе обещал, я держался, избегал ее видеть и с нею встречаться; в течение более чем 3 недель я говорил с нею 4 раза о вещах совершенно безразличных, а Бог мне свидетель, что я мог бы проговорить 10 часов кряду, если бы я только захотел выразить ей половину того, что чувствую при виде ее; признаюсь откровенно, что жертва, которую я приношу тебе, огромна" (с. 140-141).
После этого Дантес рассказывает, что сам Бог пришел ему на помощь в борьбе с собой. Помощь эта своеобразна: умерла мать Пушкина; теперь, соблюдая траур, Наталия Николаевна не меньше месяца не сможет появляться в свете и он, Дантес, избежит искушений. Ему не придется теперь вести эту "ужасную борьбу, которой я предаюсь: идти или не идти, и которая возобновляется все время, когда я остаюсь один" (с. 141).
Вопреки заверениям предыдущего письма, из данного неоспоримо следует, что до исцеления от своей страсти Дантесу далеко. О том же свидетельствует и следующее письмо.
Оно Дантесом не датировано. Публикаторы указывают только terminus post quem "Апрель 1836 после 5-го" (с. 148). В комментарии к письму terminus post quem отодвигается до середины апреля (с. 150). Terminus ante quem устанавливается нами из следующих соображений. Из текста письма следует, что оно написано незадолго до приезда Геккерена в Петербург; 21 мая он получил аудиенцию у Николая I. Следовательно, он приехал в середине мая; следовательно, terminus ante quem - начало мая.
Таким образом, между серединой апреля и началом мая Дантес в ожидании скорого приезда Геккерена пишет ему в очередной раз об их общих бытовых и денежных делах, сообщает светские новости, но в конце многозначительно роняет: "Не хочу говорить о моих сердечных делах, так как у меня есть столько всего тебе рассказать, что я бы никогда <не> кончил. Впрочем, все идет хорошо" (с. 148). Не будем гадать, что стоит за этими скупыми словами.
Следующее известное нам письмо даты не имеет; она убедительно определена публикаторами как 17 октября 1836 года. Это письмо из Петербурга в Петербург. По-видимому, находясь на дежурстве и не имея возможности действовать, Дантес, потеряв голову под влиянием охватившей его страсти, плетет интригу, которая должна отдать Наталию Николаевну в его руки. За полгода, прошедшие со времени предыдущих писем, ничего не осталось от позы благоговейного рыцарственного служения даме. Любовь облагородила Дантеса на год. Начало письма напоминает прежние письма. Дантес снова подробно рассказывает о своих любовных страданиях. Накануне он провел весь вечер в салоне княгини Вяземской в присутствии нескольких дам, в том числе Наталии Николаевны. "Я хорошо держался до 11 часов, но потом силы оставили меня и я почувствовал такую слабость, что едва смог выйти из комнаты и, оказавшись на улице, разревелся как дурак, после чего мне, правда, полегчало, так как я задыхался, потом, вернувшись к себе, я почувствовал сильнейшую лихорадку и не мог сомкнуть глаз всю ночь и испытывал такие нравственные страдания, что едва не сошел с ума" (с. 153).
Нелегко поверить, что это пишет двадцатичетырехлетний офицер-кавалергард. Правда, в 30-е годы позапрошлого века была еще очень сильна традиция сентиментализма, и не только в литературе, но и в жизни. Скорее наоборот, в жизни значительно сильнее, чем в литературе. С конца ХVIII века сентиментализм литературный был отражением идеализма и культа чувств, пришедшего в сознание и самый быт людей. Бескорыстная дружба, идеальная любовь, христианское служение человечеству, мистическая преданность неземным ценностям питали не только круг Карамзина, позднее Жуковского, но и мировоззрение Чаадаева, и молодого Пушкина, и декабристов, и юношей в университетских кружках и аудиториях 30-х годов, и Гоголя, и позже интеллигентов 40-х годов. И людей совсем иного склада. Создавая корпус жандармов, Николай I подал Бенкендорфу носовой платок и сказал, что задача его ведомства - утирать слезы сиротам и вдовам. А когда Бенкендорф серьезно заболел, Николай I, не стыдясь, плакал у его постели. Так что Дантес жил в среде, в которой мужчине не было стыдно выказывать свои чувства, пусть и в пародийно-преувеличенном виде с современной точки зрения.
В это же время русское общество переживало и другие идейные веяния, входившие в противоречие с сенсуализмом, "сердечным воображением", - и религиозный скептицизм энциклопедистов и Вольтера, и охранительную концепцию православия, самодержавия, народности, и самый циничный взгляд на народ как на быдло, и охранительный мистицизм в духе митрополита Фотия, крайними проявлениями которого стали суд над профессорами Петербургского университета и закрытие Библейского общества. У Николая I его сентиментализм отлично уживался с виселицей и шпицрутенами, а у Дантеса - с грубым и властным сластолюбием как раз в духе де Вальмона из "Опасных связей" Шодерло де Лакло.
Продолжая свое письмо, предположительно датируемое 17 октября, Дантес цинично учит Геккерена, как ему надлежит уговорить и припугнуть жену Пушкина, чтобы она изменила своему долгу. Наказанием за ее неподатливость и упрямство и стали, по-видимому, анонимные письма, содержащие недвусмысленные злорадные указания на то, что Наталия Николаевна - любовница Николая I, и тем самым отводящие подозрения от Дантеса. По крайней мере так их воспринял Пушкин. Он направил вызов Дантесу в наказание за интригу, а министру финансов графу Канкрину - очень важное письмо. Специалистам оно хорошо известно, но о нем необходимо напомнить.

* * *

За десять лет до «Пуговицы Пушкина» была опубликована другая книга об обстоятельствах дуэли Пушкина с Дантесом [22]. В ней не приведен текст пасквиля, полученного Пушкиным и его знакомыми, и ничего не сказано о письме Пушкина графу Канкрину. Я попытался выяснить причину этого у автора, Стеллы Лазаревны Абрамович, в перерыве одной пушкинской конференции в Пушкинском Доме, но она уклонилась от разговора. Высоко оценил ее книгу Ю. Лотман. Я спросил его, почему он не придает значения пропуску эпизода с пасквилем, приблизившим смертельную развязку, и письмом Пушкина графу Канкрину. От ответил, что рад, что С. Абрамович не воскрешает вульгарно-социологическую легенду о причастности к гибели Пушкина самого Николая I.
Однако пропуск этого эпизода искажает положение и не позволяет увидеть, в какой поистине безвыходный тупик зашла к концу 1836 года жизнь Пушкина.
Первое дошедшее до нас письмо Пушкина, отправленное после получения пасквиля, датировано 6 ноября и адресовано министру финансов Российской империи графу Канкрину. Оно вызвано содержанием пасквиля, полученного 4-го. Пасквиль указывал на Пушкина как на рогоносца, а его жену обозначал как наложницу Николая I. К этому времени Пушкин был должен казне, то есть Николаю I, 45 000 рублей (еще более 80 000 составляли долги частным лицам). В свете пасквиля складывалось совсем уж невозможное положение: муж продавал свою жену царю за деньги. Пушкин предположил, что авторы пасквиля - Геккерен и Дантес, и послал вызов на дуэль Дантесу. И отправил Канкрину письмо, в котором содержались две просьбы. Первая - чтобы министр немедленно принял в счет погашения долга небольшое заложенное имение, которым еще владел Пушкин. И вторая - чтобы это было сделано без ведома царя, который может не согласиться на такую уплату и даже простить долг, на что Пушкин в свою очередь никак не сможет согласиться [23].
Совершенно очевидно, что ни первую, ни, особенно, вторую просьбу Канкрин выполнить не мог, если бы и хотел. Это был отчаянный шаг. Пушкину нужен был этот жест, чтобы как-то сохранить собственное достоинство. Его враги, искусные интриганы, кто бы они ни были, его затравили. Он пропал, как зверь в загоне. Мы так и не знаем автора или авторов пасквиля. С самого дня 4 ноября 1836 года и до нашего времени высказывалось много предположений, называлось много имен. Негодяи хорошо спрятались. Витале высказала предположение, что пасквилянт мог вообще принадлежать не к среде аристократов - недругов поэта, где их обычно высматривают, а совсем к другому кругу: литераторов наподобие Булгарина или обиженных Пушкиным дам. Поскольку большой разброс мнений все равно существует, мы присоединимся к одному из них, а именно к мнению тех, кто, включая и самого поэта, приписывал авторство пасквиля Геккерену.
В тот день, когда Пушкин писал Канкрину, Геккерен писал Дантесу. Впрочем, письмо без даты, она может быть отодвинута на несколько дней, но не на много. Письмо неоднократно публиковалось, напечатано оно и в "Черной речке", так что здесь мы его цитировать не будем. Это два десятка суетливых фраз об анонимном пасквиле, и среди них есть одна о том, что пасквиль написан на такой же бумаге, как и это самое письмо Геккерена. Данное письмо Геккерена неоднократно анализировалось, выводы делались разные, иногда противоположные. Ни одно из мнений невозможно подкрепить неопровержимыми аргументами. В этих условиях выскажем свое предположение.
В то время когда Пушкин предпринял отчаянные шаги в защиту своей чести (вызов на дуэль, посланный Дантесу, и письмо к Канкрину), Геккерен трусливо суетился, заметая следы своей интриги.

* * *

А когда все окончилось, Дантес сказал:
- Она была так непохожа на других женщин! Я имел всех женщин, которых желал, кроме этой женщины, которая отомстила мне за всех их и которая, словно в насмешку, была моей единственной любовью [24].
Но и это не последнее слово Дантеса в страшной трагедии. Много лет спустя близкий друг Пушкина Соболевский встретил Дантеса на курорте в Баден-Бадене и спросил у него: дескать, дело далекого прошлого, теперь можно сказать: была Наталия Николаевна его любовницей или нет?
И Дантес не удержался от низкой лжи. Ответил: "Никакого нет сомнения" [25].
Эту ложь опровергают его собственные слова, сказанные раньше и приведенные выше.

* * *

Каковы же главные итоги нашего анализа писем Дантеса к Геккерену и примыкающих к ним документов?
Год с осени 1835-го до осени 1836-го был временем глубокой платонической любви Дантеса и Наталии Николаевны. В этой любви вполне проявились лучшие свойства души обоих влюбленных.
Время с октября 1836 по январь 1837 года было периодом преследования и травли Наталии Николаевны и Пушкина со стороны Дантеса и Геккерена, когда в ход были пущены самые низкие средства: запугивание, сплетни, анонимные письма.
Гибель Пушкина никак не была случайной. Это был последний акт трагедии, вызванной столкновением непримиримых противоречий гения и характера Пушкина - с жестоким веком Николая I. В МОЙ ЖЕСТОКИЙ ВЕК ВОССЛАВИЛ Я СВОБОДУ. Никто другой и сам Пушкин не нашел лучшей формулы для определения этого диаметрального противоречия, которое и привело поэта к гибели.
 

Примечания

1. S. Vitale, Il bottone di Pushkin, Milano, 1995.

2. "Звезда", Письма Дантеса Геккерену - 1995, № 9; Екатерине Гончаровой - 1997, № 8.

3. С. Витале, В. Старк, Черная речка. До и после, СПб., 2000. В дальнейшем цитаты из французского текста приводятся в нашем переводе, ссылки на страницы даются в тексте.

4. Р. Г. Скрынников, Дуэль Пушкина, СПб., 1999, с. 258.

5. В. С. Соловьев, Судьба Пушкина. - "Пушкин в русской философской критике. Конец ХIХ - первая половина ХХ вв.", М., 1990, с. 38.

6. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы, Пг., 1916, с. 115.

7. Л. П. Гроссман, Записки д’Аршиака. Петербургская хроника 1836 года, Харьков. 1930; его же, Пушкин, М., 1958.

8. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина, с. 136, 123.

9. Ю. М. Лотман, Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя, Л., 1983, с. 241.

10. "А. С. Пушкин в воспоминаниях современников", в 2-х томах, т. 2, М., 1974, с. 296.

11. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 15, [М.—Л.], 1948, с. 129-130.

12. Там же, т. 13, с. 123.

13. В. С. Соловьев, Судьба Пушкина, с. 28-29 и др.

14. См.: Ю. М. Лотман, Александр Сергеевич Пушкин, с. 176-178.

15. "Болдинская осень". Сопроводительный текст В. И. Порудоминского и Н. Я. Эйдельмана. Предисловие и научная консультация Т. Г. Цявловской, М., 1974, с. 122.

16. Там же, с. 123.

17. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина, с. 124-125.

18. "А. С. Пушкин в воспоминаниях современников", в 2-х томах, т. 2, с. 315.