Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Н. Л. Блищ

ЭПИСТОЛЯРНЫЕ РАЗГАДКИ СТИЛЕВОГО ДВОЕРЕЧИЯ И.С. ШМЕЛЕВА

(Веснік Гродзенскага дзяржаўнага ўніверсітэта імя Янкі Купалы. - Серыя 3. - № 1. - Гродна, 2011. - С. 5-10)

 
Началом работы над книгой «Лето Господне» принято считать 7 января 1928 года, когда в эмигрантской газете «Возрождение» вышел рассказ Ивана Шмелева «Наше Рождество». Рассказ посвящался крестнику писателя - Иву Жантийому, в котором писатель увидел «воскресшего» родного сына, убитого в Крыму в 1920-м году во время красного террора. На протяжении трех лет в начале 1930-х годов Шмелев пишет маленькие рассказы о патриархальной Москве своего детства и прочитывает их маленькому Иву. Из этих рассказов получилась книга «Лето Господне. Праздники», которая вышла в Белграде в сентябре 1933 года. Вначале 1940-х И. Шмелев принял решение дописать еще две части очерков «Лето Господне», а попутно подверг основательной редакции опубликованные ранее главы («Масленица», «Михайлов день», «Рождество», «Великий пост»). Текстологическое сравнение первой (1933) и последней (1948) редакций очерков «Лето Господне» выявляет интересный смысловой сдвиг: повествователь из глубокого старца перевоплощается в маленького мальчика Ванечку, а переработанные главы вырастают в объеме за счет введения гастрономических описаний [1]. Шмелеведы замечают тот факт, что написанный в этот же период рассказ «Рождество в Москве» (1943) представляет собой «описания еды в раблезианском стиле», однако объясняют данную стилистическую особенность «постоянным недоеданием в условиях оккупированного Парижа» [1, c. 3].
Согласно солидарному мнению исследователей-шмелеведов, творческий подъем Шмелева в начале 1940-х годов был связан с обострением чувства гражданского долга и «осознанием своей литературной миссии» (Н. Солнцева), либо со стремлением «запечатлеть православную душу русского народа» (А.М. Любомудров), либо с необходимостью «покаяния перед Россией» (А. Новиков). Предполагаю, что основным источником творческого вдохновения и необычайного подъема работоспособности в этот период был эпистолярный роман Ивана Шмелева с О.А. Бредиус-Субботиной.
В день своего 35-тилетия (6 июня 1939 года) О.А. Бредиус-Субботина написала письмо И.С. Шмелеву, в котором недавно овдовевший 65-летний писатель увидел мистический смысл. В письмах И.С. Шмелева и Ольги Александровны отражены различные эпистолярные роли: писатель и восторженная читательница, учитель и старательная ученица, писатель и его верный критик. Круг литературных интересов О.А. Бредиус-Субботиной разнообразен (в Берлине она училась Русском научном институте, была ученицей философа И. Ильина), она обладала большим художественным талантом, однако главная стилевая тональность переписки - лирическая. Письма Шмелева, точнее, стиль этих писем представляет собой бесценный материал для наблюдения над ментальными процессами в тревожно-мнительном сознании художника.
Внутренние мотивы стилевых перемен в творчестве писателя особенно отчетливы в эпистолярной истории лета и осени 1942 года, поскольку именно в это время в отношениях корреспондентов забрезжила возможность встречи в реальности. В письмах Шмелева появляется новая составляющая - отвлеченная и воображаемая эротическая идея. Показателен ряд обращений к Ольге Александровне: «Милая моя сумасбродка… славяночка моя бесценная… прелестная моя выдумщица… ну, что Вы вытворяете с собой, со мной!» [1, c. 242]; «Моя детка, цветочек мой заревый, вся весенне-летняя, вся майская, вся душистая жасминка, примаверочка, хрупкая, леснушка-полевушка, легкокрылка-чудеска…» [1, c. 264]. Заметно изменяется стиль писем Шмелева: синтаксис становится нервическим, слова чередуются с обильными многоточиями и тире, часты навязчивые повторы - «томиться истомой», «томная мука», «томный шелест». В одном из ночных июльских писем Шмелев обращается к возлюбленной: «… молодка моя … жена моя» [1, c. 383], а заканчивает послание предельно прозрачным выражением страсти: «Оля… во мне все томится, такой истомой … до задыханья… я так тебя чувствую… я так брежу тобой, так млею нежно, негой… о, безумная моя, красавица моя… - о, как бы я тебя … люби-ил… до истомной муки в тебе, до томного шелеста губ твоих, до … не знаю, не называю, не … смею» [1, c. 387].
Ольга Александровна интуитивно чувствует психастеническое состояние писателя и в ответ на его навязчивые идеи терпеливо утешает его, пишет о прочитанных книгах, просмотренных фильмах, дипломатично объясняет невозможность свидания. И тогда в осенних письмах Шмелева начинают звучать жалобы на обострившуюся болезнь: «открылась старая язва», «дошел до полного изнеможения», «отощал». Ощутима ипохондрическая фиксация внимания на неприятных ощущениях в области желудка, на постоянном чувстве голода. Все чаще звучат инфантильно-капризные нотки: «И болен я, очень болен, ты знаешь…. <…> В такое время ты отвернулась от меня…? <…> Больше не напишу тебе не стану тревожить, - раз тебе тягостно» [1, c. 511]. И Бредиус-Субботина безошибочно угадывает именно ту спасительную стилевую тональность, которая созвучна психастеничному настроению Шмелева: «Ванюша мой родной, милый мой, солнышко ты мое, душенька … . <…> … твое письмо от 22-го меня убило, отняло силы, повергло в отчаяние …Светик мой, Ванюша, а теперь вот о чем: не будем о мрачном: дай я тебя поглажу, помилую, успокою… . Ну, милая душа моя, успокой же ты себя!» [1, c. 518]. Возможно, что поэтика ласкательных обращений к писателю («Ванюша», «Ванечка», «Иванушка», «душа моя» и др.) явилась одной из причин замены образа повествователя в «Лете Господнем».
Психопоэтический модус прочтения переписки осени 1942 года наводит на предположение, что безнадежность реализации своих желаний вызвала у художника психосоматический вкусовой перенос: лейтмотивное «страшно хочу есть» теперь приравнивается к «страстно думаю о тебе». Тайное желание, безутешная страсть будут выражены в письмах у Шмелева языком гастрономических образов. Эротические коннотации подтекста следующего примера очевидны: «Олек мой, - вчера (сегодня ночью) воображение дало мне чудесные запахи плодов… - до чего ярко слышал арбузную свежесть …! - живую! Опять томили вкусовые видения. Это становиться моим кошмаром. Я убегаю, стараюсь гасить, и не могу. Ясно: надо насытиться. Иначе изойдусь слюной и желудочным соком. Жить думами о еде… - это же такое подчинение тленному! А не могу - живу. О, милая, арбузная моя, вся свежесть …. Как бы хотел с тобой быть в России, в ноябре, в снегопаде… вместе разгребать снег все заваливший…» [1, c. 526].
В последующих письмах Шмелев убеждает воображаемую возлюбленную в том, что он знает что такое «ароматное дыхание вещей!» [1, c. 535]. Восприятие запаха в письмах писателя часто смешано с тактильными ощущениями: он часто вспоминает «душистые миндалики» с «полированными тельцами» и «едва уловимой ребристостью». Фруктово-ягодный запах становится зримо ощутимыми: «чудесное желе из айвы и абрикосов» золотится, а яблочный запах обретает «нежно лимонный» цвет» [1, c. 534].
Неутоленная страсть становиться импульсом к преображению мира реального в вымышленный. Процесс «писания» становится для Шмелева единственным спасительным средством: «Знаешь, я должен написать что-то очень сытное, очень вкусовое. Напишу - и все истекут слюной. Ол.к … губки… глазки… Я снова ожил… я - почти - здоров?» [1, c. 536].
Гастрономическая образность становится одной из доминирующих особенностей стиля позднего Шмелева. Возможно, что еще одной причиной тому стало подсознательное стремление к вытеснению запретов. Безусловно, И.С. Шмелев - художник с закрытым типом сознания, ориентированный на запрет и ритуал, однако в свете его эпистолярного дискурса, совершенно по-иному прочитываются подтексты его художественных произведений. Ведь с ортодоксальных позиций для Шмелева-страстотерпца существует система запретов на страсти. В христианской аксиологии страсть к еде приравнивается к «блудной страсти», поскольку является источником удовольствия плотского. Греховными считаются три страсти, связанные с «хлебом насущным»: «чревоугодие» (обжорство), «сластолюбие» (страсть к особо вкусным лакомствам) и «гортанобесие» (медленное услаждение во время еды еще в полости рта вкусом лакомств). В письмах Шмелева к Ольге Александровне мы обнаруживаем все признаки обсессивно-компенсаторной реакции. Эпистолярный Шмелев открыт и ориентирован на спонтанность, ощущает телесность мира. Его «мыслестрасти» будто новорожденные и только что облаченные в словесную оболочку. А вот в художественных текстах мы имеем дело с уже многократно отрефлексированными и культурно-маркированными образами.
Гастрономические образы, явившиеся впервые на свет в страстных эпистолярных монологах, и были прописаны в поздней редакции очерков «Лето Господне» и рассказе «Рождество в Москве». Например, в одном из писем Шмелев сообщает, что перечитал «Солнце Мертвых», и сокрушается: « «Хлеб насущный …» - как бы сейчас написалось! Я слышу все запахи. Я вижу больше сотни сортов «выпечки» нашей» [1, c. 544]. Мироощущение Шмелева периода «Солнца Мертвых» было предельно психастенично: атрофия желаний, анемическое увядание жизненной силы, депрессия, уныние. Отсюда и гастрономический аскетизм - горсть пшеницы да хлебные крошки, поскольку хлеб символизирует волю человека к жизни. Хлебное изобилие в «Лете Господнем» вполне соразмерно желаниям автора в период переписывания для возлюбленной: «хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой с изюмцем»; «Сайки, баранки, сушки… калужские, боровские, жиздринские…» [3, c. 16]. . Подобное встречаем и в рассказе «Рождество в Москве»: «Тула и Тверь, Дорогобуж и Вязьма завалили своим товаром - сахарным пряником, мятным, душистым, всяким, с начинкой имбирно-апельсинной, с печатью старинной вязи … » [4, c. 244].
В письме от 5.11.42. перечислены основные образы шмелевского гастрономического пантеона: «А вот, вчера, сказал доктору Серову - заливного бы судака съел, поросенка с кашей, лапши … щей со свининой… - и все клапаны в желудке открылись, слюны-ы …. - съел бы гору!» [1, c. 525]. Параллельно замечу, что доктор С.М. Серов по специальности врач-психиатр.
Гастрономический образ «щи со свининой», на первый взгляд, символизирует идею «соборности» в «Лете Господнем»: «Щи со свининой — как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки, несут ко рту на хлебце, чтобы не пролить, и — в рот, с огнем-то! Жуют неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают, круто <…> Я стараюсь чавкать, как и все». Возможно, идея «соборности» и передана через описание процесса коллективного поедания, к тому же «щи» - неотъемлемый атрибут народной кухни: «Щи да каша - пища наша». Однако с нашей точки зрения, важно то, какими словами описан процесс, поскольку «чавканье», «прихлебывание» и громкое глотание - это важная деталь существования человека, связанная еще и с телесно-эротическим пластом бытия.
«Поросенок с кашей» - особенно социально маркированный образ, особенно памятный по любовному томлению возвышенно-романтического Тоньки из «Истории любовной»: «Все казалось таким противным, что было стыдно и хотелось плакать. Так, бывало, вернешься из театра после волшебного балета, а заспанная кухарка сердито сует тарелку с остатками поросенка с кашей:- Нате вот, доедайте,… а лапша прокисла» [4, c. 3].
В письме от 12.11.42 «Ах, до чего каши хочу! <…> - постом бывало! и так вкусно - поджаренная на сковородке красная гречневая каша с луком и… конопляным или подсолнечным маслом! Квасом запивал. Какое (вспоминал!) богатство вкусовых ощущений… - оркестр! (535). В поздней редакции «Лето господне» встречается тот же набор вкусовых образов, только ритмично- рефренной обработке: «А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам…», «а «грешники», с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!» [3, c. 38].
Гастрономические образы Шмелева маркированы социально-этнически как традиционные образы русской национальной кухни. Шмелев подчеркивает именно российское рыбное изобилие. «О нашей рыбе можно великие книги исписать... - сиги там розовые, маслистые, шемая, стерлядка, севрюжка, осетрина, белорыбица, нельма - недотрога-шельма, не дается перевозить, лососина семи сортов. А вязигу едали, нет? рыбья "струна" такая. В трактире Тестова, а еще лучше - у Судакова, на Варварке, - пирожки расстегаи с вязигой-осетринкой, к ухе ершовой из живорыбных садков на Балчуге!...» [4, c.240]. Однако в изображении способа наслаждения народным лакомством - «сельдью-астраханкой» скрыт тот же внутренний мотив, что и в образе «щей со свининой»: «А главная-то основа, самая всенародная, - сельдь-астраханка, "бешенка". Миллионы бочек катились с Астрахани - во всю Россию. Каждый мастеровой, каждый мужик, до последнего нищего, ел ее в посту, и мясоедом, особенно любили головку взасос вылущивать…» [4, c. 240], - читаем мы в рассказе «Рождество в Москве».
Традиционно в русской литературе пищевые запахи связаны, как правило, с неприятными психологическими чувствами: унижения у Достоевского (запах туш.ной капусты в «Бедных людях») или разочарования у Чехова (запах жареного лука в «Ионыче», рыбного жаркого в «Устрицах»). У Шмелева не существует неприятных пищевых запахов. Именно пищевые запахи организуют структуру художественного пространства, и переход из внешнего мира во внутренний связан именно с запахом еды. Сначала Шмелев обдаст запахом квашеной капусты, а затем развернет ретроспективную панораму гастрономического московского изобилия: 1) «А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый и вонький дух. Золотится от солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями, похрустывают — не горчит ли?» [3, c. 42]; 2) «В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, — такая прелесть» [3, c. 49].; 3) «Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами» [3, c. 49].
В одном из писем той плодотворной в творческом отношении осени Шмелев пишет: «Ах, как я мечтаю сырой квашеной капусты! Был у меня план: самому заквасить, да кадочки нет. … Оля, отчего так хочется есть, всего? И самого грубого…» [1, c. 545].
На наш взгляд, причины пробуждающихся гастрономических видений связаны еще и с приступами истерической язвы. Об ипохондрии свидетельствуют резкие перепады настроений в письмах. Многочисленные жалобы на то, что «процесс заживления крайне замедлен», отчего «приходится держать себя в полуголоде» [1, c. 560], после сострадательного письма Ольги Александровны сменяются признаниями: «Мне хочется писать, чувствую прилив сил. Настроение очень хорошее. Мысли - рой пчел»» [1, c. 565]. Исцеление от недуга наступает самым чудесным способом. В одном из писем Шмелев сообщает о приходе докторши (интересна шмелевская аттестация врача - «старая девушка, лет 40-ка»), которая «дала успокаивающее нервную систему» и «поставила свой диагноз: «Язвы у Вас уже нет. У Вас гастрит, катар желудка, вялость кишок, страшно опущен желудок, полное нервное истощение». Эта докторша, по свидетельству, Шмелева и «подняла» его, и «исцелила» [1, c. 564-566].
В свете истории болезни писателя становиться прозрачным смысл микросюжета посвященного образу Шмелева эссе А.М. Ремизова «Центурион» из книги «Мышкина дудочка». В пародийном ключе Ремизов рассказывает о том, как И.С. Шмелев читал ему и присутствующим гостям свою эротическую поэму «Петухи», посвященную О.А. Бредиус-Субботиной [2]. Прочитав два раза свою поэму в «кукушкиной», он собрался читать ее в третий раз для нового гостя, но тут «африканский доктор напомнил Шмелеву, что аптеки скоро закроются, и Шмелев вдруг схватился и заспешил: он всегда принимал какое-нибудь лекарство и когда болело и для предупреждения» [5, c. 134]. Тонкий намек на ипохондричность Шмелева прочитывался в ремизовской кинезической зарисовке: Шмелев вошел к нему в кукушкину комнату «не жалуясь на подложечку».
Именно в моменты обострений, когда Шмелев вынужден есть только йогурт и «бискоты»-сухарики, в связи с соматическим истощением, у него разыгрываются самые яркие гастрономические фантазии: «…а я хочу объемного корму» [1, c. 545], - пишет он Бредиус-Субботиной. «Объемный корм» художественно воплощается на страницах рукописей «Лето Господне». Достаточно вспомнить сцену угощения архиерея из главы «Масленица»: «За ухою и расстегаями — опять и опять блины. Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой… наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой… блины молочные, легкие, блинцы с яичками… еще разварная рыба с икрой судачьей, с поджарочкой… желе апельсиновое, пломбир миндальный — ванилевый…»[3, c. 301].. Целый ряд нанизанных друг на друга предметов и безразмерная рамка захвата при полной неинформативности гастрономического перечисления - нечто похожее можно встретить у Гоголя, например, знаменитые гастрономические пассажи в «Мертвых душах». Как известно, у Гоголя приступы намеренно-демонстративных голодовок были не редки, возможно сознание художника также преследовали гастрономические галлюцинации, но это тема отдельного исследования.
Однако сам Шмелев считал себя прямым наследником Ф.М. Достоевского. В 1940-е годы он перечитывает «Братья Карамазовы», сочиняет ремейк «Почему так случилось (Профессор и черт)», пишет предисловие к «Идиоту» цюрихского издания. В письме к И. Ильину Шмелев пишет о Достоевском, используя свой любимый язык гастрономической образности: «Какой страстный, ре-жу-щий ум! Какой … зонд! Как много читал! Подумать: умер 60 лет! Что бы натворил!.. Ведь все — заготовка была, а «к столу» — то обеда так и не подал: все еще было в кухне! Ему, может быть и легко, повару-то … знает сыть-вкус (и как будет перевариваться), а «господа» (читатели) — обижены … судьбой и кончиной повара. Все его творчество — только стряпня, гениальная … еще не вылит «пломбир» в форму, еще только больше соуса, а … отбивные еще ждут плиты…» [6, с. 271].
«М.б. ты заметила, как твой Ванек любит описывать едово («Масленица» в «Лето Господнем» и многое? А «Человек из ресторана»?)» [1, c. 525], - пишет Шмелев О.А., а далее сообщает, что хочет описать «Рождество в Москве», чтобы «показать праздник материального и духовного изобилия» [1, c. 529].
Экзистенциальный смысл мира гастрономических образов Шмелева в очерках «Лето Господне» и рассказе «Рождество в Москве» заключается не в культурно-знаковой системе «Москва - гастрономический рай - родина - детство», а в тайне творческого самовыражения, которая скрыта в соотношении внутреннего мира страстей и художественной речи. Лишь слегка приоткрыв эту тайну, обнаруживаем, что действительно «Душа душой, а и мамона требует своего», - как иронично заключает сам автор под маской рассказчика в «Рождестве в Москве».
 

Примечания

1. «Писатель снимает фрагмент, превращающий рассказ мальчика в воспоминания старика: «Где вы, спутники детских лет?» … , «появляются пространные описания фруктового сада, катка в зоологическом саду», добавлены «кулинарные описания» См.: Шмелев И.С. Переписка с О.А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Т. 3 (дополнительный) В. 2-х ч. / Предисловие, подготовка текста и комментарий: А.А. Голубковой, О.В. Лексиной, С.А. Мартьяновой, Л.В. Хачатурян. - М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОСПЭН), 2005.

2. Ю.В. Розанов, тонкий исследователь творчества Ремизова, снисходительно пишет: «Удивительно, что эту интимную, для двоих предназначенную вещь Шмелев счел возможным прочесть публично. Но такова уж природа художника. … Послал писатель «Петухов» и своему другу Ивану Ильину». См.: Розанов Ю.В. И.С. Шмелев и А.М. Ремизов. Из комментариев к «Центуриону» // И.С. Шмелев и литературно-эмиграционные процессы ХХ века. ХV Крымские международные Шмелевские чтения. Алушта, 2006. С. 347.

Литература

1. Шмелев И.С. Переписка с О.А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Т.3 (дополнительный) В. 2-х ч. / Предисловие, подготовка текста и комментарий: А.А. Голубковой, О.В. Лексиной, С.А. Мартьяновой, Л.В. Хачатурян. - М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОСПЭН), 2005. - Ч. 1. - 792 с.
2. Шмелев И.С. Переписка с О.А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Т.3 (дополнительный) В 2-х Ч. / Предисловие, подготовка текста и комментарий: А.А. Голубковой, О.В. Лексиной, С.А. Мартьяновой, Л.В. Хачатурян. - М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОСПЭН), 2005. - Ч. 2. - 1096 с.
3. Шмелев И.С. Собрание сочинений: В 5 Т. Т. 4. Лето Господне. - М.: Русская книга, 2001. - 542 с.
4. Шмелев И.С. Собрание сочинений: В 5 Т. Т. 3. Рождество в Москве: Роман. Рассказы. - М.: Русская книга, 2001. - 352 с.
5. Ремизов А.М. Собр. соч. В 10 т. Т. 10. Петербургский буерак. - М., 2002. - 592 с.
6. Переписка двух Иванов. Т. 1 (1927-1934). Т. 2 (1936-1946). Т.3. (1947-1950) // Ильин И.А. Собр. соч. М.: Русская книга, 2000.

Источник текста - Электронная библиотека БГУ.