(Якобсон Р. Работы по поэтике. - М., 1987. - С. 219-224)
Крым, писал Пушкин незадолго до смерти (в письме к Н.Б. Голицыну 10 ноября
1936 г.), есть "колыбель моего Онегина". Поэт считал путешествие по
Кавказу и Крыму, совершенное им в 1820 году с семьей генерала Раевского, счастливейшим
временем своей жизни. Воспоминания о тайной, но незабываемой любви Пушкина к
Марии Раевской обнаруживаются в его романе в стихах, причем не только в лирических
отступлениях, но и в некоторых чертах Татьяны Лариной. В 1825 г., незадолго
до восстания декабристов, Мария Раевская вышла замуж за князя Волконского, двадцатью
годами ее старше, а впоследствии героически последовала за ним в Сибирь, куда
он был сослан на каторгу за участие в восстании. Историки литературы нашли также
черты сходства между Евгением Онегиным и братом Марии Александром Раевским,
известным прототипом пушкинского "Демона", лирического стихотворения
1823 г. Живя у Раевских в Крыму, Пушкин увлекся произведениями Байрона, влияние
которого на Пушкина постепенно угасает и окончательно преодолевается в "Евгении
Онегине". На основе незавершенного лирического наброска "Таврида",
посвященного крымской теме и датируемого 1822 г., Пушкин вырабатывает оригинальное
строфическое построение, реализованное в первой главе "Евгения Онегина",
над которой он начал работать в мае следующего года в Кишиневе.
В письмах он сообщает, что доволен началом новой поэмы, что, по его собственным
словам, случается с ним довольно редко. Поэт настаивает на том, что это лучшее
его произведение. Когда выходят в свет первые главы романа, их встречает исключительный
успех. "4-я и 5-я песни Онегина составляют в Москве общий предмет разговоров,
- сообщает "Московский Вестник", - и женщины, и девушки, и Литераторы,
и светские люди, встретясь, начинают друг друга спрашивать: читали ли вы Онегина,
как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский и т.д."
["Московский вестник", 1828 г., ч. VII, № 4 (статья NN)]. Аналогично
писал один журнал в 1840 году: "Его читают во всех закоулках русской империи,
во всех слоях русского общества. Всякий помнит наизусть несколько куплетов.
Многие мысли поэта вошли в пословицу" ["Библиотека для чтения",
1940 г., т. 39]. Ведущие русские критики считали "Евгения Онегина"
самой оригинальной книгой Пушкина, а знаменитый Белинский писал: "Оценить
такое произведение значит - оценить самого поэта во всем объеме его творческой
деятельности" [1]. И прославление и отрицание
пушкинского творческого наследия опирается прежде всего на "Евгения Онегина".
И даже если для новой символистской и постсимволистской эпохи "Онегин"
и кажется более "историческим", "музейным" произведением,
чем, скажем, более "современные" "Медный всадник" и "Пиковая
дама", все же остается в силе и по сей день утверждение одного из современников
Пушкина: "Сном Татьяны восхищаются все - и охотнику до бреду, и охотники
до истины, и охотники до Поэзии" ["Московский Вестник", 1828,
ч. VII, № 4 (статья NN)]. В этом душном и зловещем сне, созданном Пушкиным в
те дни, когда грозный террор навис над заключенными декабристами, реальность
бреда преображается в фантастическую поэзию, неожиданно и невероятно приближающую
образ пылкой Татьяны к лирике сегодняшнего дня, а беглый эскиз ее ужасных видений
удивительно близок современному живописному гротеску параноидного толка.
В марте 1824 г. Пушкин писал другу из тогдашнего места своего изгнания - Одессы:
"...пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого афеизма"
(письмо П.А. Вяземскому [?] от марта 1824 г.). Эта поэма, или "роман в
стихах", и есть "Евгений Онегин". Что связывает его с романтизмом?
В современных историко-литературных исследованиях справедливо подчеркивается,
что движущей силой этого произведения является ирония романтизма, которая
преподносит нам одну и ту же вещь с противоречивых точек зрения - то гротескно,
то серьезно, то одновременно и гротескно и серьезно. Эта ирония есть отличительная
черта проникнутого безнадежным скептицизмом героя, однако она выходит за рамки
данной характеризующей функции и фактически окрашивает всю фабулу романа, как
если бы мы глядели на нее глазами его героя. Современник поэта удачно сравнивал
"Онегина" с музыкальным каприччио и справедливо указывал, что поэт
"попеременно играет то умом, то чувством, то воображением, попеременно
весел и задумчив, легкомыслен и глубок, насмешлив и чувствителен, едок и добродушен;
- он не дает дремать ни одной из душевных наших способностей, и, не занимая
каждой из них надолго, ни одной не утомляет" ["Сын Отечества",
1828 г., ч. 118, № 7]. Устранение жесткой системы ценностей, постоянное взаимопереплетение
высоких и низких, а порою и иронических, суждений об одном и том же предмете
стирают границу между торжественным и обычным, между трагическим и комическим.
У Пушкина мы видим высочайшее искусство proprie communia dicere [говорить своими
словами общеизвестное], восхищавшее Мериме и Тургенева, и в то же время искусство
говорить просто о сложнейших вещах - ту особенность романа в стихах, которая
очаровывала самого утонченного из русских романтических поэтов - Баратынского.
Пушкинские языковые приемы производили впечатление случайного подбора естественных
и даже небрежных слов и в то же время выбора обдуманного, выверенного, строгого.
Как справедливо отметил Белинский, в романе Пушкина отрицание похоже на любование.
Так, несмотря на сатирическое отображение в романе русского общества - как городского,
так и поместного, те критики, которые видели в нем желанный противовес сатирически
направленной литературе (А.В. Дружинин), отнюдь не ошибались. Действительно,
даже сам поэт дает противоречивые ответы на вопрос о том, есть ли сатира в "Онегине".
Элегические строки о кончине Ленского сменяются указанием другой возможности
- предположительным счастливым концом, отрицанием бессмысленной смерти, картиной
того славного будущего, которое, быть может, ожидало юного поэта; однако непосредственно
вслед за этим рисуется противоположная альтернатива - постепенное духовное увядание
Ленского. Благоговейный пафос предшествующего образа тем самым снимается, и
трагическая смерть юноши получает некоторое оправдание. Высочайшая драма Онегина
- его страстная любовь к Татьяне - представлена на двух уровнях, трагическом
и фарсовом, между тем как роман сводится в конце к комической ситуации: поклонника
застает супруг его возлюбленной. Действие романа на этом завершается, и в заключение
перед читателем воспроизводится две основных лирических мотива, проходящих через
все произведение. Это, с одной стороны, идеальный образ Тани и в отдалении тень
воспоминаний поэта, которые время от времени возникают на фоне этого образа;
и, с другой стороны, это тема прошедшей, ничем невосполнимой юности. Эта тема
пронизывает роман, и еще Герцен проницательно заметил, что Онегин убивает в
Ленском свой юношеский идеал и что поздняя любовь Онегина к Татьяне - это лишь
последняя трагическая греза невозвратимой юности. Образ юности и образ Татьяны
составляют канву чистого лиризма в романе Пушкина.
Поэт-повествователь сознательно направляет внимание на стихотворный строй
произведения: "... теперь я пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская
разница" - так поясняет Пушкин (в письме к П.А. Вяземскому 4 ноября 1823
г.). И автор, и читатель, а также непосредственные действующие лица повествования
- постоянные, активные характеры в "Евгении Онегине". Их взгляды на
мир по-разному переплетаются, и это взаимопроникновение субъективных смыслов
создает впечатление надличностной, олимпийской объективности произведения. Внутренние
противоречия намеренно вводятся автором как особый компонент произведения, как
признает в конце первой главы Пушкин в соответствии с поэтикой романтизма; допустимы
и колебания смысла. Слишком жесткая определенность умертвила бы развитие поэмы;
вместе с тем следовало усилить неясное впечатление свободного течения романа,
лишенного строгого плана. В первоначальном предисловии к первой главе автор
прямо высказывал сомнения в том, что поэма будет вообще когда-то закончена.
По собственному расчету Пушкина, он работал над "Онегиным" семь
лет, четыре месяца и семнадцать дней (с 9 мая 1823 г. по 25 сентября 1830 г.);
окончательная редакция последней главы была готова еще через год. За этот период
в жизни Пушкина и его друзей в Российской империи и в Европе произошло много
событий. Его взгляды и кругозор существенно изменились. Изменилась и его концепция
романа в стихах, его отношение к героям; фабула приняла новую форму и новые
направления. С каждой новой главой "Онегина" менялся и возраст поэта,
и все дальше оставалась позади утраченная юность. События его жизни стали динамикой
его произведения; изменение во взглядах автора вызывало противоречия между отдельными
частями романа, усиливало его жизненность. Чередование различных точек зрения
на одну и ту же вещь полностью согласуется с поэтикой Пушкина и, таким образом,
оказывается справедливым парадокс, проницательно подмеченный Белинским: самые
недостатки "Евгения Онегина" составляют его величайшие достоинства
[в "Статье восьмой" о Пушкине - см. В.Г. Белинский. Полн. собр. соч.,
т. 7. М., Изд-во АН СССР, 1955, с. 431-432].
Каждый пушкинский образ столь гибок и многозначен и проявляет столь удивительные
ассимилятивные свойства, что легко согласуется с самыми разнообразными контекстами.
С этим связана и поистине изумительная способность Пушкина к поэтическому перевоплощению.
Поэтому разные критики по-своему осмысляют черты автора "Онегина".
В известных инвективах против "Онегина" Писарев утверждает, что Белинский
любил того Пушкина, которого он сам создал; но можно с равным основанием сказать,
что Писарев испытывал неприязнь к тому Пушкину, котого он сам сфабриковал, и
то же самое можно повторить mutatis mutandis относительно любой попытки однобокой
интерпретации творения Пушкина. Если мы вслед за внимательным Добролюбовым осознаем,
что Пушкин вовсе не вкладывал в свои образы какой-то один смысл, то мы поймем
тщетность бесконечных споров по поводу того, как интерпретировать смысловое
многообразие романа эпистемологически - как богатство содержания или как отсутствие
содержания - и как оценивать его этически - как нравственный урок или как проповедь
безнравственности. Мы поймем, как "Евгений Онегин" может стать проявлением
бессильного отчаяния для одного выдающегося писателя и выражением полного эпикурейства
для другого и каким образом могли появиться такие противоречивые суждения о
главном герое романа, как панегирик Белинского и порицание Писарева. Размышление
Татьяны об Онегине в строфе XXIV седьмой главы, представляющее собой цепь противоречивых,
полных сомнения вопросов, - выразительный пример пушкинской колеблющейся характеристики.
аналогичное раздвоение образа, которое, однако, оправдано эволюционно ("Ужель
та самая Татьяна...?", "Как изменилася Татьяна!") отличает характеристику
Татьяны в последней главе (строфы XX и XXVIII).
Либо такого рода колеблющаяся характеристика вызывает у читателя представление
об уникальной, сложной, неповторимой индивидуальности, либо, если читатель привык
к ясно очерченной обрисовке образов, у него складывается впечатление (здесь
мы процитируем несколько пресловутых выражений, имевших хождение в критике пушкинского
времени), что в романе "нет характеров" ["Атеней", 1828
г., ч. I, № 4, статья В.], "герой романа есть только связь описаний"
["Московский телеграф", 1825 г., ч. 2, № 5, статья Н.А. Полевого],
"характеристики бледны", "Онегин изображен не глубоко",
"Татьяна лишена типичных черт" и т.п. Последующие попытки различных
комментаторов осмыслить Онегина как тип приводили либо к выводам, которые по
иронии судьбы противоречили друг другу, либо к таким парадоксальным формулировкам,
как "типичное исключение". Именно предположение о том, что Онегин
представляет прежде всего исторический тип, ведет к обычной ошибке, которую
вслед за Герценом повторил известный историк Ключевский в отдельном очерке ["Предки
Евгения Онегина"]. Онегинизм должен быть следствием неудачи декабрьского
восстания 1825 г.; Онегин, - говорят критики, - это сломленный декабрист. Историко-литературные
исследования показали, однако, что, в соответствии с некоторыми деталями романа,
его действие относится к первой половине 20-х годов, а завершается весной 1825
г. Более того, две трети общего объема "Евгения Онегина" были написаны
до конца 1825 г. Как красноречиво свидетельствуют письма Рылеева и Бестужева
к Пушкину, надлом Евгения был совершенно неприемлем и чужд будущим декабристам,
равно как им были чужды холодная проповедь Онегина влюбленной Татьяне, изъявление
любви "равнодушной княгине" и фактически все существование Онегина
(здесь нельзя не согласиться с Герценом).
Попытки однозначной оценки социальной тенденции романа также были неудачны.
Пушкин начал роман в эпоху бурных революций. Он сообщает об этом своим друзьям
иносказательно (на случай полицейской проверки корреспонденции). Он пишет, что
"захлебывается желчью" в своей новой поэме [в письме к А.и. Тургеневу
1 декабря 1823 г.] и что "если когда-нибудь она и будет напечатана, то,
верно, не в Москве и не в Петербурге (письмо к А.А. Бестужеву 8 февраля 1824
г.). Настроения безысходности, которые, в связи с усиливающейся реакцией в России
и с поражением революционного движения в Европе, охватывают Пушкина в период
бессарабской ссылки, сначала ассоциируются с бунтом. Это наиболее ярко отражено
в лирике Пушкина данного периода. Безысходность усиливается, поэт постепенно
приспосабливается к цензуре, его бунт все в большей мере утаивается. В конце
концов даже внешне безобидные фразы приобретают трагическую окраску в свете
зловещих событий, связанных с декабрем 1825 г. В последней строфе романа цитата
из Саади, которая не так давно казалась невинно-орнаментальной - "иных
уж нет, в те далече" [2], приобретала
смысл воспоминания о казненных и томящихся в неволе декабристах, а смерть Ленского
ассоциировалась с заточением его прототипа, поэта Кюхельбекера. Тема смирения
усиливается с каждой главой и достигает кульминации в заключительных словах
Татьяны:
В своей знаменитой речи о Пушкине Достоевский - в противоположность Белинскому
- находит в этих словах не трагедию смирения перед жизнью, а апофеоз смирения,
и он пытается обосновать его эстетически и распространить его на все творчество
Пушкина. Однако тезис Татьяны повторяется вскоре после заключительной главы
"Онегина" (завершенной в конце сентября 1830 г.) в прозе поэта - в
повести "Метель" (октябрь 1830 г.) и в романе "Дубровский"
(1832-1833) - как открытое, явное выражение смирения, и здесь уже невозможно
применить интерпретацию Достоевского эстетически. Более того, этот мотив совершенно
чужд творчеству молодого Пушкина: он открыто осмеивается в "Графе Нулине"
(1825), а в поэме "Цыганы" (1823-1824), на которую ссылается Достоевский,
дерзко осуждается именно тот, кто стремится к постоянной верности.
Если автор "Униженных и оскорбленных" хотел приписать произведению
Пушкина смысл решительного предостережения против "фантастического"
революционного действия, то и антипод Достоевского Писарев в своей полемике
с Белинским склонен отстаивать ту же самую позицию: "Весь "Евгений
Онегин" - не что иное, как яркая и блестящая апофеоза самого безотрадного
и самого бессмысленного quatu quo" [4].
Относительно недавно расшифрованные фрагменты еще одной главы романа раскрывают
явную ошибочность этой тенденциозной, однобокой интерпретации. Эта глава, содержащая
сжатый очерк революционной борьбы против реакции в России и Европе, отвечала
внутренней, духовной потребности поэта: о публикации столь оппозиционных, столь
явно направленных против самодержавия мыслей нельзя было и думать, даже одно
только распространение рукописи грозило бы поэту суровой карой. В октябре 1830
г., опасаясь обыска, он сжег ее и оставил лишь зашифрованную запись начальных
строк некоторых строф:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда...
Восстание декабристов должно было составить основное содержание этой главы
- ведь действие предшествующей главы заканчивается за несколько месяцев до этого
восстания. Какую роль суждено было играть в нем Евгению? Суждено ли было Татьяне
принять героический жребий княгини Марии Волконской? Здесь мы можем обратиться
к знаменитым словам Достоевского о великой тайне, которую Пушкин унес с собой
в могилу и которую мы без него разгадываем.
Примечания
1. В.Г. Белинский. "Сочинения Александра
Пушкина" (ред. Н.И. Мордовченко), Л., 1937, с. 385 [из "Статьи восьмой"
о Пушкине - см. В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 7, м., Изд-во АН СССР,
1955, с. 431].
2. Ранее Пушкин использовал эту цитату из
Саади в качестве эпиграфа к "Бахчисарайскому фонтану".
3. Именно этот мотив безнадежного смирения
Пушкин непосредственно связывает в "Путешествии Онегина" с признанием
своего отступления от романтизма, которое некоторые советские критики по чистому
недоразумению принимают за революционный элемент в творческом развитии поэта.
4. Д.И. Писарев. Пушкин и Белинский (1865).
- Полн. собр. соч. в 6 томах, 4-е изд., т. V (Санкт-Петербург, 1904), с. 63
[см. Д.И. Писарев. "Сочинения", т. 3. М., ГИХЛ, 1956, с. 357].
