Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Н. А. Непомнящих

СЮЖЕТ В ОЧЕРКЕ М. ГОРЬКОГО "ПОЖАРЫ" (из цикла "Заметки из дневника. Воспоминания")

(Литература и документ. - Новосибирск, 2011. - С. 91-101)

 
Очерк «Пожары» был включен М. Горьким в книгу «Заметки из дневника. Воспоминания». Состоит он из нескольких небольших зарисовок, разных по своему объему и сюжету. На первый взгляд, объединяет их вместе лишь обозначенная в заглавии тема «Пожары»: так или иначе каждый из маленьких очерков связан с темой огня и пожара. Связаны они и фигурой рассказчика, повествование ведется от первого лица, иногда вкрапляется речь персонажей. Казалось бы, единого сюжета этот очерк не предполагает, а представляет собою ряд этюдов.
Однако книга «Заметки из дневника. Воспоминания», куда входит составной частью очерк «Пожары», - не совсем для М. Горького обычная. Жанровая природа книги и составляющих ее очерков не определяется однозначно. М. Горький работе над этой книгой придавал большое значение, считая ее попыткой отойти от своего традиционного стиля, воспринимая ее как новый творческий этап [1]. В последнее время интерес к этой горьковской книге возрос, о чем свидетельствует ее переиздание, а также новые исследования и публикации. Н. Лейдерман предполагает, что, только кажущиеся разрозненными, заметки должны представлять нечто единое и цельное: «Внешне эти заметки кажутся конгломератом никак не упорядоченного материала, сваленного, что называется, “в кучу”. Такая непривычно свободная компоновка материала получила высокую оценку у строгих ценителей. Но, оказывается, сам Горький требовал, чтоб каждую “заметку печатали отдельно, придерживаясь моей нумерации страниц и оставляя между каждой пропуски”, он также не раз переделывал окончательный состав и последовательность расположения “заметок”. Следовательно, в этой кажущейся неупорядоченности есть какой-то порядок, а в нем прячется какой-то концептуальный замысел» [2].
Итак, пока достоверно неизвестно, являются ли источниками горьковской книги «Заметок…» реальные воспоминания или дневниковые записи. Содержание книги не противоречит названию, записи, представленные в ней, имеют мемуарное оформление, часть из них по своей интимной интонации близка по характеру дневниковым записям. Книга продумана и организована, импровизированные воспоминания различных эпизодов, возможно, из реальной горьковской жизни, здесь служат какой-то пока не выявленной, но уже предполагаемой литературоведением единой концептуальной цели.
Каждый эпизод в «Пожарах» локализован - действие происходит в Нижнем Новгороде; в некоторых эпизодах указана дата, т. е. соблюдается фактографичность или ее иллюзия. Так, каждый из семи эпизодов очерка содержит сведения не только о месте, времени, но и человеке, с которым обычно рассказчик наблюдает пожар и беседует на тему пожаров; каждый из них касается стихии огня в разных ее проявлениях и в каждом говорится о человеке, завороженном «волшебной силой огня». Причем степень этой «завороженности» у героев от заметки к заметке возрастает: от наблюдателей, зрителей огня в первой заметке - к человеку от огня зависимого, от огнепоклонника - к поджигателям, а в финале - к человеку, который совершает самосожжение. Можно сказать, что от людей вполне трезвых и здравомыслящих рассказчик переходит к полоумным и откровенно помешанным. Но тип героя - это только одно из свойств, связывающих заметки. Каждая из них, являясь частью целого, кажется в достаточной степени автономной. Первая заметка - о начале ночного пожара, который наблюдает рассказчик: «Темной ночью февраля вышел я на Ошарскую площадь - вижу: из слухового окна какого-то дома высунулся пышный лисий хвост огня и машет в воздухе…» [3]. Но оказывается, автор не одинок - рядом на площади также заворожено на огонь смотрит ночной сторож Лукич. Вместе они начинают будить горожан: «Я чувствовал, что действую энергично, однако - неискренно, а Лукич, постучав в окно, отбегал на середину площади и, задрав голову вверх, кричал с явной радостью: «Пожа-ар, э-эй!» (134).
Далее следует заключение к первой заметке, которое выглядит одновременно как предисловие к последующим наблюдениям: «Велико очарование волшебной силы огня. Я много наблюдал, как самозабвенно поддаются люди красоте злой игры этой силы, и сам не свободен от влияния ее. Разжечь костер - для меня всегда наслаждение, и я готов целые сутки так же ненасытно смотреть на огонь, как могу сутки, не уставая, слушать музыку» (135). На эту черту Горького обратил внимание В. Ф. Ходасевич: «Он сам был немножечко поджигателем. Ни разу я не видал, чтобы, закуривая, он потушил спичку: он непременно бросал ее непотушенной. Любимой и повседневной его привычкой было - после обеда или за вечерним чаем, когда наберется в пепельнице довольно окурков, спичек, бумажек, - незаметно подсунуть туда зажженную спичку. Сделав это, он старался отвлечь внимание окружающих, а сам лукаво поглядывал через плечо на разгорающийся костер. Казалось, эти “семейные пожарчики”, как я однажды предложил их называть, имели для него какое-то злое и радостное значение» [4]. Но помимо этой биографической подробности, есть и другой контекст - эпоха, в которую огонь, пожар, факел, костер и другие огненные образы были излюбленной метафорой революции, как в публицистике, так и в художественной литературе, и в искусстве в целом. Контекст этот действительно обширен и в силу своей тематической и мотивной близости не может быть проигнорирован. Прежде всего это современная горьковским «Заметкам…» литература.
Концентрация в русской литературе огненной образности в начале ХХ в. велика. Огненная стихия ассоциируется с революционными преобразованиями. У каждого автора ее конкретная реализация имеет свою специфику, однако очевидно, что в литературе первых двух десятилетий начала ХХ в. создается свой «текст о революции», словно написанный различными модификациями образов огня. Уже после 1905 года многие метафорически именуют революцию «грозой и бурей», достаточно вспомнить А. Блока и М. Горького. Восприятие революции как властной стихии было присуще самым разным художникам, философам, публицистам, примерами знаковых названий могут послужить названия статей Р. В. Иванова-Разумника: «Испытание огнем» (о войне), «Испытание в грозе и буре» (о революции). А после 1917 года образ революции как бури и пламени довольно быстро становится избитым клише. Лексика и метафорика со значением горения, воспламенения и других проявлений огненной стихии широко используется в литературе и публицистике первых послереволюционных лет как для создания грандиозного стихийного образа русской революции, так и для передачи масштабности постигшей Россию исторической катастрофы. Назовем лишь несколько: цикл стихотворений «Неопалимая Купина» М. Волошина, книга «Огненная Россия» А. Ремизова, поэма Н. Клюева «Погорельщина», рассказ А. Веселого «Реки огненные», «Горящая Россия» И. С. Соколова-Микитова. Огненная образность активно используется в названиях пролетарских изданий, а также в произведениях нового пролетарского искусства в связи с революционной тематикой. Более того, к огненной образности, говоря о революции, прибегает сам Горький: в «Несвоевременных мыслях», печатавшихся на протяжении 1918 года, истинный революционер неоднократно уподобляется Прометею, а огню революции приписывается очищающая сила духовного преобразования: «Да, да, да - мы живем по горло в крови и грязи, густые тучи отвратительной пошлости окружают нас и ослепляют многих; да, порой кажется, что эта пошлость отравит, задушит все прекрасные мечты, рожденные нами в трудах и мучениях, все факелы, которые зажгли мы на пути к возрождению. Но человек, все-таки, - человек, и в конце концов, побеждает только человеческое, - в этом великий смысл жизни всего мира, иного смысла нет в ней. Может быть, мы погибнем? Лучше сгореть в огне революции, чем медленно гнить в помойной яме монархии, как мы гнили до февраля» [5].
У этой символики и образности много источников, в том числе и в русской литературе. Тема перерождения в огне генетически связана с обширной традицией, начиная старообрядческой и вплоть до поэзии символизма [6]. А от А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, А. А. Блока идут нити к мотивам бунта-пожарища и огня-революции [7]. Горьковское размышление об упоении огнем созвучно словам героев Ф. М. Достоевского. В «Бесах» разрушительная сила огня напрямую, а не метафорически, связана с деятельностью будущих революционеров: террористической ячейкой задумано устроить в городе пожар и переполох. Пожар, дающий далее повод рассуждать об огне, затеян с целью посеять смуту в городке и одновременно должен явиться своеобразной «репетицией» общероссийской смуты. Пожар действительно случается. И в связи с этим пожаром возникают следующие наблюдения героя: «Другое дело настоящий пожар: тут ужас и все же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника. Это мрачное ощущение почти всегда упоительно. “Я право не знаю, можно ли смотреть на пожар без некоторого удовольствия?” Это, слово в слово, сказал мне Степан Трофимович, возвратясь однажды с одного ночного пожара, на который попал случайно, и под первым впечатлением зрелища» [8]. Эта выдержка из романа Ф. М. Достоевского могла бы послужить прологом к очерку М. Горького: тут и о разрушительных инстинктах, которые таятся в любой душе, и об упоительности самого зрелища… Весь горьковский очерк, вся серия лиц и случаев напоминает последовательное развитие высказанного здесь мнения. М. Горький отрицательно отзывался о произведениях Ф. М. Достоевского, не принимал инсценировки его произведений. Идеи и герои произведений Ф. М. Достоевского для М. Горького становились предметом ожесточенной полемики и воспринимались им не только как эстетический феномен, но и как идеологические и философские категории. Его «спор» с Ф. М. Достоевским становился по сути спором о судьбе России и революции [9].
Горьковская публицистика о революции (например, «Несвоевременные мысли») демонстрирует его приверженность к тем же метафорическим «огненным» образам, что и предшествовавшая и современная ему литература. Книга «Заметок…», куда помещен очерк «Пожары», во многом о революции, об осмыслении ее первых результатов, о степени ее влияния на российскую жизнь, о тех изменениях, которые она пробуждает в душе обывателя.
Если допустить, что сюжет «Пожаров» состоит не только в описании различных происшествий и вовсе не бытовой, а метафорический, то логика его развертывания предстает в ином свете. Перед нами не разрозненные заметки, объединенные общей темой пожаров и взаимоотношений человека и огня, а последовательно расположенные этюды-размышления о человеке и революции, имеющие свои «отражения» и перекличку с ними в других частях горьковской книги. Если посмотреть на отрывки под таким углом, то в очерке «Пожары» проявится новый сюжет, объединяющий их в единое смысловое целое.
В первом отрывке действие происходит «темной ночью февраля», т. е. время действия - февраль, а ведь именно февральская революция у многих действительно вызывала чувство эйфории, ощущение завороженности происходящим. Рассказчик «готов целые сутки так же ненасытно смотреть на огонь, как могу сутки, не уставая слушать музыку» (135). Здесь и «упоительность мрачного ощущения», и удовольствие, с которым человек смотрит на огонь пожара, о котором говорит герой «Бесов» Ф. М. Достоевского. Одновременно данный отрывок замыкается словом музыка, - еще одна стихия, с которой ассоциировалась революция, та «музыка революции», которую призывал слушать А. Блок. Ему в книге отведено особое место, есть отдельный очерк о нем. Он и поэт революции, и ее жертва, хотя в очерке «Пожары» имя А. Блока нигде не упоминается и прямо не цитируется, но аллюзивно присутствует в этой первой заметке и далее - в заключительной. В последней заметке рассказывается о человеке, бросившемся в огонь. «Там человек сгорел», - этот эпиграф из А. Фета предваряет одно из известных стихотворений А. Блока «Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим». Вторая часть стихотворения может служить «ключом» к тексту «Пожаров» М. Горького:
 
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар! [10]
 
«Ночной кошмар» рифмуется с горьковским «ночной пожар», «строй находить в нестройном вихре» также может быть прочтено как возможность найти в «нестройном» ряду заметок свою особую логику, а метафорический ряд «притворяться непогибшим» - «бледные зарева искусства» - «гибельный пожар жизни», т. е. метафора о «сгоревшем» в огне жизни поэте сродни горьковской метафоре революционера-Прометея.
Для М. Горького Прометей - это истинный революционер, «вечный революционер», который, «воплощая в себе революционное Прометеево начало, является духовным наследником всей массы идей, двигающих человечество к совершенству…» [11]. Более того, «вечный революционер - это дрожжа, непрерывно разлагающая мозги и нервы человечества, это - или гений, который, разрушая истины, созданные до него, творит новые, или - скромный человек, спокойно уверенный в своей силе, сгорающий тихим, иногда почти невидимым огнем, освещая пути к будущему» [12]. Именно так, полемизируя с большевиками в «Несвоевременных мыслях», М. Горький определит суть истинного революционера. Образ этот, идеализированный и романтизированный, сразу воскрешает в памяти другой образ, уже литературный, - хрестоматийный образ горьковского Данко. Героя, готового пожертвовать жизнью ради того, чтобы вывести людей из дебрей их темной жизни к светлому и радостному будущему. Героя, который горящим сердцем, вырванным из груди, осветил людям путь во мраке. Еще раньше в поэме «Человек» в уста человека вложена мысль о собственном предназначенье: «Я - в будущем - пожар во тьме вселенной! Я призван, чтобы осветить весь мир…» [13]. Таким образом, уже в самом начале горьковского очерка завязан целый клубок различных аллюзивных отражений: и интертекстуальных, и автоцитатных.
И сразу после этого отрывка - новый эпизод, где основным содержанием является описание игры с огнем щеголеватого человека в галстуке и панаме, отскакивавшего от катящихся бревен и кричащего «Ур-ра!»: «Эта игра особенно увлекает солидного человека в щегольском пальто, в панаме на голове и в ярко начищенных ботинках <…> Но человек этот ничего не видит и, кажется, не слышит, у него цель храбреца-мальчишки: подождать, пока горящее бревно подкатится вплоть к ногам людей, и отпрыгнуть от него последним» (135). Игра, плохо закончившаяся: человека сбивает с ног одно из летящих бревен и бьет горящим концом в бок. Пожарные его уносят, и остается только панама, которая мгновенно сгорает. Бревна и «ура» - атрибут баррикад, но революция - не игра. Она опасна, а уж тем более опасно заигрывание с революцией…
Далее - целая галерея сумасшедших. Для одного огонь - инфернальная сила, которой он приносит жертву в виде своих отстриженных ногтей и пятаков, и тогда в его жизни происходят удивительные вещи: ему во всем сопутствует необычайная удача. Весь эпизод написан как история о договоре человека и темных сил и частично воспроизводит сюжет о договоре человека и дьявола [14]. Рассказчик, наблюдая за пожаром, встречает человека, который излагает ему историю своей жизни. Когда-то, будучи бедным студентом, он хотел покончить с собою, и когда с этим намерением герой сидит на скамейке на Страстном бульваре в Москве и думает: «Прощай Москва, прощай жизнь, черт бы вас взял!» - словно из ниоткуда рядом с ним возникает «черная старуха». Эта старуха говорит, что несчастный и отчаявшийся герой «осужден жить долго и легко, хорошо», стоит только ему соблюдать некий странный ритуал: кидать свои остриженные ногти в «чужой огонь». Герой, не особо веря, все же последовал совету. С тех пор ему необыкновенно везет в жизни и всякий раз - после того, как он на пожаре кинет ногти в огонь. Собеседник рассказчика иронизирует, однако чувствуется, что он не верит в то, что ему помогают добрые силы, недаром в его речи постоянно звучат слова «темная ерундища», «черт», «чертовщина», «дьявол». Его отношение к «Его Сиятельству огню» обозначено в словах: «отношение дикаря к существу, обладающему силою обрадовать и уничтожить» (140).
Заметка начинается с того, что читающему сообщается: «Горит “дом трудолюбия” в Нижнем (1896). Погибли 20 старух-работниц, задушены едким дымом». Это все наблюдает Капитон Сысоев, «крепкий здоровяк, несмотря на его 50 лет и пьяную, распутную жизнь. <…> А на пожар смотрел взглядом человека, для которого вся жизнь и все в ней - только зрелище» (137). Соглядатай, извлекающий собственную выгоду из происходящего, человек, лишенный сочувствия к людям, - таких в революционное время тоже было немало, об этом много написано М. Горьким в «Несвоевременных мыслях», а также в самих «Заметках…» постоянно встречаешь героев, ищущих своей выгоды в происходящей смуте. Ключевыми здесь являются следующие слова героя: «“Химия - это химия, но все-таки в огне скрыто, кроме того, что мы знаем, нечто, чего нам не понять. И прячется огонь невероятно искусно. Так - никто не прячется. Кусочек прессованного хлопка или несколько капель пикриновой кислоты. Несколько гран гремучей ртути, а между тем…” - он щелкнул языком и замолчал». Неизвестно, что руководит таинственной стихийной силою. Нельзя предсказать и просчитать ход революционных событий, революция - та же стихия. Невозможно при помощи только понимания химических свойств, материалистического объяснения постичь метафизическую сущность огня. Человек становится его пленником, рабом, а то и фанатиком. И два следующих эпизода именно об этом.
Первый эпизод рассказывает о священнике, просидевшем тридцать лет в монастырской тюрьме. Единственной утехой узника была возможность топить печку и смотреть на огонь: «Он вышел из тюрьмы огнепоклонником и оживлялся только тогда, если ему позволяли разжечь дрова в печке и сидеть перед нею» (143). Ничто не оживляет этого человека, лишь вид огня выводит из оцепенения, наблюдая за огнем, он бормочет цитаты из священного писания, где упоминается огонь. И вот старик увидел электрическую лампочку: «Велик был ужас Золотницкого, когда он увидал электрическую лампочку. <…> “И его - ох! - и его… почто вы его? Не дьявол ведь! <…> Лучик солнечный в плен ввергли!”» (144).
Для одного огонь нечто инфернальное, для другого - божество, но оба они: и Сысоев, и Золотницкий - рабы огня. Про них можно сказать словами героя следующего эпизода: «Как слепые». Именно о слепоте людской говорит молодой крестьянский парень, обвиненный в поджоге. Для окружающих людей все выглядит так, будто он балуется с огнем. И вот во время судебного заседания парень неожиданно начинает рассказывать о своих опытах с огнем: «Да что ты знаешь? Чать не сразу бывает - фукнуло и полыхнуло! Слепые! Сначала - червячки, красные червячки поползут во все стороны по соломе, а потом - взбухнут они, собьются, скатятся комьями, вот тогда уж и полыхнет огонь. А у вас - сразу…». Парень изображен на судебном процессе, где он в качестве обвиняемого хранит полную отстраненность от происходящего до того момента, как свидетель начинает описывать поджог как баловство с огнем этого парня. Адвокат подает прошение об экспертизе на вменяемость, однако оно отклонено, парня все происходящее в суде мало трогает, он уходит из зала суда, бормоча свое «как слепые».
Оба, и священник Золотницкий, и безымянный парень любят огонь до фанатизма: один стал идолопоклонником за долгие годы заключения, другой даже не понимает, что за свои опыты с огнем будет посажен в тюрьму. Осмысленности в их действиях нет, они увлечены самой стихийной сущностью огня, не отдавая себе в том отчета, становясь его пленниками, и потому их внешняя несвобода, наложенная людьми, для них не имеет значения.
Следующий эпизод о лесных пожарах близ Нижнего Новгорода. Он распадается на три условных части. В первой описывается город в дыму и горожане. Акцент делается на извечной людской беспечности, бездумности, цинизме:
 
Ругаясь и кашляя, люди по вечерам выходили на крутой берег реки, на Откос и, глядя на пожар, ели мороженое, пили лимонад, пиво, убеждая друг друга, что это мужики подожгли леса. Кто-то мрачно сказал:
- Первая репетиция пьесы «Гибель земли».
Знакомый поп, глядя вдаль красными глазами пьяницы, бормотал:
- Апокалипсическая штучка… а пока выпить надо… (147).
 
Вокруг города бушуют пожары, но - «ели мороженое, пили лимонад…». Праздная публика все воспринимает как очередное зрелище, не думая, что это может коснуться каждого лично. Дальше - «часть вторая»: рассказчик описывает солдат и крестьян, принимающих участие в тушении пожаров. Солдаты поймали мужика и обвиняют в поджигательстве. За него вступается староста, говоря, что мужик тот не в себе, и его отпускают. Крестьяне, кажется, только бесцельно переходят с места на место, сетуя, что «своя работа стоит», а со стихией не справишься: «Хожу вот, а чего - хожу? Что может сделать человек против такого огня? А своя работа стоит! Может, не мене тыщи людей время теряют эдак-то вот…» (152).
Замыкает этот эпизод пространное описание лесного пожара, могучего, величественного, хитрого и дикого, большая часть сравнений, метафор и эпитетов - зооморфны: «Сил нет лежать в этой жгучей, едкой духоте, а уйти не хочется: когда еще увидишь столь великолепный праздник огня? Из лесу, горбато извиваясь, выползает огромная змея, прячется в траве, качая острой башкой, и вдруг пропадает, как бы зарываясь в землю. Я съеживаюсь, подбираю ноги, ожидая, что змея сейчас появится где-то близко, это она меня ищет. И жуткое сознание опасности опьяняет, мучает еще более остро, чем жара, дым» (155).
В целом заметка похожа на описание общества во время Первой мировой войны: праздная публика, для которой театр боевых действий - зрелище и предмет пересудов: да, это ужасно, но «пока выпить надо», «пили лимонад, ели мороженое». В то же самое время крестьяне и солдаты пребывают в хаосе бессмысленных действий. И все пожирает огненная стихия, о которой никто из вышеназванных всерьез и не задумывается до поры. А у этой стихии звериная суть. «Великолепный праздник огня» не только красив. Он опасен. И это сознание опасности лишь до поры до времени опьяняет. А потом, когда революция проявит себя во всей своей стихийной и низменно-дикой сути, появится иное видение: «Нет, - в этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции» [15]. В «Заметках…» это убеждение будет выражено отдельным голосом в очерке «Отработанный пар»: «Я вижу много злобы, мести, и совсем не вижу радости, той радости, которая перевоплощает человека» (320).
Последний эпизод самый драматичный - о пожаре на море. Автор просит рассказать о путешествии в Китай своего собеседника, и тот вспоминает такую историю. Однажды в длительном путешествии вахтой был замечен яркий огонь. Оказалось, что горит китайское суденышко. По настоянию пассажиров, главным образом «беспокойной дамы», терпящим бедствие была оказана помощь. Однако хозяин суденышка не захотел принимать никакой помощи, остался на своем судне и бросился в огонь. Это доводит женщину почти до исступления. Событийную канву можно изложить кратко. Но не только в событийной канве дело. Очень важно то, как рассказчик излагает эту историю, как он ее комментирует, как оценивает: «Суть случая, конечно, не в поведении китайца, народ этот совершенно равнодушен к себе по причине своей многочисленности и тесноте населения <…> но суть, говорю, не в них, а в поведении чахоточной дамы, кричит она капитану, почему он не приказал гасить огонь на судне?» (161).
Далее рассказчик недоуменно сетует, почему именно этот случай так раздражил даму. Почему она отвергла утешения окружающих, почему кричит: «Знаете ли вы, что такое человек?». Вот что он говорит: «Стою и чувствую: есть что-то обидное для меня в этих слезах о неизвестном китайце. Не может быть, чтобы она всегда искренно плакала обо всех погибающих на ее глазах от разных причин. В Сингапуре сотни индейцев от голода издыхали, - никто из наших пассажиров слез не проливал. Положим, это чужой народ, но однако на моих глазах десятки наших, русских матросов, портовых рабочих и других людей рвало, ломало, давило при полном равнодушии пассажиров, если не считать страха и содрогания нервов, от непривычки видеть обильную кровь. - Думал, я думал по поводу этого случая с женщиной, неприятно много думал, так ничего и не решил…» (162). Противопоставлен один и многие. Один человек и масса страдающих и гибнущих. Вечный вопрос, как быть, как считать, что ценнее: масса страдающих или один погибающий? Эта дама, словно голос совести, вопрошает о том, что волнует рассказчика и слушателя.
В результате войны, революции, развернувшегося послереволюционного террора произошло полнейшее обесценивание человеческой личности и жизни. Маленькая оговорочка рассказывающего приключение на море - «китайцы - бесполезный народ» - отзовется в «Заметках…» темой антисемитизма: некий генерал будет предлагать доктору пленных евреев и цыган «как бесполезный народ» для медицинских опытов. Не менее важна оговорка насчет «чахоточной дамы», которая «кричит капитану, почему он не приказал гасить огонь на судне?». Только одна пассажирка из всех обеспокоена жизнью другого человека. Все остальные равнодушно наблюдают происходящее как зрелище, словно не понимая, что огонь одинаково жгуч для всех, будь то огонь настоящий или метафорический огонь революции.
Перед читающим разворачивается цепь различных заметок: от наблюдения за лишь разгорающимся пожаром до бушующего лесного, от баловства человека с огнем до - самосожжения. Композиционный ритм очерка «Пожары» становится более интенсивным по мере его развертывания перед читателем. Тональность все время меняется: от спокойной авторской в зачине - ко все более и более взволнованным голосам героев. Вплоть до финального выкрика «Знаете ли вы что такое человек?». Как постепенно разгорается огонь, так постепенно наращивается интенсивность и напряженность горьковского текста о человеке и огне - разгоревшемся огне революции. И этот внутренний сюжет становится важным в общей композиции книги «Заметок…», обозначая тему революции еще до того, как она будет названа.
 

Примечания

1. См.: А. И. Овчаренко М.Горький и литературные искания ХХ столетия. М., 1978. С. 31–33, 46–47.

2. Н. Лейдерман. Непрочитанный Горький. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/ural/2008/7/le13.html. Дата обращения 23.04.09.

3. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1951. Т. 15. С. 133. Далее ссылки на это издание с указанием страниц в скобках.

4. Ходасевич В. Ф. Горький // В. Ф. Ходасевич. Колеблемый треножник. М., 1991. С. 363.

5. Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. М., 1990. С. 157. Курсив в цитатах здесь и далее наш. - Н. Н.

6. См.: Романова Е. «Мы сжигаем… и горим!» // Natales grate numeras? Сб. в честь 60-летия Г. А. Левинтона. СПб., 2008. С. 485–500.

7. См.: Минц З. Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 340.

8. Достоевский Ф. М. Полное собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1974. Т. 10. С. 394.

9. См.: Туниманов В. А. Ф. М. Достоевский и русские писатели ХХ века. СПб., 2004.

10. Блок А. А. «Как тяжко жить среди людей…» // Собр. соч.: В 8 т. М.; Л, 1960. Т. 3. Стихотворения и поэмы. 1907–1921. С. 27.

11. Горький А. М. Несвоевременные мысли… С. 110.

12. Там же. С. 111.

13. Горький А. М. Человек // Собр. соч.: В 30 т. М., 1951. Т. 5. С. 366–367.

14. См.: Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы. Экспериментальное издание. Вып. 1. Новосибирск, 2006. С. 87–90.

15. Горький М. Несвоевременные мысли… С. 99.