Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

А. Рейтблат

ВИДОК ФИГЛЯРИН (ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ РЕПУТАЦИИ)

(Вопросы литературы. - М., 1990. - № 3)

 
Ф. Булгарин - реакционный журналист,
издатель газеты "Северная пчела", агент отделения.
Из комментария
 
Вы принадлежите к малому числу тех литераторов,
коих порицания или похвалы могут и должны быть уважаемы.
Из письма А.С. Пушкина Ф.В. Булгарину
 
Писать о Булгарине трудно. Русская литература, ставшая совестью и самосознанием нации, заместившая и философию и политику, значит для нас так много, что литературные ценности давно уже перешли в разряд предельных. И если Пушкин, "солнце русской поэзии", в результате, по выражению Аполлона Григорьева,- это "наше все", то Булгарин вследствие того же фильтрующего исторического процесса отошел на противоположный полюс - это, если мыслить аналогичными формулами, - "ночь русской поэзии", "наше ничего". Как в Пушкине воплощены все высочайшие эстетические и этические ценности, так Булгарин стал символом абсолютного зла, аморальности и литературной бездарности.
Сошлюсь на современного критика, по словам которого сейчас
 
"мы, безбожники и маловеры, ощутили живейшую потребность в поклонении национальным святыням... исторические фигуры получают эмблематическое значение, так что любые попытки дать научно «демифологизирующее» освещение образам, скажем, декабристов или, скажем, Булгарина встретят (и встречают) почти единодушное неприятие: слишком прочно связались в отечественном сознании с первыми - национальное понятие о чести, бескорыстии и рыцарственной доблести, а со вторым - наше представление о том, до каких иудиных пределов может докатиться продажный писака..." [1].
 
Естественно, что давно уже любая попытка изучать Булгарина воспринимается как прямая или косвенная его реабилитация. Я вспоминаю тяжелое чувство от знакомства с хранящимися в ЦГАЛИ материалами литературоведа и историка Я. Черняка. Обнаружив, что одна из повестей Булгарина представляет собой памфлет на Пушкина, он начал работать над статьей (в конце 1930-х годов им было написано около десятка вариантов), которая так и не была опубликована (что тоже весьма показательно). При чтении набросков поражает, как мучительно автор оправдывается в своем обращении к столь низменному предмету [2]. И дело не только и не столько во внешних препятствиях, которые Черняк хочет обойти, гораздо труднее ему преодолеть внутренние препоны, оправдаться перед самим собой.
Кроме того, начиная анализировать деятельность Булгарина, сталкиваешься со слабой разработанностью фактографической базы: в биографии "зияют провалы", одни утверждения мемуаристов противоречат другим, сам Булгарин, не отличавшийся щепетильностью при изложении собственной биографии, постоянно приводит разные даты, по-разному интерпретирует одни и те же свои поступки. За 130 лет, прошедших со дня его смерти, никто не взял на себя труд критически сопоставить данные различных источников и хотя бы в общих чертах реконструировать его биографию.
М. Лемке, из известной книги которого обычно черпаются сведения о Булгарине, писал не научную работу, а памфлет, стремясь не понять его, а в очередной раз дезавуировать, и не осуществлял критическую проверку разнородных и зачастую противоречивых источников, а выбирал наиболее порочащие Булгарина сведения [3]. Советские исследователи, избегая "продажного писаки", обращались к нему лишь тогда, когда необходимо было прояснить те или иные эпизоды биографий Пушкина, Грибоедова, Лермонтова. Нельзя сказать, чтобы его игнорировали зарубежные авторы (в США защищены диссертации Г. Элкайра, Н. Васлефа и Ф. Мохи, в Польше вышла монография 3. Мейшутович [4]), однако в них обычно анализируются произведения Булгарина, а попытка Мохи реконструировать биографию только на основе печатных источников, не обращаясь к архивам, не имела успеха [5].
И наконец, последняя трудность - сложность и противоречивость самого Булгарина. Когда начинаешь знакомиться с его произведениями и письмами, с воспоминаниями о нем и биографическими документами, образ его постоянно "ползет", "собрать" его и придать ему целостность чрезвычайно трудно. Посмотришь с одной стороны - перед тобой просветитель, искореняющий пороки и исправляющий нравы. Посмотришь с другой - видишь меркантильного издателя, превыше всего ценящего деньги. Только что перед тобой был прямодушный отставной улан, друг А. Бестужева и Грибоедова, и вот уже на его месте циничный доносчик, дающий советы по организации тайной слежки. Патриот Польши, много сделавший для пропаганды ее культуры в России, он резко обрушивается в своей газете на восставших земляков и подсказывает, как лучше вести военные действия против них. Подобных контрастов в булгаринской биографии много, причем только маскировкой и двуличием их не объяснишь.
Но к "трудному" Булгарину находят легкий подход - его не изучают, а лишь осуждают, постоянно воспроизводя нехитрый набор ходячих мнений и слухов. Поэтому нас не удивит, что современный читатель (по крайней мере каждый интересовавшийся биографией Пушкина, - а кто же у нас не интересуется его биографией!) осведомлен о существовании Булгарина и в то же время не знает о нем ничего, кроме того, что это "реакционный журналист, издатель газеты "Северная пчела", агент III отделения" [6].
Одномерный образ Булгарина как бездарного литератора, шпиона III отделения повсеместно распространен, причем не только в среде "массового читателя". Его разделяют и популяризируют профессиональные писатели, критики, литературоведы и историки. Примеры тому бесчисленны. Вот рассказ Г. Гулиа о взятке, которую бабушка Лермонтова дает Булгарину за хвалебную рецензию о "Герое нашего времени" (Фаддей Венедиктович перекрещен при этом в Фаддея Бенедиктовича [7]). Вот научно-фантастический рассказ Д. Биленкина о школьниках будущего, оживляющих Булгарина, чтобы сделать ему внушение за связь с III отделением и травлю Пушкина [8]. (Отчество здесь воспроизведено правильно, зато "реконструируется" несуществующий донос на Пушкина.)
Вот рассказ Н. Эйдельмана "Письмо царю", где Булгарин изображен глупым и трусливым пособником III отделения [9]. На последнем примере следует задержаться. Уж, казалось бы, кто, как не Эйдельман, блестящий исследователь пушкинской эпохи, опытный архивист, охарактеризует Булгарина исторически адекватно, опираясь на знание фактов? Однако и он предлагает шаблонный образ Булгарина. Для него Булгарин - только "ничтожный" литератор, творец "коммерческой литературы", "потакающий примитивным вкусам", и в то же время "осведомитель", выполняющий "полицейское задание" и пишущий "доносы" [10]. Ничего иного в нем Эйдельман не видит. Может быть, он прав, равно как и все другие, для кого Булгарин всего лишь малоталантливый литератор-шпион.
Для ответа на этот вопрос лишь кратко перечислю, что Булгарин сделал в русской литературе.
 
Он выпускал первый специальный журнал, посвященный истории, географии и статистике ("Северный архив").
Совместно с Н. Гречем создал первую частную газету с политическим отделом ("Северная пчела") и редактировал ее более 30 лет.
Выпустил первый отечественный театральный альманах ("Русская Талия"), где впервые "провел в печать" отрывки из "Горя от ума".
Он - автор первого русского романа нового, "вальтер-скоттовского" типа, имевшего громадный успех ("Иван Выжигин"), один из зачинателей исторического романа (его "Дмитрий Самозванец" вышел лишь через полгода после "Юрия Милославского" М. Загоскина).
Одним из первых ввел в русскую литературу жанры нравоописательного очерка, утопии и антиутопии, "батального рассказа" и фельетона.
И самой своей редакционно-издательской деятельностью, и многочисленными выступлениями в защиту писательского профессионализма Булгарин во многом содействовал уходу от дилетантизма и профессионализации русской литературы.
Он спас рылеевский архив и в дальнейшем опубликовал некоторые его произведения, помогал Грибоедову, заключенному после восстания декабристов в крепость, хлопотал за братьев Бестужевых, сосланных в Сибирь, защищал Мицкевича от политических обвинений, угрожавших репрессиями, и помогал ему получить разрешение на выезд из России.
Булгарин немало сделал для пропаганды польской литературы (и культуры) в России (ему, в частности, принадлежит первый на русском языке очерк по истории польской литературы).
Положительной рецензией на "Героя нашего времени" он поддержал роман Лермонтова, не имевший сразу по выходе успеха у читателей.
 
Теперь посмотрим, как к нему относились современники.
Столь почитаемые нами Рылеев, А. Бестужев-Марлинский и Грибоедов включили его в число лучших своих друзей и ценили его литературный талант. В 1823 году, обозревая русскую словесность в "Полярной звезде", А. Бестужев писал:
 
"Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенною занимательностию. Он глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какою-то военною искренностию и правдою, без пестроты, без игры слов. Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкою молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей. Его «Записки об Испании» и другие журнальные статьи будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами" [11].
 
Рылеев посвятил Булгарину три думы, а при вступлении в Вольное общество любителей российской словесности представил перевод булгаринской сатиры "Путь к счастью".
Грибоедов, в последний раз уезжая в Персию, оставил ему список своей пьесы с надписью "Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов".
Поэтические послания к Булгарину печатали Ф. Глинка, Гнедич, Баратынский. Пушкин говорил о Грече и Булгарине: "Я нахожу в них людей умных" [12].
Адам Мицкевич называл Булгарина "любимым", а себя - "истинным другом" его [13].
Николай Полевой находил в его "Иване Выжигине" "ум, наблюдательность, приятный рассказ" [14].
Кюхельбекер считал, что "Булгарин наделен истинным дарованием" [15], и даже Белинский, его многолетний литературный противник, рецензируя незадолго до смерти булгаринские "Воспоминания", признавал, что в них "много любопытного и интересного, рассказанного местами живо и увлекательно" [16].
Разумеется, можно было бы привести десятки отзывов противоположного толка, но ведь и те, кого я цитировал, достаточно авторитетны, чтобы прислушаться к ним и не считать, что Булгарин - всего лишь "ничтожный литератор". Как раз в том-то и состоит сложность и неоднозначность "прецедента Булгарина", что он был отнюдь не пешкой и даже не рядовой литературной "фигурой", а выдающимся редактором и талантливым писателем.
Б. Эйхенбаум писал в 1929 году (слова эти не утратили своей актуальности и сейчас):
 
"Имя Ф. Булгарина в достаточном количестве и достаточно убедительно предавалось позору, но ни разу его деятельность и его фигура не была выяснена исторически и фактически. Независимо от своей доносительской роли он сыграл большую роль в истории русского журнализма (что признавали и его враги)" [17].
 
Думаю, что за решение этой задачи не брались отнюдь не случайно. Ведь Булгарин репрезентирует обычно игнорируемое направление развития литературы, а для того, чтобы объективно изложить его биографию и проанализировать, как формировалась литературная репутация, необходимо во многом по-новому написать историю русской литературы ХIХ века.
При неизученности и биографии, и творчества Булгарина, да к тому же на тесной площадке журнальной статьи, историю формирования булгаринской репутации в полной мере не обрисуешь. Однако наметить подступы к этому, хотя бы в общих чертах проанализировать процесс превращения исторического деятеля в литературную маску чрезвычайно заманчиво. Мне хотелось бы вернуть Булгарина в исторический контекст и посмотреть, как из живого многообразия исторической личности отбирались лишь отдельные черты, на основе которых в дальнейшем возникал мало что общего имеющий с прототипом образ.
Я не собираюсь ни в очередной раз составлять "список злодеяний" Фаддея Венедиктовича, ни, напротив, обелять его и "реабилитировать". Мне важно проследить на его примере, под воздействием каких обстоятельств формируется литературная репутация и какие факторы в дальнейшем меняют, нередко кардинально, облик писателя в литературном сознании.
Теоретически изучением проблемы литературной репутации в отечественном литературоведении давно уже никто всерьез не занимается, за исключением интересной, но во многом устаревшей небольшой книги И. Розанова "Литературные репутации" (М., 1928), работ на эту тему фактически нет.
В то же время как раз сейчас на наших глазах резко пересматриваются репутации многих писателей: одни стремительно возносятся на вершину литературной иерархии, переходя из разряда терпимых, но не совсем "правильных" талантов в разряд подлинных творцов, пострадавших за убеждения; престиж других колеблется, и они из прижизненных (а иногда - из посмертных) классиков превращаются в рядовых (а нередко - и скомпрометировавших себя) деятелей литературы. Процесс этот затрагивает и дореволюционный период (отмечу в этой связи содержательную книгу Л. Аннинского "Три еретика", посвященную репутациям Писемского, Мельникова-Печерского и Лескова), и советскую классику (напомню о спорах по поводу Горького, Фадеева, Маяковского), и писателей-эмигрантов (Ходасевич, Набоков, Замятин и др.), и многих наших современников.
Однако при почти полной неразработанности фактографической базы проблемы литературной репутации сейчас еще нет возможности делать какие-либо обобщения, важно собрать необходимый исходный материал. Репутация Булгарина носит одиозный характер, но именно в силу своей исключительности весьма наглядно демонстрирует некоторые аспекты формирования литературной репутации в России.
Поскольку нет возможности отослать читателя к какой-либо документированной биографии Булгарина (кроме словаря "Русские писатели. 1800-1917", М. 1989), а без знания обстоятельств его жизни мы не поймем, из чего исходили в его оценке современники, необходимо дать здесь хотя бы схематическое представление о его жизненном пути. Кроме того, сразу же оговорюсь, что буду обильно цитировать опубликованные и неопубликованные свидетельства современников и потомков, поскольку это позволит мне продемонстрировать закономерности формирования литературной репутации Булгарина, а читателю - проверить обоснованность делаемых выводов.
Биография Булгарина поражает причудливыми извивами и поворотами. Для Булгарина жанр плутовского романа, к которому он не раз обращался в своем творчестве, не только литературная традиция; он сам, подобно плуту-пикаро, прошел "огонь, воду и медные трубы", с легкостью перемещался в географическом (Польша - Россия - Германия - Франция - Испания) и социальном (офицер-кавалерист - заключенный - стряпчий - литератор -~ издатель) пространстве, общался с представителями самых разных социальных слоев и приобрел в результате богатейший и многообразнейший жизненный опыт. Сближает его с героем плутовского романа и тот факт, что при внешней инициативности он всегда стремился не переделать окружающую среду, а приспособиться к ней, действовать в зависимости от обстоятельств.
На первую половину его жизни пришлись трудности и лишения, его било, гнуло и ломало, и всегда он оказывался среди проигравших (отсюда его стремление выдвинуться и обеспечить себе спокойный быт). Началось все с детства: вскоре же после появления на свет он утратил родину, Польша как самостоятельное государство перестало существовать. Дело в том, что родился он в 1789 году не в Минской губернии, как значится во всех справочниках, а вне пределов России, в имении родителей Перышево, находившемся на территории Минского воеводства Великого княжества Литовского, которое вместе с Польским королевством составляло федеративное государство - Речь Посполитую, или в просторечии - Польшу. Через три года эта территория по так называемому второму разделу Польши отошла к России, однако Булгарин всю жизнь осознавал себя поляком.
Отец его, небогатый, но родовитый польский шляхтич, участвовал в восстании Тадеуша Костюшко и дал в честь его имя сыну (Фаддей - русифицированное Тадеуш). Впоследствии отца сослали, поместье было нагло захвачено влиятельным соседом, и Булгарин оказался "перекати-полем", он мог в жизни рассчитывать только на себя. Мать "по знакомству" отдает его в Сухопутный кадетский шляхетский корпус в Петербурге - учебное заведение, созданное под влиянием просветительских идей XVIII века с целью воспитания "новой породы людей". Вначале ему пришлось нелегко - из-за плохого знания русского языка он с трудом учился и подвергался насмешкам кадет. После одной жестокой шутки товарищей мальчик заболел, а когда выздоровел, "решился покориться судьбе, победить все трудности, сделаться самостоятельным и жить вперед без чужой помощи" [18] (выделено мной. - A.P.). Постепенно Булгарин прижился в корпусе, под влиянием корпусных литературных традиций (там учились А. Сумароков, В. Озеров, М. Херасков, преподавал Я. Княжнин, долгое время существовал кадетский театр) стал сочинять басни и сатиры.
Но начинается война с Францией. В 1806 году он выходит корнетом в Уланский великого князя Константина Павловича полк и сразу же отправляется в поход против французов.
В тенденциозном изложении, предпочитающем слухи фактам, военная служба Булгарина выглядит следующим образом:
 
"По словам сослуживцев, Булгарин не отличался храбростью: накануне сражения старался остаться дежурным по конюшне. За недостойное поведение был исключен из военной службы. Изгнанный из русских войск, Булгарин перешел на сторону Наполеона" [19].
 
Здесь что ни слово, то неправда. Булгарин вовсе не был трусом. Воюя в Пруссии, он проявил мужество и отвагу, в сражении под Фридландом был ранен и награжден за этот бой орденом Анны III степени. Подлечившись, воевал в Финляндии. Казалось бы, перед Булгариным открывается блестящая военная карьера. Однако он сам разрушает ее сатирическими стихами против шефа полка - великого князя Константина. Просидев несколько месяцев в Кронштадтской крепости, он попадает потом в Ямбургский драгунский полк. Но и здесь молодой кавалерист не ужился. Из-за какой-то скандальной истории на романтической подкладке он был плохо аттестован и в 1811 году отставлен от службы.
В первый, но отнюдь не в последний раз жизнь Булгарина резко поворачивается, и ему приходится начинать вновь практически с нуля. Потеряв службу, Булгарин оказывается без денег, некоторое время мытарствует (есть свидетельство, правда, идущее из лагеря его литературных врагов, что он даже просил милостыню и воровал [20]), а потом отправляется в Польшу.
Ситуация там была сложная и противоречивая. По Тильзитскому миру на части польской территории было создано герцогство Варшавское, что давало надежды на возрождение польского государства. Булгарин отправился туда, а затем, по его собственному признанию, "следуя пословице «как волка ни корми, а он все в лес смотрит», полетел бродить за белыми орлами (польский герб.- А. Р.) и искать независимости отечества" [21]. Войска герцогства Варшавского, созданного по воле Наполеона и находящегося под его контролем, воевали в составе французской армии. При этом сражались доблестно, поскольку рассчитывали заслужить восстановление Польши. Булгарин, вступив в эти войска, отнюдь не изменял России (в чем его неоднократно обвиняли), поскольку Франция после Тильзитского мира (1807 год) была союзным России государством. Вполне естественно, что, будучи поляком, он решил внести свой вклад в освобождение родины [22]. Впоследствии он утверждал: "Я поляк, служил Польше своим оружием, сражался в Испании в Надвислянском легионе, следовательно, заплатил свой долг родине и полностью с ней рассчитался" [23].
В 1812 году Булгарин участвовал в походе Наполеона на Россию (служил в 8-м полку польских улан под командованием графа Томаша Любеньского, входившем во 2-й пехотный корпус маршала Удино). Хорошо зная эту местность, он указал брод через Березину и был одним из проводников Наполеона при переправе. Позднее воевал на территории Германии. Булгарин и во французских войсках продемонстрировал свою военную доблесть, получив в награду орден Почетного легиона и чин капитана [24].
Капитуляция Франции знаменовала собой уже второй крах в жизни Булгарина. Все его чаяния не осуществились - лопнула надежда на независимость Польши, лишился власти Наполеон - кумир Булгарина, о котором он и впоследствии писал в панегирических тонах. Надеялся Булгарин на совсем иное. Через 30 лет он случайно обмолвился в письме Гречу: "...если б лавочка Наполеоновская не обрушилась, я теперь возделывал бы где-нибудь виноград на Луаре! Судьба решила иначе, и я покорился ей" [25] (выделено мной. - A.P.). Уже второй раз мы встречаемся с этим мотивом. Действительно, Булгарин всегда стремился приспособиться, подчиниться обстоятельствам.
Вступая в третий виток своей авантюрной биографии, он, хотя уже отнюдь не юноша, вновь начинает все сначала. В 1815 году он оказывается в Варшаве и впервые (насколько это мне известно) обращается к литературному труду. Однако прокормиться литературой в разоренном городе Булгарину не удается, и несколько лет он ведет дела своего состоятельного дяди, владельца крупных поместий в Литве. В Вильне посещает университетские лекции, вступает в созданное преподавателями этого университета знаменитое "Товарищество шубравцев" (шубравец по-польски - плут, пройдоха), выпускавшее сатирическую газету "Уличные известия", где с просветительских позиций высмеивались пороки польской шляхты. Булгарин активно печатался в этой газете и ряде других польских изданий, завоевав литературную известность сатирическими стихами и прозой.
С 1816 года Булгарин ведет в Петербурге по доверенности дяди судебную тяжбу о крупном поместье. Однако при этом не оставляет литературных занятий, в 1819-1821 годах активно сотрудничая (стихи, рассказы, воспоминания) в польском варианте известной петербургской газеты "Русский инвалид".
Постепенно Булгарин начинает писать по-русски и быстро из никому не ведомого новичка превращается в одного из ведущих литераторов.
В 1823 году М. Каченовский пишет Булгарину из Москвы: "...здешняя публика очень полюбила легкое, остроумное, замысловатое и смелое перо ваше" [26], М. Загоскин называет его "отличным литератором", а издаваемый им "Северный архив" - "хорошим журналом" [27]. В. Кюхельбекер в 1824 году в "Мнемозине" пишет, обращаясь к Булгарину: "Ваш «Северный архив», ваши «Литературные листки» читаю иногда с удовольствием: в них довольно занимательного, довольно даже полезного... положим, что я вздумал бы назвать вас лучшим русским журналистом..." [28]. Н. Полевой в 1825 году отмечает, что "журнал г. Булгарина ("Северный архив". - А.Р.) в короткое время догнал старые любимые журналы русские и сравнялся с ними" [29]. Вот в какой ряд ставил его, например, в 1824 году простой провинциальный чиновник, который "в часы досуга любил следить за литературой. В то время Пушкин, Грибоедов, Батюшков, Баратынский, Жуковский, Рылеев, Бестужев (Марлинский), Булгарин занимали меня чрезвычайно. Сочинения всех ходили по рукам, как драгоценность..." [30].
Помимо чисто личных качеств (литературная одаренность, богатый жизненный опыт, трудолюбие) в успехе Булгарина играют свою роль и обстоятельства более общего характера. Булгарин оказывается в уникальном положении "своего чужака": он хорошо изучил богатый литературный опыт и традиции польской и французской литературы, не будучи в то же время чуждым русской культуре. Это "срединное" положение помогает ему успешно вводить в русскую литературу довольно широко практиковавшиеся за рубежом, но здесь новые или уже значительно подзабытые жанровые и тематические образцы, а также формы организации литературной жизни (во многом сходным было положение его друга-врага О. Сенковского). В то же время Булгарин был наделен чуткостью по отношению к запросам времени, к тому, чего сегодня требует здешняя публика. Хорошо ощущая "время и место", он вводит чужое не напропалую - что попадется, а именно то (и в таких формах), что может обеспечить успех.
В 1810-х годах, когда литературное развитие в России шло довольно медленно, Булгарин активно знакомился с французской и польской литературой. Неизвестно, как и когда (ведь в основном он воевал, да к тому же за пределами Франции), но он успел прочесть много французских книг. Позднее, также в довольно короткий срок, он широко знакомится с польской литературой (свидетельством чего является первая опубликованная им на русском языке статья "Краткое обозрение польской словесности" 1820 года) и быстро завоевывает в ней заметное место, о чем свидетельствует избрание почетным членом шубравского общества. Шубравцы оказали на Булгарина сильное влияние. Он помещал в "Северном архиве" и "Северной пчеле" жанровые (и близкие по идейной направленности) произведения, аналогичные многим шубравским публикациям. Второй его источник - чрезвычайно популярный не только во Франции, но и в других странах Европы, в том числе и в России, автор нравоописательных очерков Жуй. Но что характерно: заимствуя жанровую форму, Булгарин насыщает ее местными бытовыми реалиями, выписанными точно и достоверно.
Особенно важно, что он ориентируется на иную аудиторию, в которой, собственно, и утверждается его репутация. Именно это в конечном счете определило положение Булгарина в литературе.
Булгарин делил читателей на четыре категории:
 
1) "3натные и богатые люди",
2)"Среднее состояние. Оно состоит у нас из:
а) достаточных дворян, находящихся в службе, и помещиков, живущих в деревнях;
b) из бедных дворян, воспитанных в казенных заведениях;
с) из чиновников гражданских и всех тех, которых мы называем приказными;
d) из богатых купцов, заводчиков и даже мещан. Это состояние самое многочисленное, по большей части образовавшееся и образующееся само собою, посредством чтения и сообщения идей, составляет так называемую русскую публику";
3)"Нижнее состояние. Оно заключает в себе мелких подьячих, грамотных крестьян и мещан, деревенских священников и вообще церковников и важный класс раскольников";
4)"Ученые и литераторы" [31].
 
Своим адресатом он выбрал "среднее состояние", или "публику". Булгарин, а также Николай Полевой (который нередко остро полемизировал с ним, но в целом во многом близок ему по своим позициям) "выступали якобы от имени «демократии», проповедуя буржуазно-демократические идеи равенства сословий, предсказывая близкую полную деградацию дворянства" [32]. Литератор становился слугой (или, как выражался Булгарин, "конюшим") публики. Булгарин так формулирует задачу журналиста:
 
"Мы служим публике в качестве докладчика, должны переносить все ее прихоти, терпеливо слушать изъявление неудовольствия и быть весьма осторожными во время ее милостивого расположения" [33].
 
Для писателей пушкинского круга (которых Булгарин довольно точно назвал "литературными аристократами") наиболее авторитетной инстанцией был салон, где немногие избранные определяли литературную иерархию. Они рассматривали Булгарина как выскочку, который, ничем еще себя не зарекомендовав, не получив признания от заслуженных литераторов, самовольно присвоил себе право судить и оценивать. Например, Жуковский упрекал Вяземского за полемику с Булгариным, "говоря, что литераторы, сделавшие себе имя, должны презирать кривые толки литературной черни и отвечать на оные убийственным молчанием..." [34] (выделено мной. - A.P.). Для Булгарина же показателем достоинства произведения стали его известность и коммерческий успех. Целя в "литературных аристократов", он писал:
 
"...гораздо легче прослыть великим писателем в кругу друзей и родных, под покровом журнальных примечаний, нежели на литературном поприще в лавках хладнокровных книгопродавцев и в публике" [35].
 
Итак, к концу первой четверти ХIХ века Булгарин завоевал уже прочную литературную репутацию. Читателям он был известен как профессиональный журналист, издатель популярных газеты и журнала, наделенный немалым литературным талантом и трудолюбием. Важными чертами его образа были определенное вольномыслие ("либерализм" - в языке того времени), польское происхождение и богатый жизненный опыт.
Подобный образ создавали сами публикации Булгарина, причем ряд их имел автобиографический характер или включал автобиографические пассажи. Немалую роль играли и печатные отклики на его творчество друзей и союзников - Н. Греча, А. Бестужева, Н. Полевого. Однако в среде "литературных аристократов" у него начинает формироваться принципиально иная репутация - невежественного и самоуверенного выскочки, хвастуна и завистника. Мнение это довольно долго не выходит за рамки узкого кружка.
Но настает 1825 год. Булгарин и его друг Греч - "либералы". Они за просвещение, смягчение цензурного гнета, против деспотизма и клерикализма. Хотя они не входят в тайные общества, но среди декабристов много их близких друзей. За два дня до восстания на обеде у директора Российско-американской торговой компании, в которой служил Рылеев, они выступают с либеральными речами. По слухам, Булгарин был на Сенатской площади и, стоя на камне, кричал: "Конституцию!", а когда начался разгром восстания, бросился в типографию Греча и стал разбирать набор, по всей вероятности, революционных прокламаций [36]. Даже если это и выдумка, показательна сама возможность подобного слуха применительно к Булгарину.
Представим на минуту, что восстание закончилось бы победой декабристов. Я думаю, что Булгарин поддерживал бы революционное правительство, стал бы одним из самых "передовых" и "либеральных" публицистов, ратуя за буржуазные реформы, причем в этом своем вольнолюбивом порыве писал бы искренне, в соответствии со своими... ну, не убеждениями, но, скажем так, мнениями.
Однако восставшие терпят поражение. Булгарин испуган, растерян и вначале ведет себя противоречиво. Он бросается к Рылееву и, хотя оттуда его прогоняют, берет на сохранение рылеевский архив. Но вскоре он же по требованию полиции дает словесный портрет Кюхельбекера, что помогло схватить беглеца в Варшаве.
Булгарин ищет выход. В очередной раз под угрозой достигнутое положение, успех, более того, в неблагоприятном случае можно попасть в крепость или в ссылку. Опять нужно приспосабливаться. И Булгарин, корифей по части приспосабливания, развивает бурную деятельность. Он лихорадочно ищет и находит возможность продемонстрировать свою преданность престолу. Для этого он подает властям докладные записки по ряду вопросов общественной жизни России. Вначале предоставляет их дежурному генералу Главного штаба, а позднее, когда через несколько месяцев было создано III отделение императорской канцелярии, - непосредственно туда.
Так как Николай под влиянием восстания декабристов осознавал необходимость хотя бы частичных реформ в ряде сфер государственного устройства, различного рода записки писались тогда в большом количестве - над ними работали и заключенный в крепость Корнилович, и Пушкин, и многие другие. Но так как мы подходим к самой "темной" стороне булгаринской биографии, в конечном счете сыгравшей решающую роль в подрыве его репутации, ее следует осветить поподробнес.
Отношения Булгарина с III отделением трудно определить однозначно. Он не был ни штатным сотрудником, ни платным его агентом, скорее экспертом, своего рода доверенным лицом. Для III отделения он подготовил ряд докладных записок на такие темы, как политика в сфере книгопечатания, цензура, распространение социалистических идей в России, взгляды выпускников Царскосельского лицея и членов "Арзамаса", роль "австрийской интриги" в подготовке декабристского восстания и т.п [37]. Нужно подчеркнуть, что в большинстве своих заметок Булгарин давал общую характеристику проблемы, не упоминая конкретных имен либо характеризуя их со стороны общественного положения, образования, интеллекта, но не оценивая их политических убеждений и отношения к правительству.
Напуганный выступлением дворян-декабристов, Николай стремился опереться на другие слои населения. Поэтому усилению контроля за настроениями помещичьего дворянства соответствовала переориентация, нередко чисто демагогическая, на "народ" (то есть крестьян, купцов и мещан) и на чиновничество. В ряде аспектов такая линия соответствовала культурной программе Булгарина, всегда апеллировавшего не к избранным, а к "публике". Принимая формулируемые "наверху" цели (полная покорность подданных воле абсолютного монарха, добросовестное выполнение своих сословных обязанностей и т.д.), Булгарин брал на себя задачу эксперта, подыскивающего наиболее эффективные средства для их достижения.
Важнейший пункт булгаринских предложений - управление подданными не посредством силы, а путем "направления умов". Например, в записке "Каким образом можно уничтожить пагубные влияния злонамеренных людей на крестьян" (1826) он предлагает воздействовать на крестьян не насилием, а "нравственно", введя присягу царю. В записке "О цензуре в России и о книгопечатании вообще" (1826) он пишет:
 
"...как общее мнение уничтожить невозможно, то гораздо лучше, чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать его и управлять оным посредством книгопечатания, нежели предоставлять его на волю людей злонамеренных" [38].
 
Литературе в этом он уделяет важную, но весьма специфическую роль: она должна служить своеобразным "спускным клапаном", уменьшающим "давление паров" в обществе. В письме начальнику канцелярии III отделения М. фон Фоку он пишет (в 1830 году):
 
"Общее правило: в монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны <...> дать бы летать птичке (мысли) на ниточках, и все были бы довольны" [39].
 
Последние строки можно считать классическими по своему цинизму. Ведь Булгарин так никогда не считал. Но он очень хорошо понимает, что пришло время писать подобное, и, возможно, полагает, что таким образом хоть в каких-то сферах сохраняет свободу обсуждения.
Булгарин - это, пожалуй, первый в русской литературе случай описанного Д. Оруэллом двоемыслия, когда постоянно думается одно, а говорится или пишется, в тех или иных целях, - другое. Начиналась николаевская эпоха, с ее тотальным контролем не только над поведением на службе и в обществе, но и в частной жизни, с бюрократизацией и милитаризацией социальных связей, с монополией верховного правителя на истину и стремлением уничтожить общественное мнение, проконтролировав мысли и чувства каждого, с расцветом тайной полиции и распространением доносов, - словом, со всем тем, что столь хорошо нам знакомо по столь недавнему периоду нашего отечественного прошлого. Булгарин одним из первых понял это, в очередной раз "покорился судьбе" и стал быстро приспосабливаться.
Когда пишешь о другом - всегда заглядываешь в себя. Кристально чистый человек не может понять злодея, у него в душе не найдут отзвука мотивы его поведения. Недавно прожитое время, которое сейчас принято называть застойным, дает богатый материал для проникновения в суть булгаринского поведения.
Я не исключаю того, что единицы (десятки, сотни) последовательно стояли на своем и смогли остаться безукоризненно честными. Однако десятки и сотни тысяч шли на большие или меньшие компромиссы, чтобы добиться своих целей (пусть даже очень благородных), вступали в сделку с совестью: "это сказать, а об этом умолчать", "об этом говорить нельзя", "это можно сказать здесь и нельзя там", "теперь принято говорить так" и т.п. Нет, массового доносительства не было, и лиц, целиком принимавших на себя булгаринскую роль, тоже не встречалось. Но булгаринские черты, готовность так или иначе сотрудничать с властью и в случае необходимости "наступать на горло собственной песне" была присуща многим.
Я думаю, что через это явление можно "подступиться" к Булгарину, понять его не как патологического мерзавца, урода в литературной семье, а как закономерное порождение определенной социально-психологической ситуации. М. Ольминский отмечал, что "в самом обществе была в то время благоприятная почва для развития литературного доносительства..." [40].
Платными агентами III отделения являлись драматург С. Висковатов, первый русский переводчик "Гамлета", и поэтесса Е. Пучкова; доносы в разные инстанции писали не только такие парии литературного мира, как "Борька" Федоров, но и такие уважаемые писатели, как, например, С. Шевырев.
Булгарин отнюдь не реакционер по убеждениям, не консерватор, скорее либерал, который из соображений личного благополучия пошел на сделку с режимом.
Пушкин вложил в уста Моцарта слова: "гений и злодейство - две вещи несовместные". Применительно к гению он, по-видимому, прав. Но на примере Булгарина мы видим, что человек талантливый, весьма неординарных ума и наблюдательности, при определенных условиях может поступать подло и безнравственно. Он действительно был не рядовым осведомителем, а "философом" слежки. В специальной записке (1830), посвященной организации наблюдения за военными, он излагал проект системы агентурной сети в армии, причем цинично предлагал использовать для этого
 
"людей умных, совестливых, испытанной честности, привязанных к особе Государя, которые бы... были выше предрассудков и не полагали... постыдным действовать благородно, честно, добросовестно для личной безопасности своего Государя и блага Отечества. Это мое старинное мнение, что доверенными тайными агентами правительства должны быть непременно люди умные и честные" [41].
 
Выше я писал, что в своих записках Булгарин обычно не доносил на конкретных лиц. Однако случались и исключения. Так, в 1829 году несколько читателей "Северной пчелы" из маленького города Осташкова, решив переселиться в Америку, чтобы разбогатеть, послали в редакцию анонимное письмо с просьбой поместить статью "О способах поселения в колониях Нового света". Булгарин и Греч сразу же передали письмо в III отделение. Вначале планировалось напечатать в газете заметку провокационного характера, с тем чтобы заставить авторов назвать себя, но затем в Осташков был командирован специальный агент, который быстро их обнаружил. Правда, когда выяснилось, что это восемнадцатилетние юноши, все закончилось простым внушением, но поступок Булгарина иначе как доносом назвать нельзя [42].
Помимо "консультативной" деятельности, Булгарин был тесно связан с III отделением через свою газету. В 1846 году Булгарин писал о том, что "Северная пчела" "отдана... во власть и под надзор III отделения собственной его императорского величества канцелярии и высочайшая воля объявлена покойным графом Бенкендорфом", причем такое положение возникло вскоре после создания III отделения [43]. Нередко оттуда в газету поступали для публикации анонимные (и тем самым становящиеся редакционными) статьи политического содержания, написанные сотрудниками III отделения, еще чаще материалы газеты "согласовывались" там, проходя своеобразную "цензуру" и "редактуру", причем это касалось не только вопросов внутренней и внешней политики, но и торговли, театра, жизни двора и т.д.
Отношения III отделения и Булгарина носили обоюдовыгодный характер. III отделение имело компетентного консультанта по вопросам литературы (и шире - культурной жизни), а также исполнительного редактора, готового всегда следовать полученной директиве. Булгарин в свою очередь располагал поддержкой в издании газеты, позволяющей хоть как-то ослабить (но, конечно, отнюдь не отменить) противодействие цензуры, различных министерств и просто влиятельных сановников, недовольных теми или иными публикациями. Можно смело сказать, что без подобной поддержки издавать частную газету в тот период было немыслимо.
Власти, и прежде всего царь, понимали полезность "Северной пчелы". Однако мнение, будто Николай I покровительствовал Булгарину, оказывается мифом.
Начало действительно было обнадеживающим. За статью на смерть Александра I Булгарин "удостоился получить благоволение" Николая I переданное ему через графа Милорадовича. И позднее царь временами поощрял его: через Бенкендорфа он передал Булгарину, что "читал «Выжигина» с удовольствием" [44] наградил Булгарина за роман "Петр Иванович Выжигин" бриллиантовым перстнем (еще два перстня он получил за "Сочинения" и "Дмитрия Самозванца"). Признавал Николай и полезность, "благонамеренность", выражаясь языком того времени, редактируемой Булгариным "Северной пчелы". И тем не менее, когда в 1844 году Булгарин писал Л. Дубельту: "Много, очень много бумаг написал я по поручению А[лександра] Хр[истофоровича Бенкендорфа] в начале достославного нынешнего царствования и впоследствии, и весьма много важных вопросов предложено было мне к разрешению, по знанию мною местностей, предметов и лиц, и всегда имел я счастье угодить и получить в награду уверение, что Государь Император соблаговолил остаться довольным" [45], - он давал очень одностороннее освещение своих взаимоотношений с царем. Признавая, что "умен очень Булгарин" [46], царь всегда пренебрежительно относился к нему (называя "королем гостиного двора" [47]).
В свете школьных представлений, нередко встречающихся и в литературоведческих статьях, непривычно звучит следующий пассаж из письма Николая Бенкендорфу (в 1830 году, после публикации булгаринского отзыва на седьмую главу "Евгения Онегина"):
 
"...в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал" [48].
 
И лишь защита Бенкендорфа спасла Булгарина от наказания. В том же году Булгарин по приказу царя был посажен на гауптвахту за отрицательный отзыв в "Северной пчеле" о романе Загоскина "Юрий Милославский". Через год Николай так сформулировал свое отношение к редактору официозной газеты: "Булгарина и в лицо не знаю и никогда ему не доверял" [49].
Выговоры царя за те или иные публикации в "Северной пчеле", передаваемые через III отделение или Главное управление цензуры, следовали регулярно и в большом количестве. По сути дела, Николай преследовал любую попытку самостоятельного мышления, не важно, касалась ли она каких-либо принципиальных вопросов государственного управления или ничтожных мелочей. Об этом красноречиво свидетельствует следующий пример.
В 1848 году Булгарин написал в фельетоне о том, что такса за проезд, введенная в Царском Селе, не всегда оправдывает себя, поскольку извозчики все равно торгуются. Прочитав об этом,
 
"Государь Император изволил заметить, что цензуре не следовало пропускать сей выходки. Каждому скромному желанию лучшего, каждой уместной жалобе на неисполнение закона или установленного порядка, каждому основательному извещению о дошедшем до чьего-либо сведения злоупотреблении указаны у нас законные пути. Косвенные укоризны начальству Царскосельскому, а отчасти С. Петербургскому, в приведенном фельетоне содержащиеся, сами по себе конечно не важны; но важно то, что они изъявлены не пред подлежащею властию, а преданы на общий приговор публики; допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства.
Впрочем, как означенная статья напечатана в журнале, отличающемся благонамеренностью и направлением, совершенно соответствующим цели и видам правительства, то его императорское величество, приписывая и эту статью одному только недостатку осмотрительности, высочайше изволил повелеть сделать общее по цензуре распоряжение, дабы впредь не было допустимо в печати никаких. хотя бы и косвенных, порицаний действий и распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали" [50].
 
Наконец, в 1851 году, за несколько лет до смерти, Николай дал указание III отделению сделать строгий выговор за очередную булгаринскую статью, "очевидно доказывающую, что он всегда противился мерам правительства", и передать, "что он этого Булгарину не забудет" [51].
Помимо царя доставалось Булгарину и от цензуры, и от других правительственных органов. Типичен следующий пример. В 1853 году Булгарин в фельетоне написал, что из-за ямы на городской дороге он сломал дрожки. Сразу же после этого военный генерал-губернатор Петербурга вызвал его и "наговорил таких вещей, которых я не слыхал во всю жизнь, стращая, что посадит меня в смирительный дом на четыре месяца!" В поисках справедливости Булгарин пошел к обер-полицмейстеру, но и тот накричал на него, в результате чего с Булгариным случился удар. По отчаянному письму в III отделение шеф его не сделал ничего, а лишь "приказал успокоить Фаддея Венедиктовича и сказать, чтобы не принимал так к сердцу" [52].
Характеризуя отношения Булгарина с III отделением и царем, я дошел уже почти до конца его писательской карьеры, но почти ничего не сказал о его литературных трудах и месте в литературе. А оно во второй половине 20-х - первой половине 40-х годов было блестящим. Широкой читающей публике, которая ценит Булгарина и прислушивается к его суждениям, он известен как издатель популярной официозной газеты, талантливый романист и остроумный фельетонист, один из ведущих русских писателей, причем "благонамеренный" и признанный официально. Булгарин "входит" в гимназические пособия. Друг его, Греч, опубликовав на следующий год после выхода "Ивана Выжигина" (быстро тогда писатели попадали в школьные учебники!) пособие по русской литературе, отмечал там, что этот роман и "Дмитрий Самозванец" имели "успех блистательный и заслуженный как в России, так и в чужих краях" [53]. Через несколько лет П. Георгиевский также высоко оценивает романы Булгарина, хотя и отмечает отдельные недостатки [54].
Даже в конце 40-х годов в своем очерке истории русской литературы известный педагог Н. Мизко характеризовал творчество Булгарина вполне сочувственно и доброжелательно:
 
"...романы Загоскина, превосходя романы Булгарина искусством рассказа и поэтическим интересом, поэтому самому, читаются как-то легче и приятнее; но зато у Булгарина история играет роль более важную и вымысел теснее связывается с истиной историческою... очерки Булгарина, будучи следствием многолетнего опыта и зоркого наблюдения, отличаются практическою положительностию..." [55].
 
В вышедшем тогда же гимназическом учебнике истории русской литературы имелся посвященный Булгарину специальный параграф, где отмечалось, что романы и повести Булгарина "отличаются даром описания" [56]. Представлены были произведения Булгарина и в различных хрестоматиях и антологиях [57]. Даже популяризатор эстетики Белинского А. Галахов включил в свою хрестоматию воспоминания Булгарина "Встреча с Карамзиным" [58].
Известность Булгарина приобрела международный характер. Многие книги его были переведены на западноевропейские языки. По свидетельству П. Чаадаева (1829 год), "последнее время стали везде читать русских; вы знаете, что г. Булгарин переведен и занял место г. де Жуи" [59]. Процитирую еще суждения заезжих путешественников. Вот что пишет французский литератор М. Ансло, посетивший Россию в 1826 году:
 
"Булгарин, человек замечательного остроумия, работает сейчас над книгой "Русский Жильблаз" (первоначальное название "Ивана Выжигина". - A.P.), отрывки из которой уже были опубликованы и пользовались большим успехом. Эту книгу... здесь ждут с большим нетерпением... по оригинальности картины, тонкости наблюдений и остроумию размышлений она не оставляет желать ничего лучшего" [60].
 
Вот впечатления англичанина, который был в России через десять лет после Ансло:
 
"Русская литература очень быстро развивается... Некоторые романисты, особенно Булгарин (один из издателей "Северной пчелы"), пользуются высокой популярностью как живописатели национальных нравов" [61].
 
Лишь в чрезвычайно узких кругах "литературной аристократии" продолжает формироваться в эти годы иная литературная репутация Булгарина. Трения с этой группой, как я уже писал выше, начались у Булгарина еще в середине 20-х годов. Вначале казалось, что все это вызвано личными амбициями или издательской конкуренцией, и лишь позднее стали ясны истинные причины конфликтов. Я не буду подробно описывать перипетии этих схваток, которые уже неоднократно и довольно подробно характеризовались в печати (наиболее подробно и доказательно - В. Вацуро [62]).
Отмечу лишь, что несколько лет конфликт не выходил из рамок литературной борьбы, еще в 1827 - 1828 годах Булгарин печатался в альманахе "Северные цветы" - органе пушкинской группы. Резкое обострение отношений приходятся на 1829 год, после выхода из печати булгаринского романа "Иван Выжигин", имевшего бешеный, никогда не виданный успех. Первое издание его было раскуплено за несколько недель, вскоре вышло второе, на следующий год - третье. Он был переведен на французский, английский, немецкий, польский и другие европейские языки.
 
По словам Белинского, "необыкновенный успех «Ивана Выжигина» был... заслужен... До «Выжигина» у нас почти вовсе не было оригинальных (то есть отечественных. - А.Р.) романов, тогда как потребность в них уже была сильная. Булгарин первый понял это, и зато первый же был и награжден сторицею" [63].
 
"Иван Выжигин" стал литературным событием. Его читали все - от снобов до тех, кого сам Булгарин называл "нижним состоянием". Современники отмечали, что "гораздо больше Полтавы шуму в Петербурге сделал Выжигин Булгарина" [64], "куда ни приедешь, везде говорят об Иване Выжигине... куда ни взглянешь - в гостиных, в дамских кабинетах, везде увидишь Ивана Выжигина даже с разрезанными страницами, занимающего почетное место на столах" [65].
Литературная элита, и прежде всего литераторы пушкинского круга, отнеслась к книге резко отрицательно. Для М. Погодина - "ничего не может быть скучнее, бесталантливее, бесцветнее..." [66], И. Киреевский находил в романе "пустоту, безвкусие, бездушность, нравственные сентенции, выбранные из детских прописей, неверность описаний, приторность шуток..." [67], И. Надеждин считал, что это "мертвенная безжизненность" [68].
Критики обычно подчеркивали, что роман адресован иной аудитории (правда, в полемических целях ее место в социальной иерархии снижалось): "...вся дворня, говорят, не нарадуется им: так и рвут - из рук в руки" [69], он "по плечу простому народу и той части нашей публики, которая от азбуки и катехизиса приступает к повестям и путешествиям" [70]. Это, конечно, преувеличение.
Во-первых, в дворянской среде отношение к нему было неоднозначным. Я уже писал о том, что роман ценил царь. Приведу еще отзыв юного Николая Станкевича в письме родственникам: "Я имел случай прочесть несколько хороших русских романов. Пример подал Булгарин Выжигиным и Самозванцем. При всех недостатках сих творений - все-таки благодарность Булгарину" [71]. А. Шаховской писал (от лица самого романа) в водевиле "Еще Меркурий, или Романный маскарад":
 
Я Выжигин Иван, к услугам всех -
От бар до слуг и от дворян до дворней,
Я вмиг схватил финансовый успех,
Но авторский дается поупорней.
 
Основным потребителем булгаринского романа являлся "средний слой" читателей, чьим вкусам и потребностям он соответствовал в наибольшей мере. Это, по сути дела, был первый заметный бунт русской читающей публики против законодателей вкусов из среды литературной элиты: несмотря на почти единодушное осуждение романа в критике и в литературных кругах, он имел большой успех у читателей. По этому поводу Пушкин писал:
 
"Иное сочинение само по себе ничтожно но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных" [72].
 
Успех книги, конечно, раздражал других литераторов, вызывал чувство соперничества, а порой и зависти. Казалось бы, о чем спорить? "Литературные аристократы" сами подчеркивали, что роман популярен у непросвещенных низов. Им бы удовлетвориться тем, что их читают ценители и знатоки, а Булгарину оставить "чернь". Однако они нападают на него, стремясь к доминированию, чтобы и их читала булгаринская аудитория.
В конце того же 1829 года ("Выжигин" вышел в начале его) "литературным аристократам" становится известно о контактах Булгарина с III отделением. После этого разгорается ожесточенная борьба. С каждой стороны следуют исключительно резкие выпады пасквильного характера, с намеками на обстоятельства частной жизни (причем пушкинская группа в этом отношении выглядит отнюдь не лучше Булгарина).
В этой-то полемике и рождается кличка "Видок Фиглярин". Фигляриным первым назвал Булгарина Вяземский еще в 1825 году в стихотворении "Семь пятниц на неделе" (имелось в виду, по-видимому, что он как фигляр готов комиковать на потеху публики). Пушкин дополнил это определение именем Видока, начальника парижской тайной полиции [73]. Это исключительно важный момент для истории булгаринской репутации. До сих пор печатные высказывания о нем шли преимущественно по литературной линии, и лишь здесь впервые появляется указание на доносительскую деятельность, да к тому же исходящее от популярнейшего писателя России. Если, по заключению П. Столпянского, детальнейшим образом изучившего ход полемики и ее резонанс, "булгаринские полемические и клеветнические нападки на Пушкина не имели и не могли иметь такого влияния, какое им приписывалось и приписывается позднейшими исследователями" [74], то пушкинские памфлеты имели для его литературной биографии принципиальное значение, поскольку "положили основание последующей весьма одиозной репутации Булгарина" [75].
Попробуем на основе направленных против Булгарина эпиграмм Пушкина, Вяземского, Баратынского и других выделить основные ее черты [76]. Собственно литературные достоинства публикаций Булгарина обычно игнорируются, лишь изредка встречаются упреки в неинтересности ("скучен твой роман", "усыпляет он с двух строк"). Главное внимание уделяется моральным качествам Булгарина. Его упрекают в доносительстве ("Видок", "доносчик"), враждебности к России и предательстве ее интересов ("из злобы к русским... ходил он под орлом французским". "против отечества... служил злодею"). Основной стимул его деятельности - деньги ("торгаш", "на Парнасе ты цыган", "завтра будет он татарин. Когда б за то ему дать грош"). В его журнальной деятельности видят готовность из практического расчета и зависти ругать одних и хвалить других ("Приятельски дурачеству кадишь, Завистливо поносишь дарованья...", "Он по расчету всех бранил, - Теперь всех хвалит по знакомству"). Упрекают Булгарина в неискренности и обмане читателей ("В своих листах душонкой ты кривишь. Уродуешь и мненья и сказанья..."). Характерен также упрек в непринадлежности к свету ("В салоне ты решительно лакей", "он в мещанской дворянин").
Как видим, в рисуемом эпиграммами облике одни черты совершенно опущены (например, литературная одаренность, инициативность, успех у читателей), другие чрезмерно гипертрофированы, третьи - неверно интерпретированы.
Возьмем, например, упреки в "торгашестве". Но разве литераторы пушкинского круга и он сам писали не за плату? Вяземский, скажем, вполне спокойно заявлял в 1829 году, что печатался в "Московском телеграфе", "потому что по условию, заключенному на один год с его издателем, я хотел получить несколько тысяч рублей и таким оборотом заменить недоимки в оброке с крестьян наложением добровольной подати на публику" [77]. Пушкин продавал свои издания по ценам, существенно превышавшим принятые в то время, "баснословным", по мнению современников [78].
По поводу службы Булгарина во французских войсках я уже писал выше - ведь ее можно рассматривать как национальный патриотизм, вполне достойный похвалы со стороны русских патриотов.
Снобистские упреки в "несветскости" в такой же степени адресовались Н. Полевому и Белинскому, что с современной точки зрения порочит авторов подобных высказываний, а не их адресатов.
Литературное качество произведений Булгарина - вопрос вкуса, тысячи читателей оценивали их достаточно высоко, для них его роман был не скучен, а, напротив, интересен и увлекателен.
Остается доносительство, которое, хотя и не в той форме, как это подавалось в слухах и эпиграммах, конечно, было. Общий же облик Булгарина превращался в карикатуру, мало общего имеющую с оригиналом.
Тем не менее с победой в литературе (и шире - в культуре) той линии, которую представляли "литературные аристократы", широко растространяется только что охарактеризованная трактовка булгаринской репутации. Конечно, играл свою роль и тот факт, что поэтика Булгарина становилась все более архаичной.
Помимо эпиграмм, большая часть которых не проникала в печать, этот образ Булгарина популяризировался и распространялся через театр и литературные произведения с "намеками" - водевили П. Каратыгина ("Знакомые незнакомцы", 1830) и Ф. Кони ("Петербургские квартиры", 1840), басни И. Крылова ("Кукушка и Петух", 1841) и П. Вяземского ("Хавронья", 1845), "сцены" В. Одоевского ("Утро журналиста". 1839) и даже "китайская комедия" О. Сенковского ("Фаньсу, или Плутовка горничная", 1839).
Во второй половине 40-х годов Булгарин "с каждым годом утрачивал свой авторитет, потому что поколение, веровавшее в него, старело, теряло все и сходило со сцены. Его протекции и рекомендации потеряли всякую силу" [79]. Особенно стимулировала нападки на Булгарина публикация им "Воспоминаний" в 1846-1849 годах.
Лишь литературные староверы, такие, например, как профессор Педагогического института С. Лебедев и преподаватель литературы Главного инженерного училища В. Плаксин, могли позволить себе в середине 50-х годов публично восхищаться романами Булгарина [80]. Во второй половине 50-х годов, по воспоминаниям П. Каратыгина, имя его в "литературном мире стали употреблять в замену бранного слова, в смысле нарицательном или, правильнее, порицательном" [81]. За год до смерти Булгарина, в 1858 году, Добролюбов в "Современнике" произнес приговор ему и Гречу:
 
"Пусть имя их своею смертию умрет, пусть их писательская деятельность не донесется до потомства, невзирая на то, что ими самими многократно чужая деятельность доносима (выделено мной. - А.Р.) была до сведения любителей в их разборах, и еще большею частию в искаженном виде... в литературном ничтожестве гг. Булгарина и Греча мы нисколько не сомневаемся" [82].
 
Смерть Булгарина в 1859 году в условиях резко изменившейся ситуации, вызванной общественным подъемом второй половины 50-х годов, была встречена почти полным молчанием, даже в "Северной пчеле" была помещена лишь краткая информация о его смерти.
С ослаблением цензурного гнета в этот период усиливаются резкие выпады против него на страницах журналов и тон отзывов о нем в учебниках меняется. Теперь его романы называют "карикатурами исторических романов Вальтера Скотта" [83] и отмечают, что у них "были все недостатки загоскинских романов без их достоинств" [84], а успех их объясняют "не художественностью, а тем, что они пришлись весьма по вкусу тогдашним читателям, у которых не выходили их рук похождения Жилблаза, а Выжигины были подражанием этому знаменитому роману" [85]. Проходит еще несколько лет, и Булгарин вообще выпадает из учебников по истории русской литературы, о нем просто перестают упоминать [86].
В литературной критике его имя встречается, напротив, очень часто, однако здесь оно употребляется только для оскорбительных сравнений, подчеркивающих наклонность к доносам или, в лучшем случае, архаичность литературных ориентаций. Достоевский писал, например, в 1863 году про "г-на Каткова, фаддейбулгаринствующего на Москве ..." [87]. Салтыков-Щедрин в 1869 году иронизировал, что "получить в литературе почетное место Стебницкого или Булгарина это значит, так сказать, приобресть некоторое право на бессмертие, это почти то же, что сделаться членом Французской академии" [88]. В "Вестнике Европы" писателя В. Авсеенко называли "литературным потомком Булгарина" [89]. Рецензент журнала "Основа", характеризуя Н. Герсеванова, автора клеветнической книги о Гоголе, отметил, что здесь "как будто душа Булгарина воплотилась в новое тело" [90].
Присутствует имя Булгарина в исследованиях по истории литературы, но и здесь его облик становится все более и более одномерным. Только "публика" продолжала "держаться" за Булгарина. Правда, его аудитория изменилась: подобно романам Загоскина и Лажечникова, теперь булгаринские книги циркулировали в детской и низовой читательской среде, где вплоть до конца XIX века были чрезвычайно популярны [91]. Однако отсутствие переизданий и здесь "стирало" память о Булгарине.
Булгарин был обречен. В России уже с начала XIX века одной из важнейших предпосылок высокой литературной репутации становится противостояние властям. "Чистые художники", такие, как Ф. Тютчев, А. Фет, А. Майков, долгое время существовали на обочине литературы и с большим трудом отстаивали свое место на литературном Парнасе. Еще труднее приходилось тем, кто, как Писемский или Лесков, выступил с критикой освободительного движения. Они лишь в последние годы безоговорочно вошли в пантеон классиков. Булгарин же, который не просто служил власти, но напрямую сотрудничал с тайной полицией, даже и имея большое литературные заслуги, все равно не имел бы никаких шансов. Сделав ставку на поддержку социальных сил (царь, политический сыск, сановники) и на 15-20 лет победив таким образом в литературной борьбе, он не учел действия культурных факторов. Проиграв при жизни, "литературные аристократы" победили после смерти.
В результате на последнем, не кончившемся и в наши дни этапе истории булгаринской репутации он из сложного, противоречивого образа превращается в однозначную маску - шпион III отделения и гонитель Пушкина. Не было, по сути дела, ни одной группы в обществе и литературе, которая хотела бы и могла бы выступить с другим вариантом булгаринской репутации. Несмотря на то, что такие литературные жанры, как физиологический очерк и фельетон, интенсивно развивавшиеся в 50-70-х годах, имели в своем истоке деятельность Булгарина, этот факт совершенно игнорировался.
Попытки на фактической основе охарактеризовать и объективно оценить деятельность Булгарина были сделаны в первой трети XX века [92], причем наиболее последовательно и целеустремленно - во второй половине 20-х годов, которые вообще были отмечены интересными и плодотворными поисками в сфере социологического анализа истории русской литературы [93]. В 1925 году Н. Пиксанов писал о Булгарине:
 
"Это был очень даровитый беллетрист, очень образованный человек, сумевший сказать много меткого против «Истории» Карамзина, в 30-х годах это был богатый издатель, крупный землевладелец лифляндской губернии. И суть дела не в низости и доносах, а в том, что этот энергичный журналист был поддержан в своей литературной деятельности не только Дубельтом, но и большой социальной группой, разделявшей взгляды «Северной пчелы», раскупавшей нарасхват его романы и т. д... Следовало осознать Булгарина не моралистически, а социологически" [94].
 
Во второй половине 1920-х годов собирался писать диссертацию о Булгарине В. Каверин, но его научный руководитель посоветовал не затрагивать столь сомнительный сюжет, и Каверин переключился на Сенковского.
Наконец, в 1929 году завершил работу над книгой "Фаддей Булгарин" молодой тогда литературовед Н. Степанов (Б. Эйхенбаум положительно оценил рукопись, однако она так и не была опубликована).
Как видим, попытки того времени так и остались попытками. Хотя в связи с существенной ломкой современной литературы были поставлены под сомнение многие привычные представления о ее прошлом, однако Булгарин (а точнее, созданный предшествовавшими поколениями его мифический образ) устоял. В печать исследовательские работы о Булгарине не попали, хотя с аналогичными, близкими по типу фигурами литературоведение того времени "разобралось" [95]. В дальнейшем, после ухода "социологизма" со сцены в начале 30-х годов, к изучению Булгарина даже не приступали.
Эта тема была, по сути дела, закрыта для обсуждения. Даже на робкую попытку В. Мещерякова продемонстрировать неодномерность Булгарина как реального исторического деятеля журнал "Коммунист" в конце 70-х годов ответил гневным окриком. Стремясь "раз и навсегда расставить необходимые акценты", нам предлагали, "в полном согласии с исторической правдой, в полном соответствии с нашей классовой и гражданской этикой", считать его только "литературным пасквилянтом и клеветником, вором, платным агентом охранки и предателем" [96].
Тем не менее в 70-80-х годах были сделаны шаги к пересмотру привычного образа. Одни из них были весьма противоречивыми и исходили из слабого знания эмпирического материала [97], другие - гораздо более последовательными, опирающимися на глубокое знание фактов, но касались лишь отдельных аспектов булгаринской деятельности [98]. Стали проникать в печать переиздания булгаринских произведений [99]. Однако в массовом литературоведении и массовом читательском сознании образ Булгарина ни на йоту не изменился. В многочисленных книгах о Пушкине, комментариях и предисловиях постоянно фигурирует стандартный шпион и завистливый торгаш, этакий кровожадный Бармалей золотого века русской литературы.
Я думаю, что в ближайшие годы ситуация изменится. Причем дело не только в снятии цензурных запретов. Гораздо важнее, как мне представляется, та встряска, которую испытывает сейчас отечественная литература, дающая возможность пересмотреть многие привычные воззрения. Исследователям предстоит ввести в научный оборот богатое эпистолярное наследие Булгарина и архивные документы биографического характера. Безусловно, заслуживают издания однотомники его прозы и критических статей, а также том его воспоминаний о литературной жизни Петербурга начала XIX века, Карамзине, Крылове, Грибоедове, Грече и многих других литераторах. И наконец, в аналитических, социологически ориентированных работах предстоит верно понять и оценить его деятельность в контексте эпохи [100]. Только после этого перестанет существовать булгаринский миф, а сам он займет свое место (пусть и не очень почетное) среди реальных литературных деятелей своего времени.
 

Литература

1. С. Чупринин. На ясный огонь. - "Новый мир", 1985, № 6, с. 261.

2. См., например, следующие пассажи:
"Преодолевая брезгливость, естественную, когда исследователь обязан обращаться к автору, который «разводит опиум чернил слюною бешеной собаки», я руководствовался давно сформулированной мыслью о необходимости изучения негативных отрицательных явлений литературы";
"я не намеревался и не намереваюсь изменить общую отрицательную оценку Булгарина; мне представляется лишь необходимым, обосновать эту оценку иначе, чем это было сделано либерально-буржуазной историографией; мне кажется необходимым для советского литературоведения, для пушкинских изучений в особенности, иметь дело с действительным Булгариным, с подлинным лицом отъявленнейшего из врагов Пушкина, а не с тем ничтожеством, которое... невозбранно гуляет по многим - и хорошим - советским книгам..." (ЦГАЛИ, ф. 2208, оп. 2, ед. хр. 22, лл. 93, 86-87).

3. См.: Мих. Лемке, Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг..СПб., 1909, с. 229-358.

4. Z. Mejszutowicz, Powiesc obycrazowa Tadeusza Bulharyna, Wroclaw a. o., 1978. Из диссертаций Элкайра и Васлефа опубликованы только фрагменты: G. Н. Alkirе, Gogol and Bulgarin's "Ivan Vyzhigin".- "Slavic Review", 1969, vol. 28, № 2, p. 289-296; N. P. Vaslef, Bulgarin and the development of the russian Utopian genre.- "Slavic and East European journal", 1968, № 12, p. 35-43

5. F. T. Mocha, T. Bulharyn.- "Antemurale", vol. 17, Roma, 1974, p. 60-209.

6. См., например, комментарии к изданию: Д. В. Григорович, Литературные воспоминания, М., 1987, с. 315.

7. Г. Гулиа, Визит с ассигнациями. - "Книжное обозрение", 13 июня 1986 года.

8. Д. Биленкин. Проба личности. - Лицо в толпе, М., 1985.

9. Н. Эйдельман, Письмо царю. - "Знание - сила", 1988, № 1.

10. См. статьи: "Уход". - "Новый мир", 1987, № 1; "Пушкин и его друзья под тайным надзором". - "Вопросы литературы", 1985, № 2.

11. А. А. Бестужев-Марлинский. Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1958, с. 537.

12. См.: "Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов", Л., 1934, с. 273 (см. также высказывание Пушкина, приведенное в эпиграфе).

13. См.: Р. Сhmielowski, Adam Mickiewicz, t. 2, Warszawa, 1898, s. 471-472.

14. "Московский телеграф", 1829, № 7, с. 344.

15. В. К. Кюхельбекер, Путешествие. Дневник. Статьи, Л., 1979, с. 337.

16. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. 10, М., 1956, с. 86.

17. Внутренняя рецензия Б. Эйхенбаума (на рукопись Н. Степанова "Фаддей Булгарин") цит. по: А. Л. Осповат, Р. Д. Тименчик, "Печальну повесть сохранить...", М., 1987, с. 333.

18. Ф. В. Булгарин, Воспоминания, ч. I, СПб., 1846, с. 254.

19. "Петербургские встречи Пушкина", Л., 1987, с. 290.

20. См. письмо П. В. Нащокина к С. Д. Полторацкому - "Русский архив", 1884, кн. 3, вып. 6, с. 352-353.

21. ИРЛИ, 10102, LX624, л. 60.

22. В имеющихся данных существует странная неувязка. С одной стороны, в русском аттестате Булгарина ("Литературный вестник", 1901, т. I, кн. 4, с. 419-421) значится, что он был отставлен от службы 10 мая 1811 года. С другой стороны, в разысканном нами французском аттестате (ЦГИА, ф. 777, оп. 1, ед. хр. 368) указано, что в августе 1810 года он вступил подпоручиком в 3-й легион французских улан. В своих "Воспоминаниях" он также утверждает, что покинул русскую службу в 1810 году. Это небольшое расхождение на самом деле имеет важный характер, поскольку летом 1810 года обстановка была достаточно спокойной, но с конца года стало явным наличие нарастающих конфликтов в отношениях России и Франции.

23. Цит. no: F. Skarbek, Pamietniki, Poznan, 1878, s. 182.

24. Cм.: J. Z., Dwaj z najznakomitszych terazniejszych pisarzow rossyjskich polacy. - "Biblioteka naukowego zakladu im Ossolinskich", t. 8, Lwow, 1843, s. 156, а также OP ГБЛ, ф. 233, к. 162, ед. хр. 1, л. 96 об.; ед. хр. 2, л. 14 (за сообщение о рукописи приношу благодарность Н. Охотину).

25. "Литературный вестник", 1901, т. 1, кн. 2, с. 176.

26. "Русская старина", 1903, № 12, с. 608.

27. "Русская старина", 1905, № 4, с. 203.

28. В. К. Кюхельбекер, Путешествие. Дневник. Статьи, с. 467.

29. [Н. А. Полевой], Обозрение русской литературы в 1824 году. - "Московский телеграф", 1825, № 3, с. 250.

30. И. И. Сердюков, Автобиографическая записка, Киев. 1896.

31. Ф. Булгарин, О цензуре в России и о книгопечатании вообще. - "Русская старина", 1900, № 9, с. 581-582.

32. В. Вацуро, Пушкин в сознании современников.- В кн.: "А. С. Пушкин в воспоминаниях современников", T. I, М., 1974, с. 23.

33. Ф. В. Булгарин, Сочинения, ч. 2, СПб., 1836, с. 390.

34. Цит. по: "Щукинский сборник", вып. 5, М., 1906, с. 271.

35. "Литературные листки", 1824, № 7, с. 282.

36. ОР ГБЛ, ф. 233, к. 162, ед. хр. 1, лл. 95об.-96.

37. Несколько булгаринских записок для ююю отделения публикуется в этом номере журнала. Там же во вступительной заметке даны сведения о других публикациях записок Булгарина.

38. Цит. по: "Русская старина", 1900, № 9, с. 579.

39. ЦГАОР, ф. 109,.Секретный архив, оп. 1, ед. хр. 1896.

40. М. Ольминский, Свобода печати, СПб., 1906, с.13.

41. ЦГАОР, ф. 109, Секретный архив, оп. 3, ед. хр. 584.

42. См.: ЦГАОР, ф. 109, 1 экспедиция, оп. 4 (1829), ед. хр. 435.

43. ЦГАОР, ф. 109, 1 экспедиция, 1830, ед, хр. 446, ч. VI, л. 74.

44. См.: О. А. Пржецлавский, Из воспоминаний петербургского старожила. - "Русский сборник", т. 1 ч. 1 СПб., 1877, с. 197.

45. Цит. по: Мих. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг., с. 289-290.

46. Цит. по: "Из архива Фаддея Булгарина". - "Наша старина", 1916, № 1, с. 70.

47. См.: В. Б[урнашев]. Из воспоминаний петербургского старожила. II. Четверги у Н. И. Греча. - "Заря", 1871, № 4, с. 19.

48. Цит. по: "Выписки из писем графа А. X. Бенкендорфа к Императору Николаю I-му о Пушкине".- "Старина и новизна", кн. 6, СПб., 1903, с. 7-8.

49. Цит по: Н. Шильдер. Два доноса в 1831 году.- "Русская старина", 1898, № 12, с. 521.

50. ЦГИА, ф. 777, оп. 2 - 1850, ед. хр. 146, л. 57 (неполную, публикацию цитируемого документа см.: "Щукинский сборник", вып. 1, М., 1902, с. 307-308).

51. ЦГАОР, ф. 109, 1 экспедиция, 1830, ед. хр. 446, ч. VI, л. 152.

52. Там же, лл. 177-178.

53. Н. Греч, Учебная книга русской словесности..., ч. IV, СПб., 1830 с. LII.

54. См.: П. Георгиевский, Руководство к изучению русской словесности..., ч. 2, СПб., 1836, с. 73.

55. Николай Мизко, Столетие русской словесности, Одесса, 1849, с. 317.

56. [К. 3еленецкий], История словесности. Курс гимназический. Год 4. История русской словесности, СПб., 1852, с. 268.

57. См.: Н. Греч, Учебная книга русской словесности...; Ф. Святной, Русская хрестоматия, или Избранные места из русских прозаиков и стихотворцев, т. 1-2, Ревель, 1846-1848; А. Иванов, Сборник избранных сочинений в прозе и стихах для упражнений в русском языке, СПб., 1851.

58. См.: А. Галахов, Полная русская хрестоматия, или Образцы красноречия и поэзии, заимствованные из лучших отечественных писателей, ч. 1, М., 1843, с. 192-198.

59. П. Я. Чаадаев, Статьи и письма, М., 1989, с. 218. Перевод с французского языка уточнен по оригиналу, опубликованному в: "Переписка А. С. Пушкина", т. 2, СПб., 1908, с. 91.

60. F. Ancelot, Six mois en Russie, Paris, 1827, p. 46.

61. R. Вremner, Excursions in the interior of Russia, vol. I, L., 1839, p. 279.

62. См.: В. Э. Вацуро, "Северные цветы", М., 1978.

63. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. 9, М., 1955, с. 642.

64. Цит. по: Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 2, СПб., 1889, с. 339.

65. Письмо Е..Н. Мещерской И. И. Дмитриеву цит. по "Пушкин и его современники", вып. 29-30, Пг., 1918, с. 31.

66. Цит. по: Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 2. с. 339.

67. И. В. Киреевский, Критика и эстетика, М., 1979, с. 76.

68. "Атеней", 1929, № 9, с. 310.

69. Н. И. Надеждин. Литературная критика. Эстетика. М., 1972, с. 86.

70. И. В. Киреевский, Критика н эстетика, с. 76.

71. "Переписка Н. В. Станкевича", М., 1914, с. 1.

72. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 11, л. 1949, с. 89.

73. Обычно подчеркивается только то, что, называя Булгарина Видоком, Пушкин определял его как доносчика. Однако в биографии Видока есть и другие совпадения с булгаринской, в частности, он также попеременно служил то во французской, то в австрийской армии. См.: "Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции", в трех томах, СПб., 1877.

74. П. Столпянский, Пушкин и "Северная пчела". - В кн.: "Пушкин и его современники", вып. 19-20, Пг., 1914, с. 189.

75. Л. А. Черейский, Пушкин и его окружение, Л., 1989, с. 53.

76. Значительная часть эпиграмм на Булгарина собрана в кн. "Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.", Л., 1975.

77. П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. II, СПб., 1879, с. 98.

78. См.: С. Гессен, Книгоиздатель Александр Пушкин, Л., 1930. с. 54, 62, 70 и др.

79. И.И. Панаев. Литературные воспоминания, М., 1950, с. 267.

80. См.: Н. А. Добролюбов, Собр. соч., т. 8, М.-Л., 1964. с. 575, В. А. Крылов, Прозаические сочинения, т. 2, СПб., 1908, с. 105.

81. Петр Каратыгин. "Северная пчела". - "Русский архив", 1882, кн. 2. с. 241.

82. Н.А.Добролюбов, Собр. соч., т. 2. с. 169.

83. П. Петраченко. История русской литературы, Варшава. 1861, с. 118.

84. "Краткая история русской словесности", СПб., 1865, с. 82.

85. К. П. Петров, Курс истории русской литераторы, СПб., 1863, с. 136.

86. См., например: П. Полевой, История русской литературы в очерках и биографиях (862-1852), СПб., 1872; П. В. Евстафиев, Новая русская литература, СПб., 1877.

87. Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 20, Л., 1980, с. 56.

88. М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, М., 1970, С. 335.

89. "Вестник Европы", 1874, № 11, с. 354.

90. "Основа", 1862, № 1, раздел "Библиография", с. 52.

91. См.: С. С. Окрейц, Литературные встречи и знакомства. - "Исторический вестник", 1916, №6, с. 614: "Н. А. Лейкин в его воспоминаниях и переписке", СПб., 1907, с. 36; Д. Дмитриев, За четверть века. - "Московские ведомости", 1903, №105; Иер. Ясинский, Роман моей жизни, М. - Л., 1926, с. 43; М. Горький, Детство. В людях. Мои университеты, М., 1975, с. 355.

92. См.: Н. Энгельгардт. Гоголь и Булгарин. - "Исторический вестник", 1904, № 7; П. Столпянский, Пушкин и "Северная пчела". - В кн.: "Пушкин и его современники", вып. 19-20; вып. 23-24. 1916.

93. См.: Б. Эйхенбаум, Литература и литературный быт. - "На литературном посту", 1927, № 9; Б. Эйхенбаум, Литература и писатель. - "Звезда", 1927, № 5; В. Шкловский, Матвей Комаров, житель города Москвы, Л., 1929; Т. Гриц, В. Тренин, М. Никитин, Словесность и коммерция, М., 1929; С. Гессен, Книгоиздатель Александр Пушкин, и др.

94. "Красная новь", 1925, кн. 5, с.280.

96. См.: В. Гаков, Н. Михайловская, Осторожно с историей. - "Коммунист", 1979, № 8, с. 128, 126.

97. Д. Гранин, Священный дар. - "Новый мир", 1971, № 11; В. П. Мещеряков, А. С. Грибоедов. Литературное окружение и восприятие, Л., 1983.

98. Я имею в виду ряд работ В. Вацуро - раздел о Булгарине в коллективной монографии "Русская повесть ХIХ века", Л., 1973; статью о нем в "Лермонтовской энциклопедии"; книгу "Северные цветы", и др.

99. Проза в кн.: "Полярная звезда", изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым", М.-Л., 1960; "Северная лира на 1827 год", М., 1984; "Русская литературная сказка", М., 1989; театральные рецензии в кн.: "Горе от ума" на русской и советской сцене", М., 1987.

100. Хорошую основу для этого дает ряд содержательных работ конца 1920-1930-х годов: П.Н. Сакулин, Русская литература, ч. 2, М., 1929, с. 482-494; А. В. Покровский. Проблема возникновения русского "нравственно-сатирического" романа (О генезисе "Ивана Выжигина"), Л., 1933; А. Л. Погодин, "Иван Выжигин", роман Фаддея Булгарина. - "Записки русского научного института в Белграде", вып. 9, с. 141-181; В. Ф. Переверзев, Пушкин в борьбе с русским "плутовским романом". - В его кн.: "У истоков русского реализма", М., 1989, с. 57-88.

Источник текста - сайт Vivos Voco!.