Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Е. К. Ромодановская

К ВОПРОСУ О ВЫБОРЕ ДЕЛОВОЙ ФОРМЫ В ЛИТЕРАТУРНЫХ СОЧИНЕНИЯХ

(Литература и документ. - Новосибирск, 2011. - С. 5-15)


 
Вопрос о том, когда и каким образом деловая письменность начинает входить в литературу и влиять на нее, - один из важнейших для понимания путей становления собственно литературы. Почему писатель в тот или иной период обращается к документальной форме? Что дает ему это обращение, и по каким принципам он привлекает те или иные деловые жанры? Случаен ли выбор формы, или здесь можно заметить какие-либо закономерности?
Судя по всему, проникновение документальной формы в литературу начинает активно происходить в XVI в., и связано это в первую очередь с челобитными.
Обращение именно к челобитным вполне закономерно. Как отмечает их исследователь, они, в отличие от всех других видов актов, характеризуются «эмоционально-экспрессивной завершенностью и элементами художественности» [1], т. е. наиболее близки литературе. Это объясняется «социальным заданием» документа - не только сообщать информацию, но и «воздействовать на чувства адресата, убеждать его в необходимости совершить желаемое для челобитчика действие», в то время как для других видов деловой письменности характерна «документальность, стремление к строгой информативности» [2].
Для структуры челобитных характерны три основные части: заголовок (формула адресата - адресанта), основная часть (обоснование и содержание просьбы) и концовка (типа «царь государь, смилуйся») [3]. Уже упоминавшееся «социальное задание» осуществляется и подчеркивается именно таким членением документа на три части, в каждой из которых называется адресат. «Таким образом, в челобитной выступают три своеобразных эмоционально-экспрессивных центра, создающих структурное и смысловое единство и законченность всего документа в целом» [4], а само расположение этих частей «обеспечивает не только возможности передачи той или иной информации и восприятия ее, но и своеобразно “настраивают” адресата эмоционально» [5].
Наиболее ранние примеры использования формы челобитных были приведены Д. С. Лихачевым в его работе о сочинениях И. Пересветова. По наблюдениям исследователя, содержание последних «близко к содержанию обычных челобитных. В них, как и во всяких челобитных, есть конкретный адресат... В них есть, как и во всяких челобитных, и конкретные просьбы» [6].
В сочинениях И. Пересветова выдержано не только содержание, но и структура челобитных. Она наиболее наглядна в Малой челобитной, которая была «действительно челобитная, имевшая конкретную практическую цель (восстановление мастерской щитов, создание которой было поручено Пересветову)» [7]. Здесь мы видим «заголовок» - обращение к адресату («Государю благоверному великому царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии» [8]), челобитье («бьет челом», с. 162) и данные об адресанте («холоп твой государев Ивашко Семенов сын Пересветов», с. 162-163). За ним следует основная часть, где излагаются обстоятельства дела (с. 163-164) и суть просьбы: «Государь благоверный царь и великий князь Иван Василиевич всея Русии! Умилосердися, обыщи своим царским обыском и оборни от насилных людей…» (с. 165).
В Малой челобитной недостает концовки, которая обязательно присутствует в более поздних текстах (формула «Царь государь, смилуйся, пожалуй!»). Однако ее отсутствие - не новация Пересветова: как показал С. С. Волков, трехчленное построение челобитных становится обычным лишь с конца 60-х гг. XVI в. [9], ранее в них отмечались лишь две части. Известно, что челобитные Пересветова подавались царю в конце 1540-х гг. [10], следовательно, их построение вполне отвечает правилам своего времени. Таким же образом построена и Большая челобитная Пересветова (с. 170-184): в ней также две части и нет концовки [11].
Однако Большая челобитная в корне отличается от Малой по своему характеру. Именно ее имел в виду Д. С. Лихачев, когда писал о сочинениях Пересветова: «…наряду с обычными элементами челобитных, в них есть и необычные. Личные просьбы в этих челобитных самого Ивана Пересветова - лишь дань деловой условности. Основная тема челобитных Пересветова отнюдь не личная. Он предлагает не просьбы, а государственные проекты» [12]. Я. С. Лурье прямо говорит о ней: «развернутый политический трактат в форме челобитной» [13].
Так личная челобитная превращается в факт публицистики, т. е. в факт литературы, а не деловой письменности.
Публицистика в целом раньше и шире других видов художественного творчества использовала принципы документалистики. В древнейшие времена она смыкалась с учительной литературой, и послание, письмо, слово, вне зависимости от обозначенного адресата, нередко создавалось именно с целью обращения ко всему народу. Именно эти свойства оказались востребованы в XVI в., который вообще «характеризуется чрезвычайно широким развитием публицистической мысли» [14]. Те же жанры - слово, послание, письмо - используют и публицисты, однако каждый раз необходимо различать, частное письмо перед нами или же обращение к широкому кругу общества. Так, переписка Федора Карпова с Максимом Греком, при всей ее полемичности, носит все-таки личный характер [15]. С другой стороны, Первое послание Ивана Грозного Курбскому, которое первыми публикаторами и историками считалось элементом частной переписки, после обнаружения новых, более ранних и исправных списков оказывается адресованным «во все его Российское царство», а вовсе не единственному лицу [16]. В XVII в. особое место занимают окружные послания патриархов - они всегда адресованы всей пастве и всегда предельно публицистичны [17].
К тому же разряду относится по сути и челобитная - как один из видов обращения к вышестоящему лицу с какими-либо просьбами; ее можно считать особой разновидностью послания. Однако если послание, как правило, и создавалось, и воспринималось как сочинение литературное, то челобитная не выходила до сих пор из рамок официальной переписки.
Д. С. Лихачев предполагал, что появление челобитной формы связано с выходом на общественную арену дворянства, которое «обращается к деловой письменности, привычной ему в практическом обиходе повседневной жизни» [18], в противовес традиционным «слишком церковным» сочинениям. Фактически же использование челобитной для создания публицистического текста является обновлением давно существовавшей эпистолярной формы, преследовавшей те же цели.
Послание, письмо, эпистола, челобитная с конца XV-XVI в. делаются ведущими жанрами публицистики. Это вполне понятно: любое послание напрямую направлено читателю, это непосредственное обращение к его разуму, чувству, совести. Послание в публицистике все больше и больше вытесняет традиционное «слово», которое продолжает жить лишь в сугубо учительной литературе. К тому же надо заметить, что к этому времени произошло падение высокой ораторской прозы, где «слово» было основной формой выражения мысли - оно начнет возрождаться только в конце XVII-XVIII вв., вместе с восстановлением публичной проповеди.
Свои ограничения приобретает и жанр челобитной. Главная его особенность - личное обращение человека к человеку, к кому-то вышестоящему, вне зависимости от его статуса, где любой «государственный проект» подается как личная просьба, сменяется более обобщенным взглядом на важные для современников явления. Поэтому и жанр челобитной в публицистике уже к концу столетия заменяют письма и послания, где собственные (личные) просьбы отсутствуют.
Это подтверждается наблюдениями М.Д. Каган, которая в свое время заметила, что «в произведениях XVI в. их “деловая” форма еще не утратила полностью своего служебного значения; “челобитные” подавались, дипломатические послания отсылались их адресатам. Однако по содержанию эти челобитные и дипломатические грамоты были публицистическими произведениями, с самого начала рассчитанными на широкий круг читателей» [19]. В произведениях же следующего столетия «форма деловых документов теряет … всякий практический смысл, сохраняет значение только как литературный прием. Элемент деловой в содержании произведения почти полностью вытесняется элементом литературным, художественным. Произведения XVI в., связанные с формой деловой письменности, как правило, писались авторами от своего имени. В XVII в. авторы подчас пишут от имени известных исторических лиц» [20].
Выделенная формулировка свидетельствует о вымышленности новых для своего времени текстов. Вымысел и документальность - две стороны единого литературного процесса: «Использование деловых жанров в литературных целях было одновременно и развитием вымысла» [21].
Наиболее характерны (и известны) среди вымышленных посланий разные варианты переписки с турецким султаном: как грамоты самого султана чигиринским казакам и разным государям (Ивану Грозному, немецким князьям, польскому королю, австрийскому императору), так и ответы ему [22]. Они созданы явно в подражание подлинным документам, но несут оттенок иронии, создающий пародийный эффект. Так, титулатура в каждом из них воссоздает цветистость традиционных восточных обращений, но явно вымышлена, она выглядит как похвальба султана [23], при этом титул европейского государя не употребляется, что недопустимо в подлинных грамотах. См., например, начало послания к римскому цесарю Леопольду:
 
Махмет сын прехвыалныя славы и надо всеми повелители, сын божий, монарх турский, греческий, молдавской, волоский, македонский, царь арменской, антиохийской, царь великого и малого Египта, царь всеа вселенныя изряднейший меж всеми сынми магометовыми, винославник венгерский государь земнаго рая, страж или хранитель гроба бога твоего, государь всех государей мирских от востока даже до запада, царь всех царей, государь древа жизни, началник московский и земли обетованныя, велий гонитель християнский, бог древа цвета, блюститель бога твоего распятого, председатель всякия надежды. Повелеваем поздравити тя, Леополдуса цесаря [24].
 
Ответ цесаря крайне эмоционален:
 
Магмете, сыне погибели, дедич вечного осуждения, муж гнилы, древа жизни смрадный, блядословие бога. Всякого полне зла писание твое неразумное приях аз Леополд государь твой, король твой и цысарь твой, которое яко прах вмених… [25].
 
Еще ярче начальные формулы в переписке с турецким султаном от имени Ивана Грозного. Здесь четко соблюдена начальная структура обращения: сначала называется адресат, а затем адресант, причем титулатура адресата нарочито оскорбительна (Иван называется султановым «ратаем» и «тележным поганатаем», т. е. слугой и возницей), а адресанта - также цветиста, как только что приведенная:
 
В лето 7054-го году избранному моему ратаю и тележному поганатаю, белому Ивану, великому боярину, ясельничему моему, руской области воздержателю, рускому князю, яко же и сродникома твоим братома, ин рога рог, над цари царь над князи князь, вышняго бога Саваофа произволением страж гробу господню и печатник у вышняго престола, великий воин, крепкий вооружник мужеством своим и всем царем царь и советник восточныя и северския страны, избранный во царех царь, обнаженный меч, неутолимы гнев, возбуж.денный сердцем разсудный многим держав, неограженный страхом предложенным златоточец, изообильном всяким богатеством смиренным от вышнего присвоенным милосердием, драгий бисер, светлый на главе венец, прозорливый во всея светлости белообразный наказатель, царьских властелин, светильник горнего Иеросалима и учитель воинственней силе, храбрый воин, исполненый всякой мудрости, совершенный возрастом, непреклонная гордыня, прекрасный лицем, быстрое зрение очное, вышний закон, ключарь небесный и непокоренный землям турский царь Салтана кланяяся и мню радоватися пишу [26].
 
Начало ответа Ивана Грозного стилизовано под «турецкую» грамоту - титул царя здесь так же нереален и цветист:
 
От благовернаго и православнаго, и великаго, и разумнаго, и мудраго, и справедливаго, и милосердаго правителя истиннаго, от небеснаго царя слуги, нареченнаго и перваго во царех царя, яко же есть вторый манамах, и сильнаго, и грознаго, обдержащаго московского царства и иных многих областей воздержатель, руский царь и государь великаго княжения Иван Васильевич всея руския державы от владимерского крещения, всея сибирския и северския страны обладатель и повелитель, заступник и поборник истинныя православныя християнския веры, вышнаго бога избранный пастух над державами изрядными поставленый, проповедатель благочестия, великий государь и разсудный, покоренными милостив, пощадитель, от страшнаго великого сану, от грознаго и от крепкаго супротивника неверным, от твердыя ограды божия хранителя, от укрепленнаго словом божиим и совершенна духом святым, от ключа всея земли руския области, от щедраго государя по достоянию царьскому и по величеству в власти и силы отческаго правительства, от крепкаго и твердаго щита ратующим воинством в турский во Царьград к неверному и злообразному, самохвальному и недостойному царского венца и скипетра, заблужшему и зашедшему в дальняя тиы земля от света во тьму, от православия в неверие, самозванному царю и посаженному не от бога салтану [27].
 
Все эти произведения, несмотря на соблюдаемую структуру документа, не могли быть подлинными дипломатическими грамотами. Они являлись переработками или переводами западноевропейских сатирических писем или брошюр - Даниэлю Уо удалось установить иноземные протографы большинства из них [28]. Все они отличаются антитурецкой направленностью, что злободневно для большинства стран Центральной и Восточной Европы XVI-XVII вв.
Мы видим, что публицистическое послание - жанр международный, легко усвоенный на Руси, где пишутся и собственные сочинения подобного типа: вряд ли переписка с турецким султаном от имени Ивана Грозного могла быть создана где-то в иной стране, слишком хорошо ее создатель знает подлинный стиль царя [29]. Характерно, что тексты последней в рукописях соседствуют с подлинными сочинениями царя - по-видимому, таким образом стремились подчеркнуть и усилить ее «документальность» в противовес вымыслу. Использование вымысла в «государственных» документах всегда должно быть тщательно завуалировано.

* * *

Если оказывается необходимым подчеркивать общность вымышленной переписки с подлинными грамотами, от которых по форме она не отличается, то тем более нуждаются в сокрытии вымысла тексты, где идет рассказ о чудесных событиях. Это прежде всего разные жанры агиографии - жития, видения, рассказы о чудесах. Здесь чудесный вымысел всегда был узаконен и считался истинным происшествием, во всяком случае, должен был считаться [30].
Однако в новое время, когда вымысел занимает все большее место в художественном творчестве и начинает осознаваться не только писателем, но и читателями [31], становится необходимым доказывать подлинность описываемых событий. Рассказы о фантастических чудесах начинают вызывать сомнение и требуют особой проверки - недаром самый ранний известный нам критический анализ текста с позиций его достоверности связан с Житием Анны Кашинской [32].
Видимо, по этой причине поздние агиографические памятники, в первую очередь сибирские и северно-русские, приобретают новую форму, сходную с документальной [33]. Эту жанровую разновидность можно назвать «святой из гробницы» [34].
Каждое из житий данной группы, как правило, начинается с рассказа о явлении гробницы с останками неизвестного человека и происходящих от нее чудесах. Рассказ этот по форме напоминает официальную отписку, где в начале указывается дата и перечисляются официальные лица, а затем следует изложение событий [35]. Так, в Сказании о Евфимии Архангелогородском читаем:
 
154-го года месяца иулиа в 11 день во Архаггельском граде в съежжей избе боярину и воеводам, князю Юрию Петровичю Буйносову Ростовъскому да Илии Космичю Безобразову, да диаку Калистрату Жехову, в роспросе сказал колмогорец посадъской человек кузнец Евстафейко Трофимов… [36]
 
Сходным образом в Житии Василия Мангазейского:
 
178-го году февраля в 3 день стоял на карауле монгазейской служилой человек Иван Еситской. По утру, пришед в сьезжую избу, сказал приказным людем, сыну боярскому Микулаю Малинавскому с товарыщы… [37]
 
В первом из этих примеров упоминается термин «роспрос» («в роспросе сказал», во втором случае просто «сказал»). Этот термин указывает на особую сферу делопроизводства - судебно-следственные дела. Как пишет Л. В. Милов, «в судопроизводстве XVI-XVII вв. особое место занимали документы, известные под названием “распросных речей”. Как правило, это показания на допросе подсудимых и свидетелей… “Распросные речи” необязательно связаны с судом, так как допрос мог быть учинен и вне процедуры суда вызовом в съезжую избу, к воеводе, в приказ…» [38].
Далее и в том, и в другом случае, как положено при следствии, идет расспрос свидетелей - в форме тех же «распросных речей». Во всех перечисленных житиях (см. сноску 33) нет связной биографии святого, ее замещают рассказы о его явлениях и чудесах, притом эти рассказы сохраняют форму «сказок», «допросных речей», «роспросов», т. е. чистого вида документов.
Выбор формы изложения, принятой на следственном процессе, не случаен: установление истины - важнейшая задача любого расследования, а следствие по поводу «явления» или «чуда» - непременная обязанность духовных судов.
Документальность особо подчеркивается. Так, ранняя редакция Сказания о Иоанне и Логгине Яренгских продолжена копией с документальных материалов расследования об Иоанне и Логгине, включающих свидетельские показания очевидцев о случившихся чудесах [39]. В Сказании о Евфимии Архангелогородском тщательно сохраняются все доказательства подлинности документов - указывается писец, копируются подписи участников «роспроса» [40]. О чудесах оставшегося безымянным сумского чудотворца ведутся записи в сумской таможне, при таможенном голове Фаддее Панфилове, а местами отмечен и писец [41].
Генетически связан с документами следствия и жанр видений [42]. Именно эта связь создает литературную, художественную основу для возвращения к более примитивным формам (своеобразная «память жанра»). При решении проблемы достоверности агиографического повествования лучшей опорой становится именно документ, связанный со следствием.

* * *

Проникновение документа в летопись вряд ли связано со специальным выбором. Летопись с древнейших времен включала документы - договоры с греками, духовные грамоты и т. п. Они могли пройти первичную литературную обработку, но их деловой сути это не отменяло. С течением времени, однако, литературно обработанный текст все более уступает место тексту, сходному с документом, а сама летопись начинает играть роль своеобразного архива [43]. В XVII в. можно говорить о влиянии архива, приказного делопроизводства и на структуру летописей.
Это вполне объяснимо и четко видно на примере сибирских летописей: в конце 1680-х гг. летописная работа переносится из архиерейского дома, главного центра литературной деятельности в Тобольске первой половины XVII в., в воеводскую избу, где в ней принимают участие как воеводы, так и подьячие. Именно тогда в Сибирском летописном своде стала вырабатываться структура, связанная с делопроизводством. В ней центральное место занимает перечень воевод, дьяков, подьячих и письменных голов как Тобольска, так и других сибирских городов, причем само изложение событий ведется по годам правления тобольских (главных для Сибири) воевод, т. е. по трехлетиям правления последних. В итоге летопись все более стандартизируется, превращаясь в официальный исторический справочник, дающий сведения прежде всего о сибирской бюрократии. Можно отметить следующие этапы развития текста: традиционная летопись - использование документа - превращение летописи в реестр (перечень).

* * *

Выбор формы документа характерен на первых порах и для жанра чисто литературного, т. е. не имеющего никакой «пользы» и создающегося ради развлечения и «увеселения». Это - пародия, получающая широкое распространение в XVII столетии. О ее документальной форме писали уже неоднократно, но важно понять, почему выбрана именно она.
Существеннейшей чертой пародии всех времен является ее изначальная соотнесенность с уже существующим «положительным» художественным произведением. Пародия живет «двойной жизнью: за планом произведения стоит второй план» [44]; без такой внутренней соотнесенности пародия как жанр не может состояться. Она является лишь своеобразным «зеркалом» уже существующего сочинения.
Понимание пародии как литературного явления требует достаточной подготовки читателя. И в новое время для этого необходимо «овладеть художественным языком необычного жанра» [45]; тем более такая необходимость ощущалась на первых порах его жизни.
Именно с этим связано скорее всего пародирование почти исключительно деловой письменности. Деловые жанры (челобитная, церковная служба, судебное дело, опись имущества, лечебник) знакомы любому человеку, даже неграмотному, при этом их прямое назначение неоспоримо. Благодаря этому, пародийная «невязка» (термин Ю. Н. Тынянова) двух планов, смещение их особенно отчетливо, оно нарочито подчеркнуто. Такая нарочитость играет большую роль в воспитании читателя, который таким образом легче осваивает художественный опыт нового, необычного использования давно устоявшихся, стандартизированных форм [46].

* * *

Как видим, выбор документальной формы в литературе Древней Руси четко определялся теми задачами, которые стояли перед создателями тех или иных сочинений. Как любое художественное открытие, многие отмеченные черты имеют непреходящее значение и продолжают развиваться в литературе новой. Вместе с тем с изменением типа литературы, с зарождением новых направлений - прежде всего сентиментализма - на художественное творчество будут влиять другие виды документа, и в беллетристике появятся «роман в письмах», «записки путешественника», «воспоминания», «дневник» и т. п. Именно они будут отвечать новым задачам, стоящим перед писателем.
 

Примечания

1. Волков С. С. Лексика русских челобитных XVII века: формуляр, традиционные этикетные и стилевые средства. Л., 1974. С. 24.

2. Там же.

3. Там же. С. 22.

4. Там же. С. 24.

5. Волков С. С. Лексика русских челобитных... С. 25.

6. Лихачев Д.С. Иван Пересветов и его литературная современность // Сочинения И. Пересветова / Подгот. текст А. А. Зимин. Под ред. Д. С. Лихачева. М.; Л., 1956. С. 52.

7. Лурье Я. С. Пересветов Иван Семенович // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV-XVI в.). Л., 1989. Ч. 2. С. 180.

8. Сочинения И. Пересветова / Подгот. текст А. А. Зимин. Под ред. Д. С. Лихачева. М.; Л., 1956. С. 162. Далее ссылки на это издание в скобках в тексте.

9. Волков С. С. Лексика русских челобитных… С. 26.

10. Лурье Я. С. Пересветов Иван Семенович. С. 179.

11. Обычному началу челобитной здесь предшествует текст, начинающийся словами: «Мудрости греческих философов и латынских дохтуров…». Этот текст присутствует в том или ином виде во всех вариантах Большой челобитной (с. 308). По предположению Я. С. Лурье, такое вступление, существовавшее отдельно, было на какой-то стадии приставлено к тексту, притом не только Большой челобитной, но и всего сборника пересветовских сочинений (с. 308-309).

12. Лихачев Д. С. Иван Пересветов... С. 52-53. Курсив мой. - Е.Р.

13. Лурье Я. С. Пересветов Иван Семенович. С. 180.

14. Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII вв.: эпохи и стили. Л., 1973. С. 129.

15. См.: Памятники литературы Древней Руси. Конец XV - 1-я половина XVI в. М., 1984. С. 502-507.

16. См.: Лурье Я. С. Новые списки «Царева государева послания во все его Российское царство» // ТОДРЛ. М.; Л., 1954. Т. 10. С. 305-309.

17. См., например, статью С. К. Севастьяновой в настоящем сборнике.

18. Лихачев Д. С. Иван Пересветов… С. 54.

19. Каган М. Д. «Повесть о двух посольствах» - легендарно-политическое произведение начала XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1955. Т. 11. С. 230.

20. Каган М. Д. «Повесть о двух посольствах» - легендарно-политическое произведение начала XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1955. Т. 11. С. 230. Курсив мой. - Е. Р.

21. Лихачев Д. С. Развитие русской литературы… С. 131. Курсив мой. - Е. Р.

22. См.: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). СПб., 1993. Ч. 2. С. 218-231.

23. Каган М. Д. Легендарная переписка Ивана Грозного с турецким султаном как литературный памятник первой четверти XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. 13. С. 251.

24. Каган М. Д. Легендарный цикл грамот турецкого султана к европейским государям - публицистическое произведение второй половины XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 15. С. 247.

25. Каган М. Д. Легендарный цикл грамот турецкого султана к европейским государям - публицистическое произведение второй половины XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 15. С. 248.

26. Каган М. Д. Легендарная переписка Ивана Грозного… С. 266-267.

27. Там же. С. 269-270.

28. Waugh D. C. The Great Turkes Deflans: On the History of the Apocryphal Correspondence of the Ottoman Sultan in the Muscovite and Russian Variants. Columbus, Ohlo, 1978.

29. Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). СПб., 1993. Ч. 2. С. 219.

30. См.: Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Становление литературы. Л., 1984. С. 41.

31. См.: Ромодановская Е. К. Русская литература на пороге Нового времени: Пути формирования русской беллетристики переходного периода. Новосибирск, 1994.

32. Белоброва О. А. Житие Анны Кашинской // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVIII в.). СПб., 1992. Ч. 1. С. 330-331.

33. Она характерна для житий Василия Мангазейского, Симеона Верхотурского, Иоанна и Логгина Яренгских, Петра Черевковского, Евфимия Архангелогородского.

34. См. подробнее: Ромодановская Е. К. «Святой из гробницы»: О некоторых особенностях сибирской и северно-русской агиографии // Русская агиография: Исследования. Публикации. Полемика. СПб., 2005. С. 143-159.

35. Отписка, как и челобитная, направлена «снизу» вышестоящим органам (см.: Источниковедение истории СССР / Под ред. И. Д. Ковальченко. М., 1981. С. 108-109). В данном случае, по-видимому, текст создается для сообщения о случившемся по инстанциям, прежде всего духовным, которые проверяют подлинность чудес.

36. Крушельницкая Е. В. Сказание о Евфимии Архангелогородском // Рукописные памятники: Публикации и исследования. СПб., 1997. Вып. 4. С. 114.

37. Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII. в. / Изд. подготовили Е. К. Ромодановская и О. Д. Журавель. Новосибирск, 2001. С. 345.

38. Источниковедение истории СССР. С. 115. Курсив мой. - Е. Р.

39. Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII-XVII вв. Л., 1973. С. 223-225.

40. Крушельницкая Е. В. Сказание о Евфимии Архангелогородском. С. 126, 129, 133.

41. Панченко О.В. «Сказание о чудесах и явлениях преподобного отца Сумского нового чудотворца» // Книжные центры Древней Руси: Соловецкий монастырь. СПб., 2001. С. 480, 481.

42. См. подробно: Ромодановская Е. К. Рассказы сибирских крестьян о видениях. (К вопросу о генезисе жанра видений) // ТОДРЛ. Т. 49. СПб., 1996. С. 141-156.

43. Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 354-374.

44. Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 201.

45. Новиков В. Книга о пародии. М., 1989. С. 6.

46. См. подробнее: Ромодановская Е. К. Русская литература на пороге Нового времени… С. 165-180.