Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

П. Тирген

ОБЛОМОВ КАК ЧЕЛОВЕК-ОБЛОМОК (К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ "ГОНЧАРОВ И ШИЛЛЕР")

(Русская литература. - № 3. - Л., 1990. - С. 18-33)

ЗАМЕЧАНИЯ К ИССЛЕДОВАНИЮ

Со времени появления романа «Обломов» в 1859 году мнения о его главном герое разделились. Начало этому было положено русской критикой, выразившей в рецензиях того же года два противоположных взгляда. В то время как А. В. Дружинин узнал в Обломове весьма симпатичного современника, который за его сердечную мягкость стóит «беспредельной любви» [1], Добролюбов увидел обломовщину с ее отталкивающей «ленью и апатией», характерной для «лишних людей» [2]. Противоположные суждения подобного рода встречаются и по сей день. Одни считают Обломова «обрюзглым лентяем» [3], духовно-нравственным нулем и «мертвой душой» [4], инфантильным невротиком [5], «безвольным психопатом» [6] или паразитом [7]; другие же видят в нем мудреца и созерцателя, подчеркивая его «духовную силу», образ, созданный во хвалу личности, или даже святого [8].
Кроме того, существуют попытки толковать Обломова как анархиста или нигилиста [9]. В целом же остается впечатление, что гончаровский герой принадлежит к типу «знакомого незнакомца», который в равной степени соотносится и с мечтой об идеале, и с карикатурой на него. Все единодушны лишь в том, что Обломов представляет собой «коренной тип» русской жизни, даже «мифический символ» России вообще [10]. Уже в 1885 году Е. Цабель выразил немецкую точку зрения на «Обломова» как на «характеристику нашего восточного соседа» и «совершенно необходимое произведение» [11]. Сам Гончаров считал, что его герой воплощает собой «элементарные свойства русского человека» [12].
Эта сосредоточенность на «русском типе» обусловила тот факт, что вопрос о западноевропейских связях романа долгое время по-настоящему не рассматривался. В течение десятилетий не предпринималось ни одной серьезной попытки соотнести роман «Обломов» с западной литературой и философией. Критика сосредоточивалась в первую очередь на социально-исторической проблематике «лишнего человека», на противостоянии дворянства и буржуазии, а также на внутренних соотношениях романа с развитием русской литературы и творчеством Гончарова в целом. Лишь в последнее время исследователи стали больше заниматься имманентными аспектами произведения, такими, как структура повествования, образность и типизация, а также вопросами женской эмансипации (Ольга), психологической интерпретации и возможностями религиозно-библейского толкования [13]. Сюда же относятся имагологические изучения [14] и попытки общей интерпретации [15]. Особое место занимают исследования, которые исходят из философского определения скуки [16]. Основа тому была заложена в 1947 году работой В. Рема «Гончаров и скука», обращающейся к западной философии и в первую очередь к Паскалю и Кьеркегору. Хотя Рем опирается исключительно на типологическое, а не генетическое сходство, его метод представляется весьма плодотворным. Он подходит к Обломову с меркой нравственно-идеалистической и приходит к выводу, что герой в своем «ничегонеделании» теряет свое «лучшее Я» и тем самым лишается «высокой человечности». По мнению Рема, Обломову «просто лень жить», следствием чего является «исчезнование настоящей духовной жизни, исчезновение души» [17].
Вслед за Ремом Сечкарев в объемном труде об «Обломове» исходит также из категории скуки (boredom) и считает неизбежной дискуссию о «философских предпосылках» романа [18]. В частности, он указывает на «явные параллели» с Шопенгауэром, хотя и придерживается мнения, что прямые соответствия с ним недоказуемы [19]. Позднее, вслед за Сечкаревым, аналогичную точку зрения высказал Я. Т. Баер [20]. X. Роте предполагает у Гончарова «импульсы» Гете, объявляя, однако, вопрос об их силе и свойствах «совершенно открытым» [21].
В последнее время проблема литературно-философской ориентации Гончарова с учетом западноевропейских источников наиболее четко была поставлена советским исследователем В. Мельником. Мельник считает первоочередной задачей установление «философского базиса» произведений Гончарова и их «глубинных отношений» с литературно-философским наследием Западной Европы. По мнению ученого, Гончаров столь определенно ориентировался на предшественников в их поиске «смысла человеческого существования», что можно даже говорить о генетическом родстве их сочинений [22]. Однако здесь полностью отсутствует конкретный анализ, что обусловлено прежней недооценкой связей Гончарова с Западной Европой. В. Мельник пытается заполнить этот пробел тем, что обращается прежде всего к отношению Гончарова к Руссо и Винкельману, а затем к Сервантесу и Шекспиру [23]. При этом исследователь справедливо замечает, что рассмотрение возможных текстуальных перекличек не умалило бы творческой заслуги Гончарова [24]. Работу Мельника можно рассматривать как новое направление в изучении Гончарова, хотя в отдельных случаях выводы исследователя являются спорными.

ГОНЧАРОВ, «КОРИФЕИ» И ШИЛЛЕР

При определении литературно-философской основы творчества Гончарова следует учитывать характер образованности писателя. Гончаров неоднократно упоминал в письмах и автобиографических заметках о своей «охоте к чтению», знании языков и основательных занятиях не только русской, но и иностранными литературами. Он владел немецким, французским и английским языками, а также латынью. По собственным словам, писатель был в состоянии читать в оригинале «образцовые произведения» великих поэтов и философов и даже иногда переводить их для личного пользования (см.: VII, 222, 225, 246, 256; VIII, 420). «Тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур» в данном случае было очевидно (VII, 218). Но особенно подробными и глубокими явились занятия немецкой классикой, в то время как от чтения новейшей французской литературы писатель весьма скоро «отрезвился» (VII, 221; VIII, 421; см. также: IV, 186). В тридцатые годы Гончаров слушал в Московском университете лекции Надсждина и Шевырева по западноевропейской литературе, а также по теории литературы, искусству и философии. Известно, что в центре этих лекций находились немецкие идеалисты и классики [25]. Центральной фигурой и одним из «корифеев» был для Гончарова Шиллер. Он относился к авторам, которых переводил русский писатель. В автобиографической заметке, появившейся в год опубликования «Обломова», Гончаров писал о периоде своей чиновничьей службы в Петербурге (1835-1852 годы): «Все свободное от службы время посвящал литературе. <Гончаров> много переводил из Шиллера, Гете (прозаические сочинения); а также Винкельмана, отрывки некоторых английских романистов, а потом уничтожил» (VII, 219; здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, курсив мой. - П. Т.).
То же самое, с указанием на Шиллера, Гете и Винкельмана, он повторил и в своих поздних письмах [26]. Чтение и переводы «корифеев» стали важнейшей основой духовной биографии Гончарова и его литературного ученичества.
Имя Шиллера появляется и в гончаровских романах. В «Обыкновенной истории» юный Александр Адуев наряду со службой занимается переводами из Шиллера и в своей теории «изящного» ссылается на Гете и Шиллера (I, 86, 131). В молодые годы Обломов также занимался переводами и хотел вести жизнь «художников и поэтов». Его девизом было следующее: «Вся жизнь есть мысль и труд» (IV, 184). Что из этого получилось, нам известно. Однако весьма показательно, что Штольц so время своих увещевательных бесед спрашивает Обломова, не забыл ли он Руссо, Шиллера, Гете, Байрона (IV, 186). Обломов отвечает как на «исповеди»: в то время он был полон грез, надежд, планов, но теперь все «непостижимым образом погасло».
Этому диалогу принадлежит решающее место в романе. Речь идет о четвертой главе его второй части, содержащей первое развернутое определение «нормы жизни». Здесь Гончаров заставляет Штольца и Обломова спорить о прежнем «идеале жизни», причем Штольц впервые произносит ключевые слова - «обломовщина» и девиз «Теперь или никогда» (IV, 183-189). Так ставится «вопрос Обломова» - способен ли Илья Ильич к действительной жизни, сможет ли он сбросить «халат» не только со своих «плеч», но и с «ума и души» (IV, 188). Этот вопрос, как указывает повествователь, для героя важнее, чем «гамлетовский».
Отсюда следует: в наиболее «программном» месте романа забвение Обломовым «корифеев» и его отказ от действительной, ориентированной на идеалы жизни ставятся в причинную связь. Забыв Гете и Шиллера, отложив книги и переводы, отказавшись от путешествий с посещением университетов и собраний искусства Западной Европы, Обломов, как позднее неоднократно повторяется в романе и становится его лейтмотивом, погрузился в «болото» и опустился «на дно». Поначалу это крушение не казалось неизбежным. В романе много говорится о первоначальном восхищении юноши Обломова «поэтами», о «расцветании» его сил, о надеждах на будущее и желании идти по жизни «разумною и светлой дорогой» (см.: IV, 57, 64, 186 и др.). И все-таки герой отказывается от «арены жизни» и тем самым от плодов путешествий и образования. Рим и Микеланджело, швейцарские горы, город Шиллера Йена, Лондон, Париж - все это, в отличие от Штольца, недоступно Обломову. Вместо этого он полуспит в своей второй Обломовке, где нет места Аполлону Бельведерскому, Тициану и Шиллеру [27].
Споры о «норме жизни» ведутся Штольцем и Обломовым с неравных позиций и с разной интенсивностью. Аргументы Штольца убедительны - провозглашенный им и действительный его образ жизни полностью соответствуют друг другу. В его дальнейшей жизни с Ольгой предусмотрена учеба, наслаждение искусством, чтение «поэтов», путешествия в Италию. Несмотря на непрерывную деятельность, в его жизни, особенно в минуты счастья, царили «гармония и тишина» (IV, 452-462). Обломовская же мечта о райской жизни опровергается уже самим Обломовым, когда он в повторяющиеся, так называемые «ясные минуты» самопрозрения осознает ничтожность своего существования и понимает, что нормой его жизни стало не «человеческое назначение» и не «рост нравственных сил», но апатия и лень (IV, 98). Тогда его терзают «жгучие упреки совести» и он плачет «холодными слезами безнадежности» (IV, 99, 480). Его характеризует не мудрое решение ничего не делать, напротив - он обречен на безделье вследствие привычки и моральной слабости [28]. Шиллеровский идеал воспитания человека в нем не реализовался.

«ЧТЕНИЕ МЕЖДУ СТРОКАМИ»

Все вышесказанное доказательно свидетельствует о том, что авторский замысел романа «Обломов» не может быть понят без знания Шиллера. Гончаров несомненно считал, что читатель дополнит в своем воображении данную автором «идею» литературного произведения (VIII, 244). По его мнению, лишь тот человек поймет его романы, который способен постичь скрывающиеся за образами и описаниями «идеи», а также читать «между строками» (VIII, 102, 146 и др.). Именно в этом смысле Гончаров чувствовал себя непонятым и был огорчен, что никто так и не разделил его мыслей: «Напрасно я ждал, что кто-нибудь и кроме меня прочтет между строками, и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое? Но этого не было» (VIII, 102).
Вследствие сосредоточенности на актуальных вопросах русской жизни современная писателю критика не была склонна к обобщенному «эстетическому » восприятию его произведений. Рано умерший Белинский, по мнению Гончарова, напротив, обладал такой способностью, так как был знаком с Гегелем, Шиллером и Гете (VIII, 96, 102). Даже учитывая излишнюю ожесточенность стареющего Гончарова, связанную с поверхностными и зачастую нелицеприятными откликами на его последний роман «Обрыв», можно все-таки увидеть за приведенными высказываниями принципиальную позицию по отношению к читателю. Гончарову нужен активный читатель - соавтор, толкователь, способный независимо от злобы дня воспринять идейную и эстетическую сущность произведений. Писатель со всей определенностью высказывается против утилитаризма, свойственного, по его словам, «нео- или ультрареалистам », которых он упрекает в том, что они возвели в основной принцип искусства насущную злобу дня и пустое копирование действительности «как она есть» (VI, 446; VIII, 140). Истинный художник не должен, по его мнению, ограничиваться изображением хаотически-эфемерных вопросов сегодняшнего дня и «микроскопических явлений жизни». К вопросам искусства в большей степени принадлежит «стремление к идеалам», и он - Гончаров - хотел бы придерживаться здесь «знаменитых авторитетов» и «школы старых учителей» (VI, 449, 457; VIII, 140, 145).
Совершенно очевидно, что это признание дает широкие возможности для истолкования романов Гончарова. Он сам имеет в виду читателя, способного читать «между строками».

«СТРЕМЛЕНИЕ К ИДЕАЛУ» И «ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ВОСПИТАНИЕ»

Если, по нашему предположению, «между строками» романа «Обломов» прежде всего прочитывается Шиллер, то следует привести здесь дальнейшие доводы. Мы попробуем сделать это в первую очередь относительно понятия и предмета «идеала». В первой половине XIX века, особенно в двадцатые - сороковые годы, «стремление к идеалу» наряду с «прекрасной душой» и «человеческим назначением» принадлежало к наиболее употребляемым выражениям русских романтиков и идеалистов. В это же время происходит действие романа «Обломов». Восприятие же идеала восходило, даже основывалось прежде всего на глубоком увлечении Шиллером. Ведь Шиллер был для русских «поэтом идеала», «поэтом мысли» и «певцом мечты». Его оценивали как «колоссальную фигуру», «певца свободы», «пророка гуманности», чьи стихотворения вызывали «глубокое восхищение» [30]. Огарев признавался: «Шиллер был для меня всем - моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией»; Боткин добавлял: «Виноват ли я в том, если мне баллады Шиллера в тысячу раз больше волновали сердце, нежели русские сказки и старинные сказания о князе Владимире?» [31]. Веймар и Йена с их памятными местами Гете и Шиллера стали для многих русских местом регулярного паломничества, где встречались «родные души» [32]. А. Герцен охарактеризовал это время родства душ в своих воспоминаниях «Былое и думы» как шиллеровский период [33].
В той же обстановке русской шиллеровской эйфории, что до сих пор в полной мере не учитывается исследователями, существовал и Гончаров [34]. В его письмах, воспоминаниях и литературных статьях есть много высказываний о необходимости идеала и об идеалистическом восприятии литературы. Еще из московских лекций Надеждина и Шевырева Гончаров узнал и полюбил, как он сам неоднократно писал, «идеалы добра, правды и красоты» (VII, 225; VIII, 422). Именно по законам «красоты» и «совершенства», в духе «разума и морали» воспитывался он сам и молодежь его времени.
Здесь следует добавить, что Гончаров сравнивает воспитание, направленное к идеалу, с воспитанием Обломова и приходит к однозначному выводу. С особой силой это проявилось в одном из писем от июня 1860 года к С. А. Никитенко о порочности обломовщины. «Обломовское воспитание», по Гончарову, не представляет собой ничего, кроме «грубости и грязи», «растления понятий и нравов», «предрассудков» и «летаргического сна» (VII, 285). Отсутствие истинного воспитания и самовоспитания исключает «исполнение долга» и «человеческое назначение». И ему, Гончарову, угрожало это «болото», но живая натура, сила воображения . и «стремление к идеалу» спасли его (Там же). И тут писатель добавляет: «Если я романтик, то уже неизлечимый романтик, идеалист» (VII, 287).
При просмотре писем, статей и мемуаров Гончарова обнаруживается множество подобных мест. Так, в одном из августовских писем 1860 года он различает две формы равнодушия: изначальную или же очень быстро приобретенную «скотскую апатию» лени и возникшую лишь после долгой борьбы «усталость души» как «резигнацию» (покорность необходимости) (VII, 307). Он совершенно не сомневается, что именно в русской Обломовке рождается чуждая жизни склонность искать решение вопросов не направленными усилиями, а в мечтательных снах. Деятельность, по Гончарову, тоже форма «наслаждения» (VII, 305). «Резигнация» появляется лишь как результат длительного труда, рефлексии и нужды, после того как вера и надежды поколеблены жизненной реальностью (VII, 307). Мне представляется очевидным, что такое, как бы облагороженное понятие резигнации созвучно шиллеровскому стихотворению «Резигнация» («Отречение») и его учению о «покорности перед необходимостью» [35]. Заключительные строфы «Резигнации» («Отречения») подтверждают это. Там не только сказано: «А верующий - благ земных лишайся», но и «Надеявшийся награжден не мало, - / Награду вера всю в себе несет» [36].
Надежда и вера обусловливают поиск идеала. Гончаров противится изображению жизни «как она есть»: «стремление к идеалам», по его мнению, совершенно необходимо, потому что оно принадлежит к «органическим свойствам человеческой природы» (VIII, 140, 306 и др.).
Отрицание идеалов есть отрицание искусства, целью же художника, его Фантазии должно быть «усовершенствование» человека, т. е. проповедь «добра, правды и красоты» (VI, !47).
Слово «воспитание» также принадлежит к ключевым понятиям гончаровского творчества. Всякий, желающий достичь «достоинства человеческого назначения », должен быть воспитан соответствующим образом. Отсутствие воспитания или же неверное воспитание, например привычка к бездеятельности, «портят» человека. Свое понимание воспитания Гончаров определяет двусторонне: прежде всего, это «нравственное воспитание», а затем «эстетическое» (ср. VI, 430, 437, 459; VIII, 285, 352). По нашему мнению, здесь, а также в определении идеалов выявляются прямые соответствия с шиллеровским сочинением «Об эстетическом воспитании человека».
Именно в романе «Обломов» проблемам воспитания принадлежит центральная роль. Образы Обломова и Штольца демонстрируют результаты двух диаметрально противоположных «систем воспитания» (IV, 143). В обломовском сне предстает некая педагогическая идиллия, согласно которой «норма жизни» состоит в умерщвлении «вечных устремлений», так что попытки маленького Ильи Ильича вырваться из-под опеки разбиваются в прах и его силы «увядают» {IV, 124, 144). В «ужасной жизни», в мертвой тишине Обломовки человек формируется под диктатом материальности и цикличности, он заброшен и'забыт (IV, 120, 126). Обломовка демонстрирует ужасающую картину упадка воспитания в провинции, где нет места шиллеровским идеалам физического, нравственного и эстетического совершенствования. Даже леность слуги Захара связывается с его «лакейским воспитанием» (IV, 75). Ольга и, прежде всего, Штольц, напротив, получили «практическое» и «здоровое воспитание », которое включает и «вечную устремленность», и разумный поиск идеалов [37]. Как для Обломова, так и для Ольги, а в конце и для сына Обломова - Андрея Штольц выступает в качестве «вождя» и «воспитателя». Попытки помочь Обломову терпят крах, ибо его слабоволие ведет к обреченности, в то время как Ольга, обладающая большей нравственной силой, при встрече со Штольцем окончательно «довоспитывается» (IV, 413, 458). Таким образом, «идеальный Штольц» берет на себя в романе ту серьезную задачу, которую Гончаров в основе приписывал искусству: «довершать воспитание и совершенствовать человека» (VI, 455). Именно это подразумевал Шиллер под «эстетическим воспитанием человека».
Гончаров открыто провозгласил «стремление к идеалу» главным направлением своих романов. В одном из писем конца лета 1866 года он сообщал, что с самого начала его художественной целью было изображение «идеалиста в высшей степени» (VIII, 318).
Во время работы над «Обломовым», в 1857 году, он признавался: «Меня иногда пугает, что у меня нет ни одного типа, а все идеалы...» (VIII, 244). В 1868 году по поводу романа «Обрыв» Гончаров выразил опасение, что в новом романе не сможет подняться «на высоту своих идеалов» (VIII, 338). И наконец, в своем завещании 1879 года «Лучше поздно, чем никогда» он снова, как и во множестве ранних писем, четко характеризует Штольца и Обломова в качестве носителей идей. В то время как Обломов был для него «воплощением сна, застоя, неподвижной, мертвой жизни», Штольц виделся писателю «представителем труда, знания, энергии, словом, силы» (VIII, 113). Вместе с тем он признавал упрек в том, что фигура Штольца несколько бледна и далека от реальности. В виде некоторого пояснения писатель добавлял, что Штольц «просто идея», что из него «слишком голо выглядывает идея» (VIII, 115).
Вдумчивый, все учитывающий Гончаров несомненно отдавал себе отчет в проблематичности «идеалистической» трактовки образов. Очень возможно, что при этом неким оправданием ему служил Шиллер, который в своем сочинении «О патетическом» писал о независимости читательского восприятия «Нравственных характеров или деяний в литературных произведениях от их исторического правдоподобия. И давал этому следующее обоснование: «Удовольствие, доставляемое нам вымышленными характерами, не меньше от того, что они лишь поэтические фикции, ибо всякое эстетическое действие основано на поэтической, а не на исторической правде. Поэтическая же правда заключается не в том, что что-либо произошло в действительности, а в том, что оно могло произойти, то есть во внутренней возможности предмета. Таким образом, эстетическая сила должна заключаться уже в представленной возможности» (VI, 219).
Обломов, как можно заключить, открытый Гончаровым исторический тип действительной русской жизни, которому не хватает назначения человека. Этому отрицательному типу писатель противопоставил как положительный тип полунемца-полурусского Штольца, чтобы создать и для России прообраз, исполненный «человеческого назначения». Национальное происхождение Штольца указывает на немецкие литературные и философские корни. С точки зрения нравственного закона Канта и Шиллера, Обломов является героем ante legem, Штольц же, напротив, протагонист sub lege [38]. Обломов со своим утверждением «Имя нам легион» представляет прошлое и настоящее, в то время как возглас рассказчика: «Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!» - обращен в будущее (IV, 168, 187). Для Гончарова будущее России немыслимо без европейской культуры и «немецкого элемента» (VIII, 116) [39]. А к «немецкому элементу», по его мнению, как это подтверждает и мемуарная литература [40], принадлежит прежде всего Шиллер.

ЧЕЛОВЕК-ОБЛОМОК

В шиллеровском смысле Илье Ильичу недостает «человеческого назначения ». Это обнаруживается уже в говорящем заглавии романа «Обломов». Без сомнения, это имя собственное связано общим корнем со словом «обломать », соответственно и «обломок». Возможно, здесь же присутствует и значение «облом» - неуклюжий, неотесанный человек, а также «облый» - круглый, полный [41]. Таким образом, гончаровское название, согласно определению Кржижановского [42], можно понимать как обозначающее «книгу in restricto» [43]. Значение слова «Обломов» предвосхищает смысл романа и противоречит тем самым современному требованию Умберто Эко, который считает, что название произведения не должно «ни затемнять, ни определять его смысла» [44].
«Обломок», «обломки», - распространенный образ в русской литературе. Пушкин говорит об «обломках самовластья» («К Чаадаеву») и о «родов дряхлеющих обломках» («Моя родословная»); Тютчев также упоминает «обломки старых поколений» («Как птичка раннею зарею...»); Герцен наполняет этот образ конкретным содержанием, изображая природные катастрофы древних времен [45], а Бальмонт заканчивает свое стихотворение «Подводные растения» словами: «...лишь трупы и обломки кораблей».
Фамилия Обломов сигнализирует о доминанте фрагментарности и отсутствии цельности. На месте целого находятся распадающиеся остатки того, что когда-то было заложено и могло бы стать единым целым. Гончаров показывает Обломова, в первую очередь, в «археологической перспективе», в то время как «эсхатологическая перспектива» [46] возникает лишь в юноше Обломове как его потенциальная возможность и таким образом исчезает еще в предыстории. Высокие «порывы», связанные с Ольгой, лишь мимолетные вспышки, и сама Ольга в конце осознает, что она любила только «будущего Обломова» (IV, 375; ср. также: С. 254). «Руина» Обломов свидетельствует более о потерянных возможностях, нежели о будущих, которые связаны со Штольцем и Ольгой.
Соответственно определение «обломовщина» уже грамматически получает пренебрежительную, «исключительно негативную окраску» [47]. Не случайно разрушающиеся дома в Обломовке описываются как «обломки» и «развалины», не случайно сам Обломов сравнивается с «дремлющей развалиной» (IV, 99, 127). Ольга же более всего боится, что «здание счастья» рухнет и погребет ее под своими развалинами (IV, 471). Со Штольцем, напротив, все время связываются образы полноты и глубины, «равновесия», «широкой дороги», «развития», «широкой арены всесторонней жизни», «яркой широкой картины» и т. п. (IV, 161, 164, 415, 453, 460, 466). Он обращает внимание как на физическое, так и на духовное, нравственное воспитание. Отвергая обман слепого воодушевления, он понимает простые значения «сердца и любви» (IV, 454, 166). В его жизни есть место не только «практическому» образованию, но и «эстетическому чувству» (IV, 157, 453). В жизненной норме Штольца отражается идеал «цельного человека», как он, прежде всего, описывается в шиллеровском триптихе о физическом, эстетическом и нравственном совершенствовании. В противовес Обломову - человеку-обломку здесь воплощается идеал цельности.
Именно это противостояние части и целого принадлежит к основным положениям шиллеровских писем «Об эстетическом воспитании человека». Мы хотим здесь остановиться лишь на развитой в них теории о человеке-обломке. Для Шиллера высшая «конечная цель» человека состоит в преодолении чисто физического существования, в движении к «разумному назначению» через закон нравственности (VI, 176-177, 255 и и др.). В каждом индивидууме существуют задатки «идеального человека» с «цельностью характера», в котором естественное стремление чувств гармонично сочетается с разумом (VI, 261; выделено в оригинале. - Я. Г.). Если древние греки хорошо развивали эти задатки, то «неидеальная действительность» современности, по Шиллеру, выглядит совершенно иначе. Взаимное отчуждение людей, утрата адекватного восприятия действительности, «апатия» и варварство Французской революции свидетельствуют о том, что Просвещение было обречено. В письмах к принцу Ф.-Х. фон Шлезвиг-Гольштейн Августенбургскому, предваряющих трактат об эстетическом воспитании, говорится: «Просвещение, которым не без основания похваляются высшие сословия нашего времени, есть чисто теоретическая культура. И в целом оно демонстрирует столь мало облагораживающего влияния на образ мыслей, что более способствует тому, чтобы признаки разложения произвести в систему и сделать неисцелимыми. Утонченный и последовательный эпикуреизм начинает душить всякую энергию характера, все сильнее сжимающиеся оковы потребностей и увеличивающаяся зависимость человека от уз физического повсеместно ведут к тому, что принципы пассивности и страдающей покорности считаются высочайшей жизненной мудростью, отсюда ограниченность в мышлении, бессилие в действии» [48].
Трактат о воспитании углубляет и заостряет эту мысль: вместо нравственного закона усиливаются, особенно среди представителей цивилизованных классов, «узы физического», «расслабление и порча характера». Современные люди погубили свои задатки и превратились в «обломки» и «захиревшие растения» (VI, 264). По мнению Шиллера, расхлябанность и нецельность суть приметы современного характера, так как законы и нравы, разум и фантазия, труд и наслаждение, усилие и вознаграждение «оторваны» друг от друга. Потеря принципа единства определяет нецельность человека; вывод Шиллера гласит: «Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком...» (VI, 265) [49].
Эти люди-обломки, по Шиллеру, представляют собой лишь «безжизненные части» застывшего бытия, похожего на механическое движение «часового механизма» (IV, 265). Вспомним, что таким же образом - как часовой механизм - характеризуется сонная жизнь у Агафьи, что Обломов, подобно ей, неоднократно сравнивается с машиной (IV, 134; ср. там же, 129, 132 (формула движения «взад и вперед»), 344, 380, а также 356, 377, 384, 486). Обломовка маленького Илюши и вторая Обломовка у Агафьи, согласно шиллеровским положениям, действительно представляют собой «систему разложения ». Обломовка - это развалины морально-эстетического воспитания.
Каковы же глубинные причины потери цельности и вместе с нею достоинства? Шиллер убежден: это леность мысли и поступков, базирующаяся на слабости воли. Особенно нехорошо, даже достойно презрения, «расслабление» тех людей, которые хоть и не нуждаются в борьбе за материальный достаток, но слишком уж покорно погружаются в леность и самообман. Шиллер, по сути, описывает Обломова, когда говорит о таких людях: «Они предпочитают сумерки темных понятий, вызывающих живое чувство, - причем фантазия создает по собственному желанию удобные образы, - лучам истины, изгоняющим приятные призраки их сновидений. Они основали все здание своего благополучия именно на этих обманах, которые должны рассеяться пред враждебным светом познания...» (VI, 274).
Автономность и достоинство человека, по Шиллеру, заключается во «внутренней свободе» воли. Эта «царственная прерогатива» предоставляет воле «совершенно свободный выбор между обязанностью и склонностью» (VI, 258). Свобода воли является решающей инстанцией: «В человеке нет иной силы, кроме его воли, и только то, что уничтожает человека, смерть и потеря сознания, может уничтожить в нем внутреннюю свободу» (VI, 315).
Тем самым утверждается ответственность человека за воспитание и самовоспитание В то время как Штольц и Ольга характеризуются «силой воли», Обломов располагает лишь «скудным остатком» воли, а в конце «сила и воля» исчезают у него вовсе (IV, 99, 186, 189).
Размышления Шиллера, как он сам указывает, непосредственно связаны с Кантом и, прежде всего, с его статьей «Ответ на вопрос: что есть просвещение?» 1783 года. Знаменитое кантовское определение - превосходное объяснение «обломовского вопроса» и его причин: «Просвещение есть выход человека из несовершеннолетия, в котором он сам повинен. Несовершеннолетие - это невозможность жить собственным разумом, без чужого руководства. Вина этого несовершеннолетия не в недостатке разума, но в недостатке решительности и мужества обойтись без чьей-либо помощи. Sapere aude! Имей мужество обходиться собственным разумом! - таков девиз просвещения. Леность и трусость - причины того, что большая часть людей... в течение всей жизни охотно пребывают в несовершеннолетии» [50].
Обломов страдает, это понимает каждый, от нерешительности, а не от «отсутствия разума». Обломова упрекают (в том числе и Ольга) не только в лености, но и в малодушии (IV, 338). «Природная лень» и «трусость сердца» - вот, по мнению Шиллера, причины стремления человека к «опеке» (VI, 273-274). Из-за неудачного воспитания в Обломовке герой в течение всего романа желает найти опеку. Этого он ждет не только от Штольца и Ольги, но и от Агафьи и Тарантьева. Лень, малодушие и «расслабление» являются, по Канту и Шиллеру, причиной того, что у человека пропадает его «назначение» (Там же).

ПОЛНОТА ОБЛОМОВА

Морально-нравственное «расслабление» Обломова отражается и на его физическом состоянии. Уже в первой главе романа он описывается как обрюзглый, пухлый, бесформенный человек с неопределенными чертами лица; его тело кажется «слишком изнеженным для мужчины» (IV, 7). К этому изнеженному телу в высшей степени подходят широкий «азиатский халат» и «мягкие тапочки». Как уже говорилось, проблема Обломова состоит в том, сможет ли он скинуть халат не только со своих «плеч», но и с «души и ума» (IV, 189). Ответ нам известен. Обломов, обихоженный и оставленный в покое, окончательно погружается в чисто физическое существование - ест, пьет и спит - в доме Агафьи. Он все более полнеет, следствием чего является давно предсказанный паралич.
В исследовании Й. Раттнера 1968 года обломовская болезнь толкуется как «ожирение» (Obesitas) и убедительно объясняется с психосоматической точки зрения [51]. Удивительно, но уже в размышлениях Шиллера можно обнаружить своего рода пророчество относительно судьбы Обломова. Прежде всего, для Шиллера физическое и морально-эстетическое состояния человека неразделимо связаны между собой. Человек в своем «побуждении к форме» должен выиграть «войну с материей», дабы не стать «рабом природы», а затем не превратиться в конечном итоге в жертву страха и ничтожности: «Только там место страху, где масса, грубая и бесформенная, господствует и где в неясных границах колеблются мутные очертания...» (VI, 339).
«Побуждением к форме» в широком смысле Шиллер считает все то, чего недостает Обломову и что отличает Штольца: мужество, деятельность и старание, стремление к образованию и укрощение материи, включая физическое воспитание. Человек, пребывающий в мире ощущений и ставящий тем самым «побуждение к форме» на задний план по сравнению с «побуждением к жизни», подчиняет себя животному принципу. «Безграничная продолжительность бытия и благоденствия только ради самого бытия и благоденствия представляют лишь идеал вожделения, то есть требование, которое могло бы быть поставлено лишь животностью, стремящейся в безусловное» (VI, 335).
Выше мы уже отмечали, что у Гончарова также речь идет о «животной апатии» лени. Что касается Обломова, то он погружен в мечту об «обетованной земле, где текут реки меду и молока» и все его временные измерения восходят к безграничной продолжительности существования вообще (IV, 183, 486; 125, 135).
Еще отчетливее связь духа и материи проявляется в работе Шиллера «О грации и достоинстве». Шиллер исходит из того, что человеческое «побуждение к форме» выражается уже в телосложении. Сам человек есть «абсолютная первопричина своих состояний», потому что «он является в том виде, который свободно предуказан его чувством и волей, им самим, а не природой, согласно ее необходимости» (VI, 126).
Физиономия, мимика, жесты и телосложение являются конечным выражением формирующегося духа до такой степени, что внешний облик становится символом характера. При этом Шиллер различает «деятельный дух» как положительный импульс и «бездеятельную душу», не обладающую силой формирования
Живой и деятельный дух облагораживает тело, придает ему законченную форму и индивидуальность, в идеальном случае даже грациозность. Первое относится к Штольцу, обладающему стройным телом и выразительной физиономией [52]. Грация же становится лейтмотивом в описаниях Ольги (IV, 195, 242, 272, 358). Согласно шиллеровскому утверждению, «грация может быть свойственна только движению» (VI, 127), и автор часто показывает Ольгу в грациозном движении. Дальнейшая параллель с ее образом узнается там, где Шиллер с грацией связывает пение.
«Нормальным состоянием» Обломова, напротив, является лежание (IV, 8). Он толстый, потому что лежит, и он лежит, потому что у него «бездеятельная душа». По Шиллеру, уже одно это обстоятельство может привести даже изначально прекрасное тело к потере формы. Если «спокойный ритм физической жизни» определяется лишь «делом пропитания и деторождения», тело в конце концов разрушается. В итоге доходит до того, «что масса постепенно возобладает над формой и действительный инстинкт созидания сам уготовит себе могилу в накопленном материале» (VI, 137-138).
Обломовка - место, где пропитание, деторождение и смерть образуют ритм жизни. Этот ритм, как ход часового механизма, повторяется и в доме Агафьи. Непосредственно с образом Обломова связан и образ могилы. Обломов даже хорошо сознает, что «сам копает себе могилу» (IV, 186; см. также 76, 99, 395, 481 и др.).
К вышецитированному рассуждению о победе телесной «массы» Шиллер прибавил одно замечание, которое может служить просто классическим объяснением «полноты» Обломова: «...большей частью такая красота телосложения заметно грубеет в среднем возрасте от полноты; вместо тонких, еле намеченных очертаний кожи появляются углубления и вздутые складки, тяжесть исподволь влияет на форму, и восхитительная пестрая игра красивых линий на поверхности скрывается в однообразной пухлости жирового покрова. Природа отнимает то, что дала» (VI, 138).
Здесь Шиллер еще раз указывает на подчиненность духа таким же правилам. Кто упускает возможность «укрепить себя убеждениями, вкусом и знаниями», опускается сначала до духовной, а затем и физической бесформенности (VI, 138). Ожирение и апатия - опять-таки, с точки зрения Шиллера, следствие того, что человек терпит крах на всех уровнях «человеческого назначения». Лишь тот, кто достигает «эстетического состояния », может преодолеть «физическое» и достичь «морального» (VI, 138-139). У Обломова отсутствует «деятельный дух», и попытки Штольца воспитать его как в физическом, так и в нравственном отношении обречены на провал (IV, 168).

ТВОРЕЦ И ТВОРЕНИЕ

Противопоставляя «деятельный дух» «бездеятельной душе», Шиллер поясняет эту антитезу: деятельный дух, который одновременно является «моральным », дает человеку звание творца; при отсутствии же этого звания человек не вызывает «почтения», потому что «чисто органические существа достойны уважения как создания; человек может внушить нам почтение лишь как создатель (как самостоятельный творец своего состояния). Он должен не только отражать лучи чужого, хоты бы божественного разума, подобно прочим существам чувственного мира, но он должен, как солнце, светить собственным светом» (VI, 139; выделено в оригинале. - П. Т.).
Подобные понятия и образы в качестве основания для аналогичных размышлений находим и в романе «Обломов». И снова в связи с типологическим противостоянием главных героев. В четвертой части романа Штольц возражает Обломову, который оправдывает свое безделие бездарностью и тучностью: «Э, полно! Человек создан сам устроивать себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо да и думает, что природа послала ему эту ношу!» (IV, 397).
Знаменательно, что молодой Обломов думал иначе. В те времена, когда ему были знакомы еще «высокие помыслы», планы на будущее и «стремление куда-нибудь в даль», он был способен представить себя в роли творца: «...он не какой-нибудь исполнитель чужой, готовой мысли; он сам творец и сам исполнитель своих идей» (IV, 67).
Текстуальные параллели с Шиллером очевидны: Штольц и молодой Обломов представляют себе человека в буквальном смысле «автором себя самого» и «творцом», который не только следует «чужой мысли» и «чужому рассудку». В другом месте Обломов, говоря о себе, приходит к образу полоненного света: «. . .да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас» (IV, 187).
Это самосравнение непосредственно соседствует с упреком Штольца в забвении Обломовым Шиллера (IV, 186). Трагедия Обломова заключается в том, что он не пользуется своим «собственным светом», да и не может пользоваться, потому что данный ему природой «светлый принцип» (IV, 168) не становится светочем. Вследствие этого теряется свобода «духа» и «разума»
«Мы зависимы лишь как создания чувственного мира; как существа разумные, мы свободны» (Шиллер, VI, 171).
По типологическому замыслу Гончарова, Ольга также обладает достоинством творца. Это нетрудно доказать. «Вулканическая работа» ее духа заставляет Штольца представить себе Ольгу как «мать-созидательницу», как «участницу нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения» (IV, 461). В то время как Обломов остается на уровне «творения», Ольга в «одном существовании» со Штольцем в творческом движении приближается к цели человеческого назначения, соответствуя тем самым, вместе со Штольцем, шиллеровскому требованию: «Живи со своим веком, но не будь его творением...» (VI, 278).

«ПРЕКРАСНЫЙ ХАРАКТЕР» И «ДОБРОЕ СЕРДЦЕ»

Гончаров связан с Шиллером столь существенными соответствиями, что можно говорить о генетическом сходстве. Предпосылкой этому послужило, в первую очередь, доказуемое знакомство писателя с сочинениями Шиллера, которые он частично даже переводил. Тем важнее признание обоими авторами постулата воспитания. Подобно Шиллеру, Гончаров был за воспитание, основанное на идеалистических принципах, с целью «совершенствования человека». Это совершенствование должно коснуться как «физического», так и «эстетического», а в конце концов и «морального состояния» человека. Оба возводят в правило идеалы добра, правды и красоты, для обоих искусство является инструментом, с помощью которого можно «облагородить» характер (Гончаров, VI, 455).
Здесь взгляды Шиллера и Гончарова в корне отличаются от учения Руссо, поэтому тезис В. Мельника о Гончарове - продолжателе французского философа требует основательной проверки. Еще Шиллер критиковал Руссо за то, что он более придавал значения «физическому покою», нежели «моральному согласию», отказываясь в конце концов от искусства и «принижая» идеалы. Руссо слишком много обращал внимания на «ограниченность » и слишком мало - на «возможности» человечества (VI, 424).
Гончаров и Шиллер связывают необходимость воспитания с явлениями социального упадка, наблюдавшимися в их время. Оба видят в обществе, и прежде всего в «цивилизованных классах», несмотря на известное благополучие человека, столь мало интереса к настоящему образованию и гуманности, столь много самообольщения, что они мешают исполнению «человеческого назначения». Если Шиллер уже после 1789 года увидел всеобщее «расслабление» и частое перерождение «нежности... в изнеженность» или «спокойствия в апатию» (VI, 305), то Гончаров мог заметить аналогичные явления в современной ему действительности. Потерю идеалов и автономности шиллеровским человеком-обломком можно было наблюдать именно в Обломовке, читай: в России. Чтобы противостоять «неидеалистической действительности», задачей литературы должно стать стремление вырвать человечество из «пут вялости» [54]. Воспитательной тенденцией творчества Гончарова объясняется и тот факт, что писатель приветствовал рецензию Добролюбова как «отличную статью» и согласился с его анализом обломовщины (VIII, 273, 275, 105). Писателя и критика объединяет нравственный подход, в то время как их политические воззрения различны.
Гончаров - это просветитель в традиции Канта и воспитатель в духе Шиллера. Он апеллирует к вере в идеал, к рассудку и свободе воли индивидуума. Подобно Шиллеру и Канту, он ищет причины порчи нравов не столько в объективных исторических обстоятельствах, сколько в субъективных слабостях человека. Просвещению противостоят и ошибки воли [55]. Исправлять их и подавать пример должна литература, создавая «идеальные характеры», подобные Штольцу и Ольге.
Здесь проявляется оптимистический принцип гончаровской мысли. Гончаров согласен с Шиллером, утверждающим: «Можно сказать, что во всякой человеческой личности, по предрасположению и назначению, живет чистый идеальный человек...» (VI, 258). Вследствие этого убеждения автор-повествователь все время возвращается к «честному сердцу», «чистой душе», «чистому, светлому и доброму началу», лежащему в основе натуры Обломова (IV, 168, 376, 473, 496, 500 и др.)- И если в герое все-таки отсутствует «человеческое назначение», то это из-за дурного сочетания ложного воспитания с отсутствием самовоспитания. «Отвратительная идиллия» Обломовки и пассивность Обломова обусловливают общим и частным образом отказ от нравственного закона.
Несмотря на все недостатки, Обломов все-таки описывается как «честное сердце» и «чистая душа»; это обстоятельство поначалу удивляет, но и его можно объяснить, исходя из одного аспекта творчества Шиллера. Ведь Шиллер четко различает «прекрасную личность» и «доброе сердце» (VI, 494). Прекрасная личность, как идеальная форма прекрасной души, по Шиллеру, есть совершенство, потому что она ставит идею долга над случайной склонностью и потом соединяет их в гармоническом синтезе. Таким образом, для прекрасной личности «все обязанности будут... лишь легкой игрою» (Там же). В ней заключена «воля к свободе разума», а значит, нравственное человеческое существование, потому что «человек... есть существо, которое хочет» (VI, 488).
Доброе сердце, напротив, следует прежде всего случайной склонности к добру, не руководствуясь при этом долгом. Поскольку просто доброму сердцу не хватает четкого понятия о долге, оно не в состоянии преодолеть препятствия и достичь идеалов: оно ожидает добра, правды и красоты как не требующих усилий даров существования. Однако тот, кто не овладеет собственными желаниями, кто не «поступает разумно, сознавая и желая» (Там же), по мнению Шиллера, не обладает моральной силой и не может достичь высоты «прекрасного характера». Как идеальный образ, Штольц приближается к этой цели. Но Шиллер словно характеризует и Обломова, когда пишет: «Добрым и прекрасным, но слабым душам свойственно нетерпеливо настаивать на осуществлении своих моральных идеалов и огорчаться встречаемыми препятствиями. Такие люди ставят себя в грустную зависимость от случая, и можно всегда с уверенностью предсказать, что они уделят слишком много внимания материи в предметах морали и эстетики и не вынесут высшего испытания характера и вкуса» (VI, 491).
Обломов - воплощение доброго, но слабого сердца, застывшего в оковах совершенно бессильных желаний. Но и от «сносного персонажа» мы, по выражению Шиллера, в конце концов «отворачиваемся с отвращением» (VI, 222). Штольц же, напротив, олицетворяя единение долга и склонности, в такой степени является поэтическим воплощением моральной силы, что выдерживает «высшее испытание характера», о котором шла речь в трактате Шиллера «О возвышенном» (VI, 491).
 
Обобщим сказанное. В письмах, воспоминаниях, статьях и романах Гончарова, прежде всего в «Обломове», прослеживаются связи с творчеством Шиллера. Это выражается в сходных идеях, образах, в обрисовке характеров и типе мышления. Уже заглавие романа «Обломов» можно считать отражением шиллеровской образности. Подобно Шиллеру, Гончаров пользуется противопоставлением части и целого. Человек-обломок Обломов противостоит «цельному человеку» Штольцу [56], творение противопоставляется творчеству. Даже физиономия и фенотип Обломова обозначены в сочинениях Шиллера. Если Обломов обладает «добрым сердцем», то и это обстоятельство не противоречит нравственной типологии Шиллера. Поэтому неудивительно, что именно он относится к тем «корифеям», о которых «прекрасный характер» - Штольц постоянно напоминает Обломову. Творчество Шиллера было для Гончарова не только философской основой, но и просто «школой старых учителей».
Несмотря на всю очевидность доводов, названные выше определения, соответствия и первые наблюдения нуждаются в дополнении и дальнейшем изучении. На эту тему мною уже готовится публикация, которая должна доказательно продемонстрировать, что «между строками» Гончарова прочитывается проблематика немецкой классической литературы, и прежде всего поэтических и теоретических сочинений Шиллера [57].
 

Примечания

1. Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1983. С. 298.

2. Добролюбов Н. А. Русские классики. Избранные литературно-критические статьи. М., 1970. С. 35-69.

3. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. М., 1976. Т. 3. С. 201.

4. Rehm W. Gontscharow und die Langeweile: Experimentum medietatis. München, 1947. S. 126. (Wiederabdruck in: ders. Gontscharow und Jacobsen oder Langeweile und Schwermut. Göttingen, 1963).

5. Ср.: Rattner J. Verwöhnung und Neurose. Seelisches Kranksein als Erziehungsfolge. Eine psychologische Interpretation zu Gontscharows Roman «Oblomow». Zürich; Stuttgart, 1968, passim.

6. Peters U. H. Wörtcrbuch der Psychoatric und medizinischen Psychologie. 3 Auflage. München; Wiлn; Baltimor, 1984. S. 381.

7. Landmann M. Das Parasitäre // Denken im Schatten des Nihilismus. FS fur Wilhelm Weischedel zum 70. Geburtstag, hrsg. v. A. Schwan. Darmstadt, 1975. S. 362.

8. Ср. также: Neuhäuser R. Nachwort // Gontscharow Iwan. München, 1980; Kasack W. // Osteuropa. 1983. № 11/12. S. 976; Louria Y., Seiden M. I. Ivan Goncharov's Oblomov: The Anti-Faust as Christian Hero // Canadian Slavic Studies. III. 1969. S. 39-68; Das Inselbuch der Faulheit. Frankfurt a. M., 1983.

9. См., например‚: Fröhlich H. J. Oblomow // Die Zeit. 1979. 15 Juni. № 25.

10. Ср.: Добролюбов H. A. Указ. соч. С. 41 и Rehm W. Op. cit. S. 124.

11. Zabel E. Literarische Streifzüge clurch Rußland. Berlin, 1885. S. 240.

12. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1980. Т. 8. С. 106. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.

13. Ср., в частности: Kroneberg В. (1975); Lohff U. M. (1977); Russell M. (1978); Maegd-Soep С. de (1978); Ratifier J. (1968); Louria Y., Seiden M. I. (1969) и A. С. Голубое (1977).

14. Schulz R. K. (1969); Boden D. (1982).

15. См. прежде всего: Stilman L. (1948); Elue M. (1973); Neumann F. W. (1974); Setchkarev V. (1974); Seeley F. F. (1976); a также: Rothe H. (1979); затем ср.: Terry G. M. Ivan Goncharov. A Bibliography. Nottingham, 1986.

16. Ср. также: Historisches Wörterbuch der Philosophie, hrsg. v. J. Ritter und K. Grunder. Bd. 5. Darmstadt; Basel, 1980, стлб. 28-32, где речь идет о Реме и Гончарове. См. также: Goerdt W. Russische Philosophie. Zugänge und Durchblicke. Freiburg; Munchen, 1984, 249 ff., a также опирающееся на работу Рема исследование В. Сечкарева: Über die Langeweile bei Puschkin // Solange Dichter leben. Puschkin-Studien. hrsg. v. A. Luther. Krefeld, 1949. S. 129-147.

17. Rehm (1947). S. 126.

18. Setchkarev (1974). 148 ff.

19. Ibid. S. 151.

20. Baer J. T. Arthur Schopenhauer und die russische Literatur des späten 19. und frühen 20. Jahrhunderts. Munchen, 1980. S. 7-19.

21. Rothe H. Goethes Spuren im Beginn des russischen Realismus (1845-1860) // Goethe und die Welt der Slawen, hrsg. v. H.-B. Harder und H. Rothe. Giessen, 1981. S. 158-173, Zitat 173. Vgl. auch ders. Oblomow // Der russische Roman. hrsg.V. B. Zelinsky. Düsseldorf, 1979. S. 112.

22. Мельник В. И. Реализм И. А. Гончарова. Владивосток, 1985. Понятие «генетического» родства на С. 31.

23. Мельник В. И. Философские мотивы в романе И. А. Гончарова «Обломов» (К вопросу о соотношении «социального» и «нравственного» в романе) // Русская литература. 1982. № 3. С. 811- 99.

24. Мельник В. И. Реализм И. А. Гончарова. С. 126.

25. Ср.: Манн Ю. Факультеты Надеждина // Надеждин Н. И. Литературная критика; Эстетика. М., 1972. С. 3-44, а также: Udolph L. Stepan Petrovič Sevyrev. 1820-1836. Ein Beitrag zur Entstehung der Romantik in Rußland. Köln; Wien, 1986.

26. Ср.: Setchkarev (1974). 304 f.

27. Об обломовских неосуществившихся юношеских грезах о Риме и «немецких университетах » см. IV, 184. Штольц, напротив, объездил не только всю Россию, но и Западную Европу, к тому же посетил университеты Бонна, Йены и Эрлангена.

28. Ср.: Thiergen P. Leid - oder Leitfigur? Zu Gontscharows Roman «Oblomow» // Neue Zürcher Zeitung. 1987. № 253. S. 67.

29. С гончаровской критикой «микроскопизма» ср. также его утверждение, что события жизни Обломова приняли «микроскопический размер» и потеряли тем самым «человеческое назначение» (IV, 99).

30. Ср.: Thiergen P. Turgenevs Rudin und Schillers Philosophische Briefe. Giessen, 1980. 3 ff., 11 ff., 54 ff

31. Ibid. S. 4, 12.

32. Ср.: Станкевич H. Избранное. M., 1982. С. 90, 191.

33. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. VIII. S. 149.

34. Kostka Е. К. Schiller in Russian Literature. Philadelphia, 1965 (обходит Гончарова; вопрос о Гончарове и Гете только ставится); Gronicka А. V. The Russian Image of Goethe. Bde. I-II. Philadelphia, 1968/1985 (Гончаров только упоминается). В ранней штудии Ю. Веселовского «Шиллер как вдохновитель русских писателей» (Русская мысль. 1906. № 2. С. 1-15) Гончаров и вовсе не принимается во внимание.

35. Ср. Шиллер Ф. О возвышенном.

36. Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т. М., 1955. Т. I. С. 148 (выделено в оригинале. - П. Т.). Далее ссылки на это издание даются в тексте.

37. Ср. главы 1, 2 и 5 во второй части романа.

38. Дословно: «пред законом» и «по закону» (лат.). В данном случае противопоставление антигероя и героя «по праву».

39. В черновиках «Обломова» Штольц носил имя Карл, чем еще сильнее подчеркивался немецкий элемент. В связи с Шиллером здесь вспоминается училище Карлсшуле.

40. См.: Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 30, 166.

41. Ср. примечания Л. С. Гейро в кн.: Гончаров И. А. Обломов. Л., 1969. С. 535.

42. Кржижановский С. Поэтика заглавий. М., 1931. С. 3.

43. на узкую тему (лат.).

44. Eco U. Nachschrift zum «Namen der Rose». München; Wien, 1984. S. 11.

45. «...Огромные скалы гранита дробились, засыпая своими обломками другие развалины, другие обломки» {Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. I. С. 13).

46. О терминологии см.: Dällenbach L. Hart Nibbrig Chr. L. (Hrsg.) Fragment und Totalität. Frankfurt a. M., 1984. S. 7-17.

47. Ср.: Busch W. Russ-ščina als Pejorativsuffix // Commentationes linguisticae et philologicae. Festschrift fur Ernst Dickenmann. Heidelberg, 1977. S. 31-50. Zitat 35 und 37.

48. Schillers Briefe über die ästhetische Erziehung, hrsg. V. J. Bolten. Suhrkamp Taschenbuch. Materialien. Frankfurt a. M., 1984. S. 42. Здесь и далее, без специальных указаний, перевод мой. - Г. Тиме. Ср.: VI, 262.

49. Ср. также: Мельник В. И. Реализм И. А. Гончарова. С. 21.

50. Kant L Werke in zehn Bänden, hrsg. V. W. Weischedel. Darmstadt, 1968, IX, 53 (выделено в оригинале. - П. Т.).

51. Rattner. J. Op. cit. 42 und 75 ff.

52. Ср. портреты героев во второй главе второй части романа (IV, 164). Ср. там же: С. 195, 242, 272, 358.

53. Это замечание существует и в старых изданиях Шиллера: ср., например: Schillers sämmtliche Werke, Bde. I-XII. Stuttgart; Tübingen, 1838. B. XI. S. 353.

54. Schillers Briefe über die ästhetische Erziehung, hrsg. V. J. Bolten. S. 42, 39, 51.

55. Ibid. S. 52.

56. О формуле «цельного человека» ср.: Шиллер, VI, 609.

57. Статья П. Тиргена «Обломов как человек-обломок (К постановке проблемы «Гончаров и Шиллер»)» переведена с немецкого Г. А. Тиме.