Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

О. А. Джумайло

МОТИВ ДВИЖЕНИЯ В "ПУТЕШЕСТВИЯХ ГУЛЛИВЕРА" ДЖ. СВИФТА

(Другой XVIII век: Материалы третьей научной конференции по проблемам литературы и культуры (18-20 апреля 2002 г.). - М., 2002. - С. 165-173)


 
«Путешествия Гулливера» Дж.Свифта - произведение исключительно редко упоминающееся в исследованиях, обращенных к проблеме жанра. Примечательно и отсутствие упоминания о жанровой природе произведения в обзорных исследованиях по английскому роману [1]. Данная ситуация видится весьма неслучайной. Книга Свифта не укладывается в типологические схемы, принуждая исследователей делать многочисленные оговорки. Как представляется, обращение к мотиву движения и его роли в формировании идейного пафоса книги Свифта способно отчасти осветить и некоторые аспекты жанрового своеобразия.
Формальные черты произведения указывают на традицию менниповой сатиры, знакомой Свифту, знатоку как античных, так и возрожденческих образцов модели (Апулей, Бертон, Рабле, Эразм и пр.). Прежде всего можно говорить об очевидном присутствии ряда жанровых компонентов меннипеи, в типологическом ключе установленных в работах М. Бахтина [2] и Н. Фрая [3]: злободневная современность, публицистичность, полемика с различными философскими, религиозными, идеологическими, научными школами, многостильность и разноголосие, свобода сюжетного и философского вымысла, испытание правды, «трущобный» натурализм, синкриза, утопический элемент и пр. Однако при поразительном сходстве многочисленных элементов оркестровки жанра и главенствующей темы «испытания правды», как представляется, основной пафос жанра (в широком смысле) здесь утерян.
Карнавальное мироощущение, названное «скрепляющим началом» меннипеи, весьма недвусмысленно отсутствует, более того в произведении царит прямо противоположная стихия.
- Отмена иерархического строя и всех связанных с ним форм страха, благоговения, пиетета, этикета и пр. в карнавализированной литературе здесь представлена акцентированной жесткостью любой из островных систем (в меньшей степени кн. 2).
- Вольный фамильярный контакт между людьми, модус взаимоотношений человека с человеком предельно редуцированы в «Путешествиях», где герой прежде всего ищет «расположения».
- Эксцентричность и профанации, несомненно, занимающие серьезное место на страницах произведения, зачастую не «опознаются» как таковые мнимым мудрецом Гулливером (особенно кн. 3). Более того, они ни в коем случае не связывают «низ» и «верх» в универсальном единстве меннипеи, подчиняясь совершенно иной функции.
- При очевидной игре принципом относительности (величин и значений) в произведении «атмосферы веселой относительности» и «идейного универсализма», «амбивалентного карнавального смеха» и пр.
Следует подчеркнуть, что мотив движения в меннипее, может быть назван ключевым. Сама ситуация путешествия, фабульные перипетии, как поверхностный пласт, маркирующий перемены «картин», являются своего рода сюжетообразующей рамкой для столкновения и движения идей, «открытой структуры большого диалога», испытания однозначной правды. Причем в карнавализированной литературе мотив движения связан с пафосом «… смены и перерождения, … незавершенного перехода». « Ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди» [4]. Диалогичность, открытость структуры как на уровне формы, так и на уровне концепций, объединенные мотивом движения, учреждают жанровую форму, призванную указать на универсальный и принципиально подвижный и незавершенный миропорядок.
Весьма примечательно в этом плане переворачивание структуры мениппеи в произведении Свифта, подчас позволяющее говорить даже о возможной пародии на нее. Причины столь серьезного выхолащивания жанра до чистого приема можно увидеть и в эстетико-философских и гражданских взглядах Свифта («древний»), и в принципиально новом характере доминирующих «коренных» вопросов века Просвещения, основном акценте мысли того времени на проблемах антропологических и социально-политических. «Представление о совершенствовании живых существ внутри иерархии, где человек, естественная история и всеобщая грамматика подчиняются единым закономерностям» [5] на разные лады развивает идею разума как порядка.
Кроме того, что идея разума как порядка чужда любой амбивалентности и незавершенности, немаловажно указать и на то, что сам принцип размышления о бытии приобретает все больший отвлеченно-умозрительный характер (опять-таки чуждый «живому» видению в меннипее), ибо «инструментом всеобщей науки о порядке выступают уже не естественные знаки, как в ренессансной эпистеме, но системы искусственных знаков» [6].
Наконец, как представляется, многообразные мениппейные профанации здесь использованы лишь как прием низложения единственной идеи - идеи Разума, где под Разумом мы понимаем все, что претендует на Порядок и Структуру (от разнообразных современных Свифту философских систем, до систем политической, образовательной, исчислительной, языковой и пр.)
Все вышеперечисленное, возможно, позволяет говорить о произведении Свифта как об одном из первых примеров собственно философского романа, причем комбинации полемического романа и романа-притчи (в терминологии Н.В. Забабуровой [7]), упреждающего появление французского философского романа (в особенности вольтеровского).
Роман предлагает нам испытание идеи “мудреца” Гулливера - представления о необходимости власти разума как порядка и структуры. При этом герой оказывается заложником собственной идеи, что приводит подчас к парадоксальным ситуациям. Комическим предстает и невольное совмещение ролей философа порядка и подданного, верящего в главенство конкретного закона (напр., искушаемый желанием забросать столицу Лиллипутии камнями, Гулливер вспоминает о присяге и титуле). Образ Гулливера заслуживает пристального внимания с позиций самых разных аспектов формального, тематического, культурологического и пр. плана [8]. Вместе с тем, в контексте развенчания «меннипейной» традиции, наблюдаемой нами в романе Свифта, важным становится именно выделение своеобразия трактовки топоса жанра - развенчание Идеи.
Однако способы и характер низложения данной идеи заметно выделяют Свифта и из плеяды авторов философского романа. В этой связи представляется возможным выделить два аспекта в трактовке Разума в «Путешествиях Гулливера» Дж.Свифта.
 
1) Полемический роман.
Разум и разумное релятивизируются в первых трех книгах путешествий, и становятся чистыми условностями, «договорными» знаками в мире утопии Гуингмов. Многообразные черты эксцентрики и профанации, стилевое многоголосие, синкризы, мотив «разьятия на части» и пр. оказываются не только эффектными сатирическими приемами, придающими произведению полемическую остроту памфлета. С позиции полемического философского романа, разнопорядковые элементы книги демонстрируют сам закон относительности, создавая великолепные вариации для монотемы романа - испытания разума. Причем, в произведении дается представление о вовлеченности в процесс перевертывания истины не только областей, предполагающих дискуссии собственно философского содержания (особенно кн. 3), но и «реалий» с «материями». Весьма примечательна акцентированная условность в трактовке ряда тем, становящихся мотивами в романе (от темы воспитания, избирательности наук и искусств до системы налогообложения и пр.) Условность идей остраняется условностью зримо комичных реалий (напр., гость ест овес в горячем виде, остальные в холодном) [9], [10].
Фантастический условный элемент каждый раз акцентирует зримое различие разных «картин» и разных «разумных» затей, и будто бы вместе с релятивизацией идеи Разума указывает и на поиск, движение к более точному классификационному определению (особенно кн. 3) и воспроизведению идеи на практике (кн. 4).
Тем не менее не только финальная антиутопия заставляет усомниться в возможности поиска и реализации идеала.
 
2) Роман-притча [11].
При очевидном противопоставлении миров и представлений о разуме и разумном правлении, не может не удивлять поразительное единообразие самой структуры обрисованных государств, не имеющих представления о существовании друг друга. Здесь-то и возможно выделить антропологическую и социально-политическую перспективы в философской тематике произведения, сообщающие ему своеобразие и несомненный трагизм безысходности.
Общая структурная константа в представлении и воспроизведении идеи разумного устройства позволяет приложить основные положения концепций Ж. Деррида [12] (традиция логоцентризма в западной метафизике) и М. Фуко [13] («классическая эпистема», в структуралистском историко-культурном анализе периода «Слов и вещей»).
Соответственно, неким отсутствующим центром структуры всех указанных обществ (Логосом) становится само понятие Разума, организующего вокруг себя некую жестко схематичную условную структуру «порядка», «закона», не терпящего исключений и способного реализовать механизм подавления. Таким образом, Разум как идея-отсутствие остается вне достижимости как философских спекуляций, так и общественной практики. В то же время сама структура, обеспечивающая «разумное», каждый раз декларирует себя как вполне очевидное воплощение принципа подавления человека.
Парадоксальным образом схожи жесткая иерархия законов в Лиллипутии, менее ритуальная, но устойчивая система представлений в Бробдингнеге, «строгая псевдонаучная» логика и вполне разработанная стратегия управления на Лапуту и «совершенное» воплощение власти разума как закона у Гуингнгмов. Совершенно уместны в этом плане ссылки и на воспроизведение как английских, так и континентальных реалий не в традиционном для критики ключе экстенсивной расшифровки подтекстов (тупоконечники - остроконечники и пр.), а в их отношении к инварианту структуры вообще.
Идея полного подчинения порядку показана разнообразными поэтологическими средствами. От «нейтральной» информации из уст философа-наблюдателя (Гулливер взялся бы лечить своих соотечественников, страдающих хандрой, «подвергнув (их) режиму, применяемому в таких случаях гуингнгнмами») [14] до изощренных форм иронии и гротеска. Возникают и своего рода метафоры подавления (проект ослепления Гулливера; образ опускающегося на повстанцев острова Лапуту и пр.), и характерные для Свифта парадоксы («гуингнгмы не понимают, каким образом разумное существо можно принудить к чему-либо… кто не повинуется разуму, тот не в праве притязать на звание разумного существа» [15]) и пр.
Важно учесть, что ни одна из систем не приемлет исключений из закона. Примечателен мотив исторжения Гулливера из миров как чужеродного-«исключительного» явления (исключая кн. 3). Утрированный пафос особо заметен в том, что перед нами идеальный подданный. Причем изгнание-уничижение, сопоставимое с уничтожением самой идеи Другого (так как для всех островитян мир за пределами их острова сопоставим с небытием) производится каждый раз на формально «новых» основаниях (непристойное поведение «согласно букве закона» в Лиллипутии; маленький рост как знак вырождения породы в Бробдингнеге; неопределенный для Гуингнгмов статус разумного йеху).
Иными словами, человек всегда больше или меньше закона, не способен соответствовать идее неопровержимого порядка, а его полная внедренность в «цивилизующую» систему равносильна отрицанию собственно человеческого (превращение в лошадь) [16].
Спектр вопросов антропологического характера, звучащих в романе, дает возможность отметить ряд весьма примечательных особенностей в трактовке природы сознания, познания и поведения человека. Так, весьма парадоксально, что Гулливер как герой - путешественник и «проводник» потенциальной диалогичности желает каждый раз «вписаться» в систему другого общества (через язык, социальные установления). В тексте может быть прослежен не столько досужий интерес Гулливера к другой культуре, сколько интересные наблюдения над формой мышления человека [17]. Стремление Гулливера изменить, адаптировать свои взгляды к взглядам немногих собеседников скорее обнажают уже существующие и, по сути, неизменные представления героя о власти закона, который он должен постичь, но образ которого каждый раз является исходной сеткой его представлений. Где бы ни оказался Гулливер, он ищет транскрипции понятий английского на другие языки, старательно составляя словарь, и, несомненно, накладывая исходные представления о порядке, власти и разуме на общество. Данный подход видится ему безошибочным. «Наблюдать - это значит довольствоваться тем, чтобы видеть. Видеть систематически немногое. Видеть то, что в несколько беспорядочном богатстве представления может анализироваться, быть признанным всеми и получить таким образом имя, понятное для каждого» [18].
В этом отношении исследования М. Фуко, посвященные «археологии» знания (структуралистский, синхронический аспект) и позволяющие выделить культурное и историческое «бессознательное эпохи» во многом приложимы к некой инвариантной форме бытования человека в социуме, здесь очевидно отсылающей к классической картине мира [19].
Через роман проходит ряд мотивов, связанных идеей универсального закона социума. Среди них: театральный мотив (Лиллипутия как театральная сцена) и ролевое поведение («Он по всем правилам разыграл роль оратора… Я отвечал в немногих словах, но с видом покорности, воздев к солнцу глаза и левую руку и как бы призывая светило в свидетели…» [20]; мотив «верных предположений» (размышления короля Бробдингнега о предположительных реалиях Англии [21]; или: конь «…заржал мне вслед таким выразительным тоном, что мне показалось, будто я понимаю, чего он хочет; я тотчас повернул назад и подошел к нему в ожидании дальнейших приказаний» [22]); мотив порядка-иерархии (от сравнения титула нардака и глюм-глюм до наблюдения над соответствием между цветом и сложением Гуингнгмов и их положением в «обществе»). И, наконец, самый частотный мотив поцелуя руки (ноги, копыта) как универсальной формы обращения к хозяину (вариант мотива, также ассоциирующегося с идеей Порядка: Гулливер просит« чтобы его величество назначил день и час, когда он милостиво соизволит удостоить меня чести лизать пыль у подножия его трона» [23]).
Вполне возможно говорить и об исследовании природы человека с антропологической точки зрения. Этот контекст также объединяет всех представителей разных миров, не знающих о существовании друг друга. Богатая палитра художественных средств Свифта позволяет вскрыть единую основу для человеческого поведения и через развернутую характеристику йеху, и посредством разнообразных косвенных отсылок к данной теме. Например, через достаточно частотный мотив жажды увеселений; путем ввода вставных историй (напр., о жене «разумного» лапутянина, бежавшей с лакеем); незначительную деталь (поведение Глюмдальклич как типичного ребенка) и т.д. Стоит ли говорить, что размышления над природой человека не подталкивают Свифта к оптимистическим прогнозам развития общества.
Путешествие на острова чародеев и бессмертных максимально недвусмысленно указывают на тщету истории, бессмысленность как общества, так и жизни человека, неспособного выйти за пределы раз и навсегда данных представлений и своей природы. Особо трагичным представляется разрушение идеала древних (иронические ссылки в кн. 3), к коим себя причислял Свифт.
Таким образом, в контексте философского романа-притчи - перед нами трагичный тезис о тщете поисков иной модели как мышления, так и общества. С философской точки зрения, выхолащивание меннипейного в романе обнажает дилемму: невозможную для Свифта-гражданина «веселую относительность» открытого миропорядка («нецивилизованного» мира будущих Йеху) и невозможную в своей тупиковости идею Мира-Порядка, уничтожающего человека.
Свобода движения без цели противопоставляется статичному идеалу-тюрьме. Человек-разумный неизбежно порождает не терпящую исключений иерархическую структуру, истребляющую в нем собственно человека и фатально бессмысленную. Метафора островной замкнутости мира Гуингмов как и других островитян реализующих один по сути «код» подавления на разных языках становится трагической метафорой отсутствия движения, отсутствия возможности выхода, познания и совершенствования. Если понимать движение как познание - то это познание абсолютной замкнутости, невозможности движения.
«Путешествия Гулливера» Свифта невольно соблазняют критика к рассмотрению философских доминант книги сквозь призму современных философских штудий и помещению «ярлычков» - «иллюстрация логоцентрического мышления» и «окончательный приговор метафизике». Вместе с тем, хочется верить, что данный подход скорее повод для дальнейшего открытого диалога о Свифте, а не знак «островной» замкнутости критики конца 20-го века.
 

Литература

1. Probyn C.T. English Fiction of the Eighteenth Century 1700-1789 (1987) констатирует отсутствие в произведении Свифта черт романа, отмечая как пародию на роман «Сказку бочки». Классическое исследование Watt I. The rise of the novel (1957) не упоминает “Путешествия Гулливера” вообще.

2. Бахтин М.М. Проблемы Поэтики Достоевского. Киев, 1984.

3. Frye N. Anatomy of Crriticism:Four Essays (1967)

4. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. Киев, 1984. С. 380.

5. Автономова Н.С. Мишель Фуко и его книга «Слова и вещи» // М.Фуко Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.,1994. С. 14.

6. Там же. С. 13.

7. Забабурова Н.В. Французский философский роман XVIII века: самосознание жанра. // XVIII век: Литература в контексте культуры. М., 1999. С. 94-103.

8. См. Урнов Д.М. Робинзон и Гулливер: Судьба двух литературных героев. М., 1973; Дубашинский И.А. «Путешествия Гулливера» Д. Свифта. М., 1968; Муравьев В.С. Путешествие с Гулливером. М. 1972; Mezciems J. Gulliver and Other Heroes.// The Art of Jonathan Swift (1987); Rawson C.J. Gulliver and the Gentle Reader (1973). Могут быть весьма любопытными и сведенья, указывающие на характерное для культуры 18 века отношение к «философу».) В. Декомб пишет применительно к французам:« … Как известно, язык XVIII века именует кого бы то ни было «Философом» скорее на основании его мнений и его состояния духа, нежели на основании специфической области мышления. На самом деле Философы прекрасно обходятся без философии…. Подразумевается не профессия, но тип человека. О философе говорят так, как говорят о дунайском Крестьянине, о Грубияне или о Полишинеле. Философ - это тот, кто воплощает добродетели, позволяющие быть причастным к сообществу мысли: толерантность, критический разум, вежливость, отсутствие предрассудков и т.д.» (Декомб В. Современная французская философия. М., 2000. С. 196). С этой точки зрения, Гулливер - возможная пародия на современный собирательный образ философа. Так, в культурном поле XVIII века познание диалектической истины мудреца меннипеи замещается карикатурной фигурой философа «широкого» профиля новой формации.

9. «Осознанное дистанцирование автора от изображаемого в той или иной степени условного мира вызывается … желанием развернуть перед читателем диалог позиций, точек зрения, своего рода интеллектуальную дискуссию. В то же время аргументами в этой дискуссии становятся «эмпирические факты», примеры, излагаемые в стиле спонтанной устной беседы. Отсюда, думается, проистекает главенствующая роль иронически-игровой тональности в философской повести Свифта, Дидро, Вольтера, Виланда» (см.: Пахсарьян Н.Т. Просветительский роман и роман эпохи Просвещения // XVIII век: Литература в контексте культуры. М., 1999. С. 111).

10. Развивая бахтинскую идею полифонического романа, Ю. Кристева также уточняет, что «диалог у Рабле, Свифта и Достоевского остается на репрезентативном уровне» (Kristeva J. Le Texte du roman. 1970. P. 92). Вместе с тем, следует уточнить, что, с нашей точки зрения, роман Свифта не представляется полифоническим. Характерное сочетание полемического (а не дискуссионного) и притчи вводит монологическое авторское слово: «…Последнее слово принадлежит автору, и оно, основанное на том, чего герой не видит и не понимает, что внеположено его сознанию» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского…, с. 278). По поводу «авторского контроля» см. Price M. Swift’s Rhetorical Art (1963); Wyrick D.B. Jonathan Swift and the vested word. (1988); Ewarld W.B. The Masks of Johnathan Swift (1954).

11. А. Кеттл, рассматривая произведение Свифта как притчу с точки зрения архитектоники и реализации замысла произведения, тем не менее, ограничивается констатацией: «ядро притчи изъедено червями» (Кеттл А. Введение в историю английского романа. М., 1966).

12. Derrida J. Structure, Sign, and Play in the Discourse of Human Sciences // A Postmodern Reader, (1993). P. 223-243.

13. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.

14. Свифт Дж. Сказка бочки. Путешествия Гулливера. М., 1976. С. 358.

15. Там же. С. 371.

16. См. также: Price M. To The Palace of Wisdom (1965).

17. Wyrick D.B. (Jonathan Swift and the vested word, 1988) в широком философско-лингвистическом контексте, выходящем за границы деконструктивистской методологии, предлагает глубокое исследование языка Свифта.

18. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 163.

19. «Я считаю, что в любом обществе производство дискурса является явлением одновременно контролируемым, избирательным, соответствующим образом организованным и распределяемым согласно определенному количеству процедур…» (Foucault M. The Archaeology of Knowledge (1972). P. 216).

20. Свифт Дж. Сказка бочки. Путешествия Гулливера. М., 1976. С. 163.

21. Там же. С. 231.

22. Там же. С. 326.

23. Там же. С. 310.


Источник текста - Французская литература XVII-XVIII вв. Сайт Натальи Пахсарьян.