(Марк Туллий Цицерон. Избранные сочинения. - М., 1975. - С. 5-32)
Цицерон - одна из главных, ключевых, фигур римской литературы. Для Древнего
Рима он примерно то же, что Пушкин для России, Гете для Германии, Данте для
Италии - центр и воплощение художественной культуры народа. Такая роль принадлежит
художникам слова, чье творчество вобрало в себя духовный опыт длинного ряда
поколений и, отлив его в совершенную пластическую форму, надолго определило
идейно-художественное развитие литературы своей страны. Важно, однако, ощутить
не только его сходство с корифеями литературы нового времени, но и отличие от
них. Они отражали действительность в художественных образах и населяли созданный
ими мир теми «изменчивыми тенями», к которым обращался Гете в начале своего
«Фауста». Цицерон не создавал образов, он знал лишь один образ, который был
для него «измлада и труд, и мука, и отрада», который целиком заполнял его творчество
- образ Республики римского народа. У него нет произведений, где действуют вымышленные
герои, и его литературное наследие состоит из речей, трактатов, писем, представляющих
собой документы общественной борьбы в Риме конца республики.
Республика была для Цицерона не только реальным политическим строем реального
государства, но, кроме того, именно образом - идеальным образом человеческого
общежития. Объективной жизненной основой этого идеала, однако, было жестокое
и несправедливое рабовладельческое государство Древнего Рима. Между образом
и прототипом существовало противоречие, и поэтому в истории позднейшей культуры
Цицерон нередко воспринимался как наивный утопист, а произведения его - как
отвлеченная от жизни напыщенная и сухая риторика. Слова Пушкина о том, что он
«читал охотно Апулея, а Цицерона не читал» - не только шутка. И в то же время
воспетая им «свободная республика» была римским вариантом античной рабовладельческой
демократии - этой, по замечанию Энгельса, предпосылкой «всего нашего экономического,
политического и интеллектуального развития» [1].
Она обладала чертами, сохранившими свое значение до наших дней, и не случайно
так волновала поколения прогрессивных мыслителей и революционеров. Робеспьера
в Париже называли Цицероном, и некоторые из самых важных его политических выступлений
представляют собой переложения речей римского оратора. Пламенный римский республиканец
был едва ли не самым любимым и читаемым древним автором в среде русских декабристов.
«Цицерон, - писал один из них, - был у каждого из нас почти настольной книгой».
Чтобы понять и оценить Цицерона, таким образом, надо представить себе объективный
характер Римской республики; выяснить, как соотносился ее образ, созданный Цицероном,
с исторической действительностью; проследить, как на тех или иных этапах европейской
культуры в этом образе обнаруживались все новые стороны - разные и неравноценные.
1
Из старых поэтов Цицерон больше всех любил Квинта Энния - автора стихотворной
римской «Летописи». Она сохранилась в отрывках, в одном из которых сказано:
Древним укладом крепка и мужами республика римлян.
В этой строке выражена та главная проблема, которую поставило перед Цицероном
предшествующее развитие римской культуры.
Римская республика возникла из маленькой сельской общины и навсегда сохранила
с ней связь. Основу обеих составлял особый общественный строй, предполагавший
сохранение и постоянное возрождение натурального хозяйства, обильные пережитки
родовой организации, старинную простоту труда и быта. Этот «древний уклад» был
объективно обусловленной исторической чертой римского общества - сам способ
производства порождал застойные формы жизни и делал «заветы предков» нормой
общественной нравственности. «Новый путь отыскивать всем опасно. Ты иди дорогою
верной предков. Не дерзай священные связи мира рвать самочинно», - учили римские
писатели, новые и старые. «Рим и мощь его держатся старинными нравами».
Но оставаться неизменным, просто сохраняться общество не могло. Город жил,
а следовательно, развивался, развитие же предполагало усиление обмена, рост
денег, разрушение патриархальной замкнутости, укрепление новых порядков и нравов,
предполагало сметку и хватку, освобождение от послушного растворения в традиции,
предполагало, другими словами, человеческую инициативу и самостоятельность.
Наряду с консервативной ценностью целого жизнь утверждала динамическую ценность
личности.
В истории города понятия «древний уклад» и «мужи» оказывались связанными неразрывно.
Связь эта, однако, носила глубоко противоречивый характер. Натуральная в своей
основе экономика не могла впитать богатства, завоеванные полководцами или добытые
предприимчивыми купцами, не могла превратить их в источник обновления и внутренней
перестройки хозяйства и общества. По мере увеличения римских владений деньги
во все растущем количестве вращаются на поверхности жизни и, не проникая в глубины
общественного организма, усложняют и развивают не производство, а потребление.
Быт, одежда, еда, зрелища становятся все более пышными, потребность в деньгах
- все более привычной и острой, тщеславие, мотовство, хищнические способы добывания
предметов роскоши - все более распространенными. Это разлагало былую простоту
и патриархальность, подрывало внутреннюю сплоченность города-государства и консервативные
нравственные нормы народной жизни, не внося в то же время никаких коренных изменений
в сам способ производства. Энергия, воля, самостоятельность, инициатива «мужей»
оказывались не только связанными с «древним укладом», но и несовместимыми с
ним.
Во II веке до н. э. это противоречие вступает в свою критическую фазу. Начиная
с этого времени политические и военные события в Риме образуют как бы историческое
введение в жизнь и творчество Цицерона.
2
С 218 по 201 год до н. э. Рим вел с африканским городом Карфагеном самую тяжелую
и ожесточенную войну в своей истории. Ценой огромного напряжения, пройдя на
волосок от гибели всего государства, римляне добились победы, обеспечили себе
господство над западным Средиземноморьем и тут же обратились против эллинистических
держав Востока. Серия войн, шедших с переменным успехом, привела к тому, что
к 140 году до н. э. Греция тоже оказалась покоренной римлянами, ставшими отныне
хозяевами и в восточном Средиземноморье.
За каких-нибудь 70-80 лет Рим стал величайшей державой древнего мира. Здесь
сосредоточились несметные богатства. Первое же поражение македонских греков
в 197 году принесло контрибуцию в 1100 талантов золота и серебра (талант - 26,2
кг). Бывали годы, когда из некоторых провинций вывозили до 40 тысяч талантов.
В завоеванных землях находились большие золотые, серебряные и медные рудники,
переданные после покорения на откуп римским богачам. Нескончаемым потоком шли
в Рим рабы - 80 тысяч после захвата Сардинии, 150 тысяч из покоренной греческой
области Эпира, 30 тысяч из Македонии.
Войны изменили социальную структуру римского общества и до предела обострили
противоречия республиканского строя. Победы обогащали казну, аристократию и
дельцов. Крестьян они разоряли. Проведя несколько лет подряд в чужих краях,
привыкнув к грабежам и отвыкнув от труда, крестьянин возвращался в родную усадьбу,
которая к этому времени либо запустела, либо была захвачена богатеем-соседом.
Между тем именно крестьяне, с их примитивным, во многом натуральным, хозяйством,
архаической моралью, простотой жизни, и составляли в течение столетий становой
хребет республики. На протяжении II века число полноправных (то есть обладавших
земельной собственностью) граждан сократилось на одну пятую. Это важная цифра.
Она означала, что в большинстве своем крестьянство сохранялось, а вместе с ним
сохранялись материальные и моральные предпосылки «древнего уклада». Он был настолько
прочен и неизбывен, что и через очень много лет римские писатели говорили о
«той нашей Италии, где до сих пор строго хранят и скромность, и умеренность,
и даже старинную деревенскую простоту». Но та же цифра показывала, что каждый
пятый крестьянин терял землю, становился люмпеном и, переселившись в город,
утрачивал связь со старинным консервативным строем римской жизни.
В конце описываемого периода римляне вынуждены были уступить требованиям италийских
городов и даровать право римского гражданства, вместе со многими привилегиями,
которые оно обеспечивало, большой части свободнорожденных жителей Италии. Гражданами
Рима оказались люди, жившие в разных и ничем не связанных областях, никогда
в глаза друг друга не видавшие, различные по традициям и даже языку. Патриархальное
единство римской городской общины становилось юридической и пропагандистской
фикцией.
Распад былых порядков не означал возникновения новых, прогрессивных, форм
хозяйства и общества и потому не рождал никакого исторического оптимизма. Но
и сохранение этих порядков, переживавших углубляющийся кризис, не могло создать
чувства стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Развитие республики несло
угрозу самому ее существованию.
С середины II века поиски выхода из этого противоречия становятся главной
проблемой римской общественной мысли. В этих своих поисках римляне все чаще
обращаются к опыту Древней Эллады. Под натиском хлынувших из покоренной Греции
людей, идей и обычаев в Риме II-I веков до н. э. изменилось само представление
о достойной жизни и духовных ценностях, в число которых отныне вошла и образованность.
Она не сводилась больше к постижению науки хозяйствования и законов государства,
к запоминанию рассказов о подвигах предков, а предполагала, в первую очередь,
владение греческим языком и литературно-философским наследием Эллады. Книги,
написанные по-гречески, вроде «Всеобщей истории» Полибия, или по-гречески произнесенные
публичные речи, вроде обращения греческих послов к народу и сенату, теперь свободно
воспринимаются римской аудиторией. Для завершения образования римские юноши
из знатных семей все чаще отправляются в Грецию. То были не только образовательные,
но и сентиментальные путешествия. Храмы богов, статуи героев и философов, воспринятые
в их естественном окружении, среди пейзажа, не столько обогащали память, сколько
будили чувства, делали более богатым и неповторимым внутренний мир. Путешествия
заканчивались своеобразной «стажировкой» в прославленных школах Греции, где
юные римляне усваивали философские доктрины, утверждавшие независимость человеческого
ума от традиций и обычаев.
Последнее обстоятельство делало эллинизм враждебным историческим ценностям
римского мира, и ревнители древнего благочестия напрягали все силы, чтобы ослабить
его влияние или даже официально запретить все эллинское. Борьба эллинофобов
и эллинофилов во II веке зачастую выражала в особой форме все тот же исконный
антагонизм «древнего уклада» и «мужей».
Постепенно, однако, духовная независимость начинает восприниматься не только
как угроза консервативной традиции, не только как отпадение личности от родовой
или общинной целостности, но и как средство более глубокого и самостоятельного
постижения этой традиции и этой целостности. Прошедшая греческую школу общественная
мысль поставила вопрос о римском патриотизме и римской гражданственности как
о внутренних нравственных категориях, поставила вопрос об обогащении духовным
опытом Эллады самого римского консерватизма.
Римскую национальную эпопею создал в 80-70-е годы II века Квинт Энний - полугрек
по происхождению и эллин по образованию; его «летопись римской славы» написана
греческим стихотворным размером - гексаметром. В Рим Энний попал впервые благодаря
Марку Порцию Катону. То был один из самых главных и самых упрямых ревнителей
«нравов предков», отдавший много сил на борьбу с ненавистной ему греческой образованностью
и с главными ее защитниками в Риме - эллинофильской семьей Корнелиев Сципионов.
В 50-е годы, уже глубоким стариком, он принялся за изучение греческого языка
и через сына породнился со Сципионами: защита и углубление «римской идеи» становились
немыслимы без греческой культуры.
С союзом Катона со Сципионами прямо или косвенно, биографически или идейно
связан целый ряд государственных деятелей конца II века - Сципион Младший, Лелий,
Рутилий Руф, Сцевола, Луций Лициний Красс и многие другие. Почти все они были
римскими аристократами старой складки, но тем яснее выступает в их облике органическое
усвоение греческой культуры. Как бы отделившись от своей восточно-средиземноморской
почвы, она стала у них синтезом римского консервативного государственного идеала
и духовной независимости гражданина нового тина. Цицерон вышел из этой группы:
Энния он цитирует постоянно, Сципион, Лелий, Красс, Сцевола - действующие лица
его диалогов, книга, содержащая его размышления о старости, названа именем Катона.
С этим направлением он связан воспитанием, образованием, складом и содержанием
мысли.
Марк Туллий Цицерон родился в 100 году до н. э. неподалеку от Рима в поместье
отца, римского всадника. Род был древний - члены его занимали некогда государственные
магистратуры, семья - консервативной, земледельческой, усадьба - по-старинному
тесной и маленькой. Действительность, однако, с самого начала внесла в эту патриархальную
картину свои поправки: отец Цицерона был болезненный и хилый человек, хозяйствовать
не мог и, по словам сына, «чуть ли не всю жизнь провел в литературных занятиях».
Воспитанный им мальчик отличался необыкновенной любовью к наукам, владел греческим
языком ловчее, чем плугом, и знал правила просодии лучше правил рукопашного
боя.
В 90 году отец отправляет Цицерона в столицу: в соответствии с обычаем, ему
предстояло завершить свое образование под руководством кого-либо из государственных
деятелей, связанных с его семьей родством или дружбой. Цицерона отец поручил
заботам авгура Квинта Муция Сцеволы, который ввел юношу в круг просвещенных
римских аристократов, продолжавших традиции младшего Сципиона и Гая Лелия. Атмосферу,
царившую в этом кружке, Цицерон описал в своем диалоге «О дружбе».
Влияние Сцеволы и его друзей соединялось у молодого Цицерона с увлечением
Грецией. Я был еще юношей, вспоминал он впоследствии, - «когда в Рим прибыл
глава Академии Филон, и я целиком вверился ему, движимый необыкновенной любовью
к философии». Вскоре он познакомился и сблизился со стоиком Диодотом, который
поселился у Цицерона в доме и занимался с ним диалектикой и греческой риторикой
на протяжении многих лет. В 80 году он уезжает на два года в Грецию, где слушает
лекции гениального мыслителя поздней античности Посидония. В те же годы, живя
на острове Родосе, Цицерон выступает по-гречески с речами, вызывавшими удивление
и восхищение опытных эллинских ораторов. Когда он впоследствии говорил: «Я всегда
и с пользой для себя соединял греческое с латинским», - здесь было заключено
не столько признание заимствований, произведенных им из сочинений греческих
писателей, сколько характеристика самого его подхода к решению описанной выше
коренной проблемы римского общественного развития.
В основе его рассуждений лежал непреложный факт: переживая глубокий внутренний
кризис, Рим все же оказался достаточно здоровым и могучим, чтобы за несколько
десятков лет подчинить себе многочисленные племена и государства средиземноморского
мира. Почему это смогло произойти? Потому, - отвечал Цицерон, - что в этих племенах
и государствах нарушен и извращен главный принцип правильного общественного
устройства - равновесие между человеком, его энергией, стремлениями, свободой
- и государством, с его традициями, законами, объективной общественной необходимостью.
У одних народов самым главным считаются интересы каждого, и там возникает анархическая
свобода, подрывающая силы общества как целого; другие знают лишь государство,
воплощенное в монархе, перед которым личность стерта и потому полностью бесправна;
односторонность общественного устройства делает и тех и других варварами.
Последовательной противоположностью варварству, считал Цицерон, является только
Рим, с его неповторимым общественным устройством, в котором «страсти» и «разум»,
гражданин и государство, новизна и традиция тоже вступают в конфликт, но конфликт
особого рода, разрешающийся в противоречивой и потому живой гармонии республики
и ее развития. Сталкивающиеся здесь силы - человек и общество - борются, но
сознательно идут в этой борьбе на самоограничение ради единой и высшей цели
- процветания и развития республики. Человек, забывший об интересах общества,
и руководитель государства, забывший об интересах граждан, - не римляне, а варвары.
Противоположностью варварству является культура, и потому самое главное в Римской
республике заключено в том, что она является как бы «государством культуры».
Культура для Цицерона не исчерпывается образованностью, развитием наук, искусств,
цивилизации, заботу о которых он считает характерной скорее для Греции, чем
для Рима. Подлинная культура заключена для него в особом римско-республиканском
строе жизни, где духовное развитие человека и конечные, самые общие интересы
государства находятся в противоречивом и неразрывном единстве. Созданный им
образ республики находился в сложных отношениях с действительностью. Развитие
этих отношений определяет эволюцию Цицерона как политика, мыслителя и художника.
3
Литературное наследие Цицерона состоит из речей, философских произведений,
сочинений по риторике и писем. Последние - трактаты об ораторском искусстве
и письма - не входят в том, введением к которому служат настоящие заметки, и
говорить о них нам почти не придется.
За свою жизнь Цицерон произнес сто пять речей, из которых целиком или в отрывках
сохранилось семьдесят пять. Первые из них относятся к концу 80-х годов. Завершив
к этому времени свое образование, Цицерон начал выступать в качестве судебного
защитника, хотя время для красноречия было самое неподходящее. В Риме шла гражданская
война, и ожесточение ее достигло последнего накала. Во главе одной из борющихся
партий стоял патриций Корнелий Сулла, руководителем другой был выходец из народа
Гай Марий. Каковы бы ни были чувства и стремления борющихся, объективно война
эта наносила очередной и особенно сильный удар по вековым устоям республики.
«Молодость моя, - вспоминал впоследствии Цицерон, - совпала с потрясением прежнего
порядка вещей».
В 81 году война кончилась победой Суллы. Начался террор победителей, который,
однако, не только не содействовал возвращению к «нравам предков», но означал
дальнейшее разложение старинных порядков. Это сказалось особенно ясно в следующем
происшествии. Осенью 81 года был убит богатый землевладелец из италийского городка
Америи Секст Росций. Убили его родственники с целью захватить его имущество.
Чтобы избежать ответственности, они решили придать убийству политический характер,
поделились добычей с вольноотпущенником и приближенным Суллы греком Хрисогоном,
объявили Росция марианцем, а в убийстве обвинили его же сына. Преступление было
вопиющим и наглым, но Цицерон оказался единственным из адвокатов Рима, кто согласился
выступить против столь могущественных обвинителей. Суд состоялся в начале 80
года. В защитительной речи Цицерона на этом процессе уже видны основные положения,
которые будут характеризовать его общественно-политическое мышление на протяжении
всей жизни.
Республика больна, она живет среди «неприкрытых злодеяний и каждодневных смертоубийств».
В данном процессе зло воплощено для Цицерона в обвинителе Росция-сына, некоем
Эруции, в обогатившемся за счет убийства Росция-отца родственнике его Капитоне,
в прикрывшем все это дело авторитетом власти Хрисогоне. Главное в Эруции - что
он «чужой», «ничей сын», он не представляет себе, что такое земля, поместье,
как жили и живут старые италийские семьи, какой строй и тон в них царит. Главное
в Капитоне - нарушение обязательств гражданина перед общиной. Город Америя послал
десять старейших граждан к Сулле с просьбой расследовать дело Росция; Капитону
город доверил участвовать в этой миссии, но он за спиной сограждан договорился
с Хрисогоном. «Человек, нарушающий доверие, - говорил Цицерон, - посягает на
твердыню, защищающую нас всех». Главное в Хрисогоне - алчность, разврат, злоупотребление
доверием хозяина, демонстративное пренебрежение традициями чужой ему римской
жизни. Для обозначения того общего, что проявлялось во всех троих, Цицерон постоянно
пользуется словом «наглость», употребляя его в особом смысле - как обозначение
цинического эгоизма, издевательства над гражданской солидарностью, над обществом
и его историческими устоями. «Наглость» у Цицерона - результат предельного развития
и извращения того принципа, который в римской истории связывался с индивидуализмом
и был характерен для деятельности «мужей».
Суть положения состояла, однако, в том, что «наглецы» были сулланцами, то
есть, согласно официальному толкованию, защитниками древних порядков и аристократических
привилегий сената. Обе силы, всегда угрожавшие республике римлян - хищная алчность
«новых людей» и мертвый консерватизм блюстителей старины, - слились теперь в
единой стихии «наглости». Цицерон считал, что так обстояло дело лишь в данный
момент и лишь на поверхности общественной жизни. Он знал, что, согласно самой
природе римского города-государства, гражданская солидарность и уважение к традициям
сильны и живы в очень широких слоях населения. В своей речи он постоянно объединяет
себя с ними словом «мы». Отдельные стороны их уклада - крестьянский образ жизни
Росция-младшего, исконные связи этой семьи со старинными римскими родами, сплоченность
америйской общины - он всячески подчеркивал в своей речи и на симпатии к ним
судей и присутствующих построил свою защиту. Расчет оказался правильным - суд
вынес Росцию-сыну оправдательный приговор.
Расстановка сил в стране и на суде сказалась не только в том, что говорил
Цицерон, но и в том, как он говорил. Речь в защиту Росция из Америи, пожалуй,
единственная, где риторическая форма полностью слита с юридическим, общественно-политическим,
человеческим существом дела, как бы растворена в нем. Речь начинается с прямого,
исполненного иронии, «с места в карьер», нападения молодого оратора на могущественного
Хрисогона, которого все до сих пор старались лучше не упоминать. Что это - тактический
ход, продиктованный стремлением спутать расчеты обвинения, или утверждение в
качестве основы и сути речи четкой общественно-нравственной позиции, попытка
объединить вокруг нее судей и слушателей - за единство человека и традиции,
за закон, против всеобщего развала и разбоя, против «наглости» и «наглецов»?
И то и другое одновременно, здесь еще нет противопоставления. Такой же двойственностью
отличается вся риторическая фактура речи. Художник здесь еще не стоит чуть в
стороне, любуясь самоценной красотой слова и могуществом своего мастерства.
Темперамент и свобода, с которой он ведет речь, - это еще темперамент юноши,
страстно верящего в добро и право, и свобода гражданина, обращающегося к «своим»,
а потому откровенно радующегося успеху у них.
Сразу после процесса Росция Цицерону пришлось покинуть столицу, - раздражение,
которое он вызвал у приближенных Суллы, было слишком сильно и опасно. Он проводит
около двух лет в Греции, в 78 году возвращается и целиком отдается ораторской
деятельности. В центре ее по-прежнему - борьба против «наглецов». Понятие «наглости»
было в эти годы очень широким, одновременно государственным, политическим, бытовым
и эмоциональным, и красноречие, направленное на борьбу с ним, тоже было не столько
судебным или политическим, сколько историческим и нравственным. Это составляло
особую силу Цицерона как оратора. В речах 70-60-х годов он выступает как выразитель
общих, подчас смутных, но всегда живых и глубоких упований и верований широких
кругов консервативно настроенных граждан-землевладельцев старой складки. Значение
этих речей никогда не исчерпывается их чисто юридическим содержанием. Политический
конфликт или судебный казус рассматриваются оратором в связи с постоянными и
страстными раздумьями его о Риме, народе, истории, о судьбах республики. Пока
общественные слои, чьи вкусы и убеждения он считал своими и выражал, оставались
в Риме достаточно сильными, у него была крепкая почва под ногами, и он пользовался
огромным успехом как магистрат и оратор. В эти годы он неизменно выигрывает
судебные дела, за которые берется, популярность его быстро растет, он становится
сенатором и последовательно занимает должности - в 76 году квестора, в 66-м
претора, в 63-м консула, носителя высшей власти в государстве. К 70 году относится
особенно громкий процесс, в котором Цицерон участвовал в качестве обвинителя
и который окончательно закрепил за ним славу величайшего оратора своего времени,
- дело бывшего наместника провинции Сицилия Гая Верреса.
Процесс этот кое в чем походил на дело Росция. Главный персонаж его был тоже
из «наглецов», как Капитон - вымогатель и вор, преступными путями создавший
себе в провинции огромное состояние; в обоих процессах Цицерон говорил от лица
италийцев или провинциалов, пострадавших от произвола, и он добился осуждения
Верреса так же, как сумел добиться оправдания Росция. Однако различия здесь
были важнее сходства. Капитон или Эруций были безродными захолустными жуликами,
Веррес - магистратом, представлявшим власть сената и римского народа. Ограбил
он не своего родственника, а целую провинцию. Капитона поддерживал Хрисогон,
вчерашний раб, Верреса - многие сенаторы и могущественная семья Цецилиев Метеллов.
Процесс показывал, что времена изменились и что «наглецы» тоже стали другими.
Рим продолжал неудержимо обогащаться - была окончательно покорена едва не
отложившаяся Испания, превращены в провинции новые земли на Востоке, рос ввоз
рабов. Но диктатура Суллы кончилась еще в 78 году, восстановленные им привилегии
знати были исподволь сведены на нет, и добытые сокровища, делая свое дело, продолжая
обогащать и разлагать республику, текли мимо рук не только давно уже разоренных
крестьян, но теперь и большинства аристократов. Теряя последние связи с людьми,
занятыми производительным трудом, стремясь к роскошной жизни и не имея на нее
средств, не веря в заповеди старинной республиканской морали и считая, что любые
средства хороши, лишь бы вырваться из долгов, эти отпрыски старинных родов,
окончательно слившиеся с «врагами старины», все чаще пытаются вообще покончить
с мертвеющей республикой, добиться личной диктатуры или поддержать любого, кто
мог бы ее установить. Они поносят республику - и заседают в ее высших органах
власти, беспрерывно говорят об интересах бедняков - и видят в них лишь орудие
для достижения своих целей, издеваются над консервативной моралью - и не знают
никакой другой. Число их неуклонно растет. Цицерон сталкивался с ними постоянно,
до конца своих дней, но особенно драматичной была его борьба с тремя из них
- с Катилиной, с Клодием и с Антонием.
Патриций и сенатор Луций Сергий Катилина организовал в 63 году заговор против
республики, Цицерон, который был консулом этого года, раскрыл заговор и ликвидировал
его. Руководители были казнены, Катилина бежал к своим сторонникам в Этрурию
и погиб в бою с войсками, посланными сенатом. В связи с этими событиями Цицерон
произнес четыре речи, вошедшие в историю под именем «катилинарий». Они образуют
высшую и переломную точку его деятельности политика и оратора.
Наиболее показательна среди них первая. Исходные позиции оратора - те же,
что были раньше: есть «наглецы» - Катилина, его друзья и сторонники, враги республики,
и есть «мы» - порядочные люди, ее защитники; между теми и другими открытый,
непримиримый конфликт. Смысл и объем понятия «наглость», однако, здесь уже совсем
не тот, что был даже и в «верринах». Дело идет не о бесчинствах наместника одной
из провинций. Катилина, по словам Цицерона, готовит убийство магистратов и сенаторов,
поджог столицы, ограбление граждан. Вопрос состоит в том, быть или не быть республике.
И сам Цицерон выступает теперь не как судебный оратор, а как глава государства.
Казалось бы, образ действий в таком положении один - уничтожение «наглецов»,
ставших угрозой самому существованию Рима. Но Цицерон неожиданно выдвигает совсем
иное предложение. Главная мысль его состоит в том, что Катилину и его сторонников
надо не арестовывать и вообще не преследовать, а заставить выехать из столицы.
Почему? Потому, признается он, что лишь после этого станет ясно, кто сторонник
Катилины, а кто нет. За протекшие годы «мы» изменились так же сильно, как и
«наглецы». Римский народ, к которому Цицерон обращается и которому служит, -
это еще «мы», «республика предков», традиция и закон, и это уже «они» - люмпены,
отпущенники, чужеземцы, промотавшиеся сынки, хищники-богатеи. В 80-х и даже
еще в 70-х годах он мог противопоставить их друг другу; теперь, в 63 году, пока
они физически не разведены по разным территориям, разграничить их невозможно.
Катилинарии представляют собой переломную точку в идейно-политическом развитии
Цицерона потому, что здесь ясно обозначился распад в Риме той общественной группы,
которая дотоле была его опорой. Она еще надолго сохранится как общественно-психологическая
сила. После разгрома заговора Цицерона еще славят как народного героя, ему рукоплещут
на улицах, присваивают звание «отца отечества», но положение его как оратора
и политика отныне оказалось подорванным и популярность пошла на убыль.
Столь же важную веху на его жизненном пути представляют собой речи против
Катилины и с точки зрения литературной. Они обращены в пору опасности к сенату
и народу. Поэтому их громозвучие, высокий строй, предельное сгущение всех ораторских
приемов, призванных накалить атмосферу, разжечь чувства ужаса и ненависти к
заговорщикам, оправданы ситуацией, естественны и действуют неотразимо. Первая
катилинария на века сохранила значение нормы и образца государственного красноречия.
В ней дышит темперамент политического руководителя, говорящего гражданам об
угрозе, нависшей над их государством. И в то же время это темперамент художника,
создающего образ священного, древнего и мудрого сената и образы извергов-заговорщиков,
творящего из серых полутонов действительности ослепительный свет и непроглядный
мрак. Он уже ощущает, что и республики предков и отдельных от нее, извне на
нее нападающих «наглецов», в сущности, нет, что они существуют скорее как логические
полюса исторического процесса. Искусно вытканное, блестящее и плотное, отливающее
всеми цветами и оттенками, риторическое одеяние речи не только облекает, но
и красиво драпирует, скрывает ее плоть.
Катилина и его сообщники выражали и воплощали неизбежное движение республики
к своему концу, и жизнь поставляла им растущую и крепнущую смену. В 58 году
другой аристократ, Публий Клодий Пульхр, став народным трибуном, провозгласил
своей целью продолжение дела Катилины. Перед угрозой судебного преследования
и физической расправы Цицерон удаляется в изгнание, которое снова проводит в
Греции, возвращается через полтора года и погружается в борьбу против Клодия.
В ходе ее он произносит ряд речей, среди которых особое место занимает речь
56 года «В защиту Марка Целия Руфа».
Молодой богач и видный оратор Целий был обвинен в попытке отравить знаменитую
красавицу, воспетую Катуллом, - Клодию. Она была родной сестрой Клодия Пульхра,
он поддерживал обвинение перед судом, и согласие Цицерона выступить против своего
давнего недруга было вполне понятно.
Но, кроме обвинителей, был обвиняемый, и мотивы, по которым Цицерон взял на
себя его защиту, значительно менее очевидны. Из речи на суде выясняется, что
Целий был связан с Катилиной, жил в доме Клодия, был любовником его сестры,
вращался среди золотой молодежи сомнительной репутации, пытался сделать политическую
карьеру, выступая как доносчик. Он предстает на этом процессе как один из «наглецов»,
как человек того же тина и круга, что и сам Клодий. Цицерон, однако, не только
взялся за его защиту, но и был, оказывается, некогда его наставником, связан
с ним давней близостью. В чем дело?
Цицерон как-то сказал: «Глубоко заблуждается тот, кто считает наши речи слепками
с наших убеждений; в них все от данного дела и от времени». Это не значило,
что он выступал против Хрисогона, Верреса, Катилины вопреки убеждениям. Но это
значило, что он принадлежал своему обществу и своему времени, а время плодило
клодиев и им подобных ежедневно и ежечасно, избежать связей с ними было невозможно,
и судебные речи, всегда связанные с повседневной практикой жизни, становились
все менее пригодной формой для выражения взглядов оратора на коренные проблемы
римской истории и культуры. Этим проблемам Цицерон, начиная с середины 50-х
годов, посвящает ряд больших теоретических сочинений - «Об ораторе» (55 г.),
«О государстве» (54-51 гг.), «О законах» (52 г.). В речах же нравственно-историческая
проблематика теперь нередко упрощается и сводится к конкретному случаю, место
тяжких и серьезных раздумий о судьбах республики занимают веселая шутка или
пустоватая риторика, место истории - изящная словесность. «В защиту Целия Руфа»
самая показательная из речей этого рода.
Остроумие образует атмосферу и стихию этой речи. Если Клодия куртизанка, начинает
Цицерон, то отношения с ней Целия не могут стать материалом обвинения - всякий
волен иметь дело с продажными женщинами; если же она женщина порядочная, то
всего, что говорят об отношениях ее с Целием, не могло быть, и обвинение отпадает
само собой. Выбор между этими двумя предположениями он галантно предлагает самой
Клодии. Но так как назвать патрицианку уличной любительницей приключений было
все-таки неловко, то защитник оговаривается, что все время имеет в виду не Клодию,
а некоторую воображаемую развратницу - «совсем на тебя непохожую», - описывает
ее привычки и образ жизни (которые, как всем в суде известно, были привычками
и образом жизни Клодии) и, наконец, спрашивает, как оценила бы Клодия отношения
Целия с подобной женщиной. Весьма вольный образ жизни Клодии и ее сомнительная
репутация сообщали остроумию оратора некоторую фривольность, и, чтобы оттенить
ее, Цицерон вводит в речь предков Клодии - старинных патрициев Клавдиев, его
устами укоряющих и обличающих свою легкомысленную праправнучку. В словах их,
однако, нет и тени того подлинного и серьезного осуждения современности, ради
которого принято было прибегать к подобным экскурсам. Аппий Клавдий Слепец,
один из знаменитейших героев древней республики, цензор и суровый моралист,
обращаясь к Клодии, острит не хуже самого Цицерона. Он вообще здесь не исторический
деятель, а литературный образ, его задача - не внести вклад в идеологическую
борьбу защитников старины с новизной, а сделать более разнообразной и яркой
ту атмосферу условности и художественной игры, которая так сильна в этом произведении
Цицерона. В нем без конца приводятся стихи, причем не только Энния и Гомера,
а больше авторов комедий - Плавта, Теренция, Цецилия Стация, в тексте рассыпаны
каламбуры и пикантные намеки, и, глядя на растущую путаницу своего времени,
оратор, кажется, спрашивает вместе с цитируемым им поэтом и обвинителя, и самого
себя: «Что безделицу ты с криком вещью важною зовешь?»
Но события шли своим чередом и отнюдь не напоминали «безделицу». Юлий Цезарь,
сенатор-аристократ, тайно поддерживавший и Катилину и Клодия, вел по поручению
сената войну в Галлии. В ходе ее он выковывал сильную, лично ему преданную армию,
которая в нужный момент могла бы сделать его диктатором. Сенат не доверял Цезарю
и готовил полководца, которого можно было бы ему противопоставить. Единственной
подходящей фигурой был популярный военный и политический деятель Гней Помпей;
на 52 год он был сделан «консулом без коллеги», то есть, по сути дела, диктатором.
В феврале 51 года сенат назначил Цицерона наместником провинции Киликия в Малой
Азии. Он отсутствовал почти два года, а через несколько дней после его возвращения
Цезарь ввел свои войска в Италию. Помпей и большинство сенаторов выехали в Грецию,
где вскоре собрали значительную армию. Гражданская война началась.
Каждая из борющихся группировок стремилась привлечь Цицерона на свою сторону.
Он долго колебался, наконец в июне 49 года yexaл к Помпею, но вскоре раскаялся
в своем решении. Выбор, однако, был сделан. Когда в июне 48 года Цезарь нанес
армии Помпея решительное поражение при Фарсале и выиграл войну, Цицерон оказался
среди побежденных. Около года он прожил в италийском городе Брундизии, ожидая
решения своей судьбы, пока в сентябре 47 года не получил от Цезаря полное прощение.
Он вернулся в Рим и вскоре поселился неподалеку, в своем Тускуланском имении.
В годы, предшествовавшие наместничеству в Киликии, Цицерон особенно часто
выступал в судах, но речи этого времени в большинстве не сохранились. Некоторые
из нам известных показывают, однако, что нередко он пытался и говорить по-прежнему,
и отстаивать прежние взгляды. Когда в январе 52 года в случайной дорожной стычке
был убит Клодий, Цицерон взялся защищать убийцу - сенатора и кандидата в консулы
Анния Милона. Речь его на суде строилась на тех же исходных положениях, которые
лежали в основе росцианы, веррин и катилинарий, но теперь они уже не выражали
ничего, кроме упрямой веры оратора в историческую миссию римской республики
и культуры. Милон был осужден, - попытка Цицерона представить его суровым стражем
старинных установлений, покаравшим покусившегося на них «наглеца», находилась
в кричащем противоречии с действительностью.
Ситуация, отраженная в этой речи, углубляла и расширяла ситуацию суда над
Целием, только не в забавно фривольном, а в драматическом варианте. Клодий принадлежал
к «наглецам» и старался демагогией и подкупами привлечь городскую чернь на свою
сторону; Милой считался сторонником консервативных сенатских порядков - и занимался
подкупами едва ли не в больших масштабах, чем Клодий. Клодий вызывал особую
ненависть Цицерона своими попытками сколотить вооруженные отряды, которые позволили
бы ему безнаказанно нарушать законы республики; Милон, которого Цицерон защищал,
располагал во время стычки с людьми Клодия тремя сотнями вооруженных гладиаторов
и рабов - то есть таким же вооруженным отрядом. Клодий постоянно и намеренно
нарушал правила староримской морали, - Милон делал это не менее демонстративно.
Принадлежность к той или иной политической группировке не предполагала больше
определенный тип личности и убеждений. Верность принципам становилась старомодной,
серьезность - лицемерной, публичная защита своих взглядов - условностью и тактической
игрой. Тот, кто прежде назывался «наглецом», стал просто любым римским сенатором
или всадником, ведущим себя в духе времени. Деваться, кроме них, было некуда.
Это положение объясняет многое в жизни и ораторской деятельности Цицерона
в годы гражданской войны и ей предшествующие.
Из Киликии он возобновляет переписку с Целием Руфом. Он теперь тесно связан
с людьми этого типа - Целий его доверенное лицо, осведомляющее его о положении
в Риме, приятель Целия Гай Курион вызывает у Цицерона симпатию, оба близки с
Марком Антонием, другом Цезаря. В этом кругу он находит жениха для своей любимой
дочери Туллии - классического «наглеца» Корнелия Долабеллу. Все эти люди понимают,
что республика гибнет, что ценности ее рассыпаются, и потому не признают важным
ничего, кроме собственной выгоды. Долабелла вскоре развелся с Туллией и присвоил
ее приданое; Курион за крупную сумму стал цезарианцем; Целий в самые трагические
для республики дни осаждает Цицерона просьбами прислать ему из Киликии пантер
для потешных боев в амфитеатре - в тот год пантеры были в моде. В пору гражданской
войны, объяснял он Цицерону, - «люди должны держаться более сильной стороны
и признавать лучшим то, что безопасно».
Цицерон изо всех сил пытался слушаться этих советов - лавировал между Цезарем
и Помпеем, произносил речи в защиту тех, кого раньше публично осуждал, непрерывно
напоминал о своих былых заслугах, мечтал добиться триумфа за свои ничем не примечательные
военные действия в Киликии, писал Целию, что с пантерами плохо, но он постарается.
И тем не менее между ними и Цицероном пролегал невидимый и непреодолимый рубеж.
Со своей старомодной глубиной мышления и стеснявшей людей образованностью,
со способностью и умением постоянно видеть за хроникой жизни историю, Цицерон
этих лет, несмотря на всю суетливую суетность, всю обходительную податливость
и деловую ловкость, оставался для большинства окружающих раздражающим и неприятным,
человеком чужой, неудобной формы. В нем было что-то не сводившееся к словам
и поступкам, некоторая проявлявшаяся вопреки всем намерениям основа личности,
и из стремления быть «как все» ничего не получалось. Наместничество было общепринятым
способом обогащения - из подвластной провинции деньги выжимались в почти неограниченном
количестве. Враг Цицерона историк Саллюстий писал книги о прискорбном упадке
нравственности и после управления провинцией вернулся в Рим миллионером. Цицерон
трусил, приспосабливался, жаловался - и не вывез из Киликии ни одного асса.
Он выполнял поручения Целия, называл Куриона «нашим», роднился с Долабеллой
- и исподволь, неуклонно сближался с будущим тираноубийцей Брутом, который все
больше становился для него идеалом и образцом, центральным образом его поздних
произведений. Уезжая к Цезарю, Целий пришел к Цицерону, рассчитывая, что тот
даст ему полезное рекомендательное письмо, - напомнит о расстроенном состоянии
молодого человека, посоветует выдвинуть его на выгодную должность. Цицерон письмо
дал, но говорил в нем не о долгах Целия, а о судьбах государства.
Это была тема, преследовавшая его постоянно. «Положение государства меня чрезвычайно
тревожит. Я расположен к Куриону, Цезарю желаю почестей, за Помпея готов умереть.
Но нет для меня ничего дороже государства». Рубеж, отделявший Цицерона от его
времени и от его круга, проходил здесь. Все его попытки стать «как люди» были
обречены потому, что он внутренне ни на минуту не расставался со своим образом
республики и культуры, с образом своего Рима. Образы эти все больше отдалялись
от повседневности, от политической практики, становились все более духовными,
отвлеченными, философскими. В тускуланские годы Цицерон мало выступает как оратор
и посвящает почти все время и силы сочинениям по истории красноречия, теории
ораторского искусства и философии.
Задача, которую Цицерон поставил перед собой в философских произведениях этого
периода, состояла в том, чтобы изложить на латинском языке содержание и выводы
основных направлений греческой философии, а затем, как он выражался, «улучшить
и усовершенствовать» их в свете римского исторического опыта. Осуществлению
первой ее части посвящены пять сочинений этих лет: «Академические исследования»,
«О границах добра и зла», «О природе богов» (все написаны в течение весны и
лета 45 г.), «О предвидении» и «О судьбе» (весна и лето 44 г.). В них Цицерон
не солидаризируется до конца ни с одной из школ, воззрения которых он передает,
так как истина, по его мнению, вообще не может быть монополизована ни одной
системой теоретических взглядов и всегда проверяется намерениями, характером
и результатом деятельности людей, данную истину защищающих. Истина, другими
словами, по природе своей носит моральный характер. Поскольку же для Цицерона
мораль всегда общественна и состоит в соответствии римскому гражданскому идеалу,
то момент критики и переосмысления эллинских учений содержался уже в самом их
изложении. Непосредственно, однако, второй из поставленных им перед собой целей
Цицерон посвятил особую группу сочинений - своеобразную тетралогию, созданную
в последние годы жизни и как бы венчающую все его философское творчество. В
центре ее стоят диалоги «Катон, или О старости» и «Лелий, или О дружбе», оба
написанные в 44 году; их предваряют «Тускуланские беседы» (осень 45 г.) и заключает
трактат «Об обязанностях» (начало 43 г.).
Все в этих сочинениях примечательно и неповторимо. Это книги ученого интеллигента,
всю жизнь читавшего греческих авторов, размышлявшего над ними, и учения стоиков
и эпикурейцев, академиков и перипатетиков всегда присутствуют здесь в тексте
и в подтексте. И в то же время - это книги римского государственного деятеля,
где философия постоянно переходит в политику и греческое умозрение неотделимо
от жгучей римской злободневности. Удивительны их темы, вырастающие из философско-исторической
проблематики, но связанные с самыми личными, глубоко интимными переживаниями
и отношениями, и не менее удивителен их жанр, в котором слиты воедино трактат,
эссе, драма, бытовые зарисовки и воспоминания.
Проблема, которая здесь занимала Цицерона, была все той же коренной проблемой
римской истории, над которой он бился всю жизнь. Особый жанр этих сочинений,
казалось, позволил ему наконец найти ее решение и обрести искомое живое единство
движения и традиции, человека и государства.
Содержание римского общественного развития предстает здесь как содержание
жизненного опыта римского гражданина. Опыт этот имеет особую структуру. Он есть
совокупность политических и исторических фактов, дел, совершенных описываемыми
людьми, и он же есть результат переработки этих реальных фактов памятью и мыслью
философски развитого человека. Так в иной форме и на иной основе происходит
воссоединение «мужа» и «древнего уклада»: пройдя через личный внутренний опыт,
былые дела, не переставая быть делами, становятся одновременно заветом и убеждением,
силой, воздействующей на людей и поколения, становятся той же «республикой римлян»,
но духовной и потому нетленной. При таком подходе факт оказывался неотделимым
от личных раздумий о нем, история от человека, и философские решения общественных
проблем, раскрываясь через индивидуальность обсуждающих их людей, через их беседы,
их поведение и жизнь, становились осязаемыми и пластичными. Сам метод мышления
Цицерона выводил его за пределы теоретической спекуляции в сферу жизненной и
художественной пластики. Образы людей, ведущих беседу, время, место, обстановка,
тон не менее важны для раскрытия его мысли, чем ход рассуждений.
Главные особенности философии Цицерона и состоят в ее непринадлежности системе
и школе, в ее связи с конкретностью исторической борьбы, соотнесенности в ней
истины с человеческой индивидуальностью и пластикой жизни. Рассмотренные в общей
перспективе многовековой истории мысли, эти черты бесспорно составляли ее силу;
философия Цицерона воспринимается сегодня как одна из самых свежих, волнующих
и актуальных страниц в истории античной культуры. Однако в конкретных условиях
кризиса Римской республики эта сила оборачивалась слабостью. При методе Цицерона
философское рассмотрение действительности заменялось участием в ней. Но философия,
исходящая из идеала, понятого как идеализованное прошлое, не могла служить основой
для участия в сегодняшней жизни общества, все больше удалявшегося от этого идеала
и этого прошлого. Участие, другими словами, не могло быть и философским и тем
самым практическим, в той мере, в какой оно становилось практическим, оно переставало
быть философским. Связь такой философии с повседневностью требовала отказа от
философствования и возвращения в эту повседневность. В конце лета 44 года Цицерон
выходит из своего тускуланского уединения и возвращается в Рим, где тем временем
политическая борьба и страсти ее участников достигли последнего накала.
В марте был убит Цезарь. Его продолжавшаяся четыре года диктатура заложила
основы нового строя - принципата. Рим переставал быть городом-республикой, державшим
в военном подчинении бескрайние завоеванные земли и хищнически, разрушительно,
эксплуатировавшим их ресурсы в интересах сложившейся еще во II веке римской
олигархии. Он начинал превращаться в мировое государство, в котором исконно
римские общественные формы смешивались с провинциальными, и опиравшийся на армию
император обеспечивал постепенное оттеснение сенатской аристократии от власти.
Возникавшая мировая империя оставалась римской, и потому традиции, политические
формы и духовные ценности республики оставались основой общественной структуры,
но она складывалась как мировая римская империя, а потому предполагала и облегчала
провинциализацию и разложение этих традиций, форм и ценностей. В результате
при всем прогрессивном характере этого переворота непосредственно, для современников,
он выступал как разрушение исторически сложившейся правовой основы государства,
как торжество грубой силы и своекорыстия, как моральная деградация. Наряду с
людьми, понимавшими историческую перспективу событий, вокруг Цезаря теснились
беспринципные политики, перебежчики всех мастей, любители денег и власти - словом,
все те же «наглецы». Цезарь хорошо понимал эту сторону своей диктатуры и старался
ее ограничивать, но после его смерти именно она выступила на первый план.
Во главе государства оказался душеприказчик Цезаря Марк Антоний, приятель
Клодия и Долабеллы, циник, стяжатель и кутила, «наглец» из «наглецов», - и Цицерон
не выдержал. Он счел себя обязанным выступить в последний раз на борьбу за свой
Рим. Он развивает лихорадочную деятельность - участвует почти во всех заседаниях
сената, поддерживает противников диктатуры, противопоставляет Антонию усыновленного
Цезарем перед смертью девятнадцатилетнего Октавиана, будущего императора Августа.
Со 2 сентября 44 по 21 апреля 43 года он произносит четырнадцать знаменитых
«филиппик» - речей, разоблачавших и уничтожавших Антония. Борьба продолжалась
пятнадцать месяцев - один убеждал, заклинал, взывал к закону, предкам, римскому
народу, другой подсылал убийц. 7 декабря 43 года внесенный в проскрипционные
списки Цицерон был убит, и голова его доставлена в Рим. Больше всех глумилась
над ней жена Марка Антония - Фульвия. Первым браком она была замужем за Клодием,
продолжателем дела Катилины.
4
Закономерно поставить вопрос, чем же был созданный Цицероном образ Римской
республики и культуры - беспочвенной утопией или отражением реальности? После
всего сказанного вряд ли можно сомневаться, что он находился с римской действительностью
в остром и постоянно углубляющемся противоречии. Идеал Цицерона строился на
сочетании традиций полиса с его хозяйственным и культурным ростом, между тем
как рост этот привел к превращению Рима в мировую державу, и институты, верования
и ценности небольшого города-государства явно не могли соответствовать новым
условиям. Поэтому-то в идеале Цицерона все более ощущался отрыв от жизни, в
защите идеала - какая-то напряженная искусственность, а в поведении защитника
- непоследовательность и слабость.
Не менее очевидно, однако, что общественный идеал Цицерона имел в римской
действительности глубокие основания и в этом смысле соответствовал ей. Общинно-патриархальная
подоснова римской жизни, с которой был неразрывно связан этот идеал, сохранялась
на протяжении всей античности, постоянно сообщала новые силы общественным представлениям
города-государства, и пока стоял Рим, эти основы бытия народа не могли быть
упразднены. Они исчерпали себя на крохотном клочке земли от форума до Марсова
поля и от Авентина до Соляной дороги, где несоответствие механизма города ритму
мирового государства стало общеочевидным, но они продолжали быть основой существования
в Италии и в провинциях, во всем начинавшем вырисовываться многообразном и едином
римском мире.
В 60-40-е годы I века до н. э. на фоне уличных убийств, узурпации власти,
скандальных подкупов взгляды Цицерона казались даже не наивными, а почти смехотворными.
И тем не менее: в 63 году он оказался сильнее Катилины, в 57-50-м - сильнее
Клодия; в 49 году он диктует победоносному Цезарю условия их встречи; в 44-м
приводит к власти Октавиана. Все это без единого легиона, не опираясь ни на
что, кроме силы слова и авторитета идей, которые он защищал. В последние годы
жизни Цицерон представляет нашим глазам зрелище, в истории почти не встречавшееся:
пылают гражданские войны, Италия полна грохота оружия, на поле боя от руки сограждан
гибнут консулы, все предают всех, и нет, кажется, в мире ничего, кроме насилия,
страха, крови. Но странным образом повелители всего этого шабаша - Цезарь, Антоний,
Октавиан, императоры, триумфаторы, герои воинских лагерей, диктующие свою волю
легионам и странам, - считают долгом искать одобрения своих действии у неуверенного,
колеблющегося старика, сидящего без всякой воинской охраны на одинокой вилле
и пишущего философские сочинения о старости, о дружбе, о предвидении и о судьбе.
То были прожженные политики, и если они так поступали, объясняется это лишь
одним - они понимали, что в окружавшем их обществе идеи этого старика еще имели
реальные основания, обладали притягательной силой, и без них не могли дать подлинной
прочной победы ни массовые казни, ни сожженные флоты, ни разрушенные города.
Римская солидарность, государственная целостность, слияние личности с коллективом
в служении республике, культура, все это воплощающая и объединяющая, были химерами,
ежедневно разрушаемыми ходом общественного развития. И они же были особыми,
духовными, но вполне осязаемыми реальностями, ежедневно возрождаемыми тем же
развитием. Культура раскрывалась как явление, принадлежащее окружающей действительности
и в то же время противоречащее ей. Ее сферой и формой поэтому становились не
просто и не только мечта, не просто и не только эмпирическая повседневность,
а то, что их связывает, - слово.
Цицерон ведал государством, управлял провинцией, толковал законы, писал стихи,
занимался проблемами воспитания, переводил греческих авторов, но всегда оставался
одним - оратором. Все, что им написано, представляет собой прямое, непосредственное
обращение - к близкому лицу (письма, трактаты-монологи), к собеседникам (диалоги),
к сенату, суду, народу (речи). Соответственно, текст здесь вторичен; он - лишь
запись мысли, которая изначально и сама по себе существует в виде звучащей,
ритмически организованной языковой материи. Речи Цицерона изобилуют отступлениями,
аргументами, сарказмами, направленными прямо здесь же находящемуся противнику;
философские и риторические произведения выглядят как беседа; аргументация часто
облекается в форму прямого увещевания - от своего ли имени, от имени другого
лица, от имени республики, справедливости и т. д. Творчество Цицерона никогда
не воспринимается как совокупность страниц, а лишь как совокупность голосов,
как явственно звучащая полифония.
Гражданин и государство обретают в слове свое живое, подвижное и внутренне
расчлененное единство, и слово становится тем самым необходимой формой идеальной
республики. Это выражено в столь частой у Цицерона и столь знаменательной для
него метафоре - метафоре судебного разбирательства. Обсуждение понятия общественной
справедливости в книгах «О государстве» или выяснение сильных и слабых сторон
различных философских школ в «Академических исследованиях» ведется как в судебном
процессе - одним поручено обвинение, другим - защита. Красс в диалоге «Об ораторе»
рассматривает красноречие и обвинения, против него выдвигаемые, «словно решая
тяжбу». От Лелия в диалоге, носящем его имя, требуют, чтобы он выступил адвокатом
дружбы, а он шутливо отбивается, говоря, что тут происходит процессуально недопустимое
принуждение его к исполнению обязанностей защитника. Такое построение соединяет
теоретические работы Цицерона с его судебными речами и делает прения сторон
универсальным принципом его восприятия действительности и формой воссоздания
этой действительности в литературном произведении. Путем к истине и основой
ее существования оказывается диалог - разговор между людьми, спор и разбор.
Противоречия тяжущихся выявляются в прениях, снимаются самим актом судебного
разбирательства, и борьба, которую ведут главные силы римской истории, может
и должна быть, по мнению Цицерона, решена достойным образом - на основе доводов,
по суду, закону и справедливости.
В этой центральной для него идее заключены весь блеск и вся нищета Цицерона
как мыслителя и художника. Представление о слове как универсальном средстве
решения жизненных противоречий и об основанной на нем культуре как о критерии
совершенства общественного устройства находилось в кричащем противоречии с положением
огромного большинства населения - разоренных и эксплуатируемых. Они составляли
основу общества, и роль их не только в производстве, но и в идеологии, в морали,
в представлении о гуманизме с каждым десятилетием становилась важнее и очевиднее.
Презрительное невнимание Цицерона ко всему неримскому, к покоренным и побежденным,
к нищете и неустроенности, к «затолканным и немотствующим» делало его учение
все более архаическим, жестким и безжизненным. Он верил в разум и слово, но
лишь в такие, для которых предосудительным был всякий аффект несогласия с существующим,
брезгливо презираемым - всякое «нет» несправедливому миропорядку, безобразным
- всякое отчаяние, не укладывающееся в размеренные периоды ораторской речи.
Культура государства и слова подразумевали искусственную гармонизацию социальных
противоречий, защиту устоявшейся несправедливости, безразличие к человеку, который
не родился сенатором или всадником, не учился в Греции, не возлежал с друзьями
в открытом на море беломраморном зале загородной виллы. В цицероновской культуре
слова чем дальше, тем больше проступала связь ее с обеспеченностью и досугом,
которых были лишены растущие массы, с угнетением и насилием, которым эти массы
подвергались, и это делало ее неправым и неправедным, морально уязвимым делом.
Эту сторону творчества Цицерона первыми открыли и никогда не могли ему простить
ранние христиане, а вслед за ними и многие позднейшие выразители стихийного
плебейского протеста против культуры как привилегии обеспеченного меньшинства.
Потомки увидели, однако, в учении Цицерона и другие стороны. Тот факт, что
общественный идеал Цицерона был связан с принципом диалога и тем самым со словом,
привлекал к нему особое внимание гуманистов Возрождения. По их собственным признаниям,
именно из сочинений Цицерона - прежде всего из поздних философских диалогов
- вывели они свое представление о том, что истина слагается из столкновения
и взаимодействия мнений, что в выработке ее участвуют люди - самостоятельные,
разные и многие, что она есть не данность, а процесс и становление и потому
всегда противоположна догме. «Какую бы философию ни исследовал и ни защищал
Цицерон, он всегда делал ее предметом обсуждения, и это прекрасно», - писал
видный итальянский гуманист XV века Лоренцо Валла. «Нет теории, секты или человека,
которым я был бы предан так, чтобы не отказаться от них, если я обнаружил истину»,
- признавался Петрарка и добавлял, что научился этому у Цицерона.
Такое понимание истины делало важным ее критерием убедительность, точность
и яркость аргументации, другими словами, ставило ее в связь с совершенством
словесного изложения. «Кто не думает о красоте речи, уродует ее суть», - говорил
знаменитый у современников немецкий гуманист Меланхтон. Своим наставником и
в этой области писатели Возрождения признавали Цицерона, и благодаря такому
взгляду на него сумели открыть глубокие и непреходящие стороны его учения.
Речь была для Цицерона воплощением и выражением человеческого начала в его
противоположности началу животному. «Какая другая сила могла собрать разбросанных
людей в одно место и привести их от дикости и грубости к нынешнему состоянию
культуры, одновременно человеческой и гражданской?» По его мнению, человек связан
с согражданами своей способностью убеждать их, то есть делать свое обращение
к ним ярким и волнующим, страстным и живым, а общество способно воспользоваться
разумом, талантом и энергией своих членов благодаря восприимчивости к такой
речи. Слово поэтому играет очеловечивающую роль в силу своей эстетической природы
и в меру своего эстетического качества. Быть человеком - значит, владеть словом,
общественно действенным и потому художественно совершенным. Свою функцию оратора
как гражданина и художника человек может выполнить лишь при том условии, что
он пользуется как материалом творчества исторически сложившимся, общенародным
языком, внятным всем. Цицерон неодобрительно относился к многочисленным риторическим
течениям своего времени, так как улавливал в них нечто общее - гипертрофию личного
вкуса, кокетливую игру со словом, неуважение к объективности языка, к отразившемуся
в нем бытию и истории народа. Риторическим манерам современного красноречия
с их крайностями он предпочитал некоторый «средний стиль» и говорил, что «весь
наш язык основан на представлениях народа».
Он, таким образом, снова и снова возвращался к преследовавшей его всю жизнь
идее - идее противоречивого и неразрывного единства человека и общества. Гуманисты
Возрождения обнаружили, что такое единство было для него не только нравственной
нормой государственного и политического развития и не только философским тезисом
- оно было также связано с художественной природой языка. В искусстве слова
индивидуальность, труд, вдохновение, вся сложность личного сознания и все богатство
таланта становились для Цицерона актом общественным, обращением к людям как
к современникам, согражданам, единомышленникам и как к людям, способным к разумному
общению, восприимчивым к совершенству и красоте речи, чутким к голосу художника
и потому противопоставленным хаотическому, дочеловеческому и внечеловеческому
началу жизни.
Примечания
1. К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., т.
20, с. 185-186.
