Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

В. Н. Ярхо

АНТИЧНЫЙ МИР НА ПОРОГЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ. "ТРАГЕДИЯ ОРЕСТА" ДРАКОНЦИЯ

(Вестник древней истории. М., 2000. - № 3. - С. 208-221)

 
Творчество позднелатинского поэта Драконция [1] (вторая половина V в.) не пользуется у нас слишком широкой известностью, хотя наследие его представляет интерес как для античников, так и для медиевистов. Дело в том, что в поэтическом наследии Драконция объединяются две тенденции. От него дошли, с одной стороны, написанная вполне в христианском духе большая поэма в трех книгах "Хвала Господу" (Die laudibus Dei) [2]; с другой, - целый ряд произведений, в которых таким же эпическим гексаметром излагаются языческие мифы о Геракле и Гиле, Медее и Оресте, Елене и Ахилле (при том, что по объему они, вместе взятые, не уступают "Хвале Господу").
И те и другие произведения Драконция были известны, хоть и сравнительно узкому кругу (об этом говорит небольшое количество дошедших средневековых рукописей) ученых читателей, по меньшей мере, до рубежа XV-XVI вв.: раздел о сотворении мира из кн. I "Хвалы Господу" заслужил высокую оценку такого церковного авторитета, как епископ Исидор Севильский (560-636), а несколько позже был издан в середине того же VII в. по поручению короля визиготов Хиндасвинта испанским епископом и поэтом Евгением Толедским [3]. К этому изданию восходит несколько рукописей IX в., а выдержки из других книг вошли в два флорилегия IX-X вв., опередивших, таким образом, на два-три века наиболее древнюю рукопись, содержащую все три книги "Хвалы Господу" и составленную в XII в.
Что касается поэм с мифологическим содержанием, то самая ранняя рукопись "Трагедии Ореста" (правда, без имени автора) относится к IX в. Отдельные стихи из этой поэмы встречаются в четырех рукописных флорилегиях XIII-XIV вв., которые восходят к прототипу, написанному в XI или XII в. В 1329 г. был составлен так называемый Веронский флорилегий, в котором цитируются стихи из поэм Драконция "Похищение Елены" и "Размышления Ахилла", а в 1494 г. все "светские поэмы", кроме "Ореста", составили рукописную книгу, образцом для которой послужил, по мнению исследователей, манускрипт то ли VII-VIII, то ли IX в. Ко второй половине XV в. принадлежит также и другая рукопись "Трагедии Ореста" (см. подробнее введение к переводу).
Потом судьба распорядилась с двумя частями наследия Драконция по-разному: "Хвала Господу" (правда, только I книга в том урезанном виде, в каком знали ее Исидор и Евгений), издавалась несколько раз в XVII и XVIII вв., а в XX в. достаточно часто уже целиком, после того как в 1791 г. был открыт и опубликован ее полный текст. Напротив "светские" сочинения Драконция были забыты до начала XIX в., чем нисколько не умаляется его значение как одного из последних языческих поэтов. Между тем, в академической "Истории римской литературы" Драконцию уделена едва ли полная страница [4]. Более обстоятельная его характеристика содержится во вступительной заметке М. Л. Гаспарова к переводам из Драконция в "Памятниках средневековой латинской литературы IV-IX веков" (М., 1970), но и там "Трагедия Ореста" только упоминается, что, впрочем, вполне понятно, поскольку среди переведенных произведений Драконция ее нет [5]. В первом же случае отсутствие интереса к "Трагедии Ореста" тоже, вероятно, может быть объяснено: после того, как события в доме Агамемнона стали предметом изображения у Эсхила и Софокла, Еврипида и Сенеки, можно ли ожидать каких-нибудь художественных открытий у отнюдь не первостепенного позднего автора?
Кем же был на самом деле этот человек, чье положение на грани двух эпох и на стыке двух культур как раз и делает его творчество интересным для исследователей и античности и средневековья?
Полное имя - Блоссий Эмилий Драконций - сохранилось только в единственной рукописи, содержащей его светские сочинения, в виде приписки в конце риторической "Контроверсии о статуе храброго мужа" [6]. Здесь мы читаем: exp(licit) controversia statuae viri fortis, quam dixit in Gargilianis thermis Bloss(i)us (A)emilius Dracon(t)ius, vir clarissimus et togatus tori procunsulis almae Karthaginis, apud proconsulem Pacideum. Из этого следует, что Драконций происходил из Карфагена и принадлежал к знатной фамилии (vir clarissimus). До него она представлена в римской просопографии еще двумя значительными лицами: Домицием Драконцием, занимавшим должность magister privatae rei Africae в 320/321 г., и Антонием Драконцием, викарием Африки в 364 и 367 гг. Этот последний упоминается вместе с проконсулом Юлием Фестом Гиметием в надписи из Малого Фурна (Furnos Mimus [7]) - епископской резиденции, расположенной примерно в 40 км на запад от Карфагена и в 50 км - на юг от Малого Фубурбена (Thuburbo Minus). Раскопки открыли в Фурне христианские погребения с мозаикой и надписями, среди которых в одной содержится имя Блоссий; другая представляет собой эпитафию некоего Блоссия Требония Евкарпия, "знатного мужа". Стало быть имя "Блоссий", возможно, также указывает на связь нашего Драконция с местной сенатской знатью.
Дальше из той же заключительной приписки следует, что Драконций занимал какую-то юридическую должность при проконсуле (togatus fori procunsulis) [8]. Был ли он так называемым куратором и защитником обвиняемых, как это можно заключить из его собственных слов [9], или выполнял какие-либо другие поручения проконсула, точнее не известно, но в любом случае для этого требовалась хорошая риторическая выучка, оказавшая впоследствии исключительное влияние на творчество Драконция.
Карфаген славился своими традициями в области образования еще во времена Поздней империи. Отсюда происходил Марциан Капелла, автор знаменитого в Средние века "Обручения Меркурия и Филологии". Примерно еще полвека спустя, в 447 г., местный врач Кассий Феликс написал трактат "О медицине", активно использовав греческие источники, преимущественно Галена. Эта дата переносит нас уже в Карфаген, захваченный в 439 г. вандалами, которые, сохранив в Западной Африке римские государственные институты, со временем, видимо, поняли, какое значение для их поддержания имеет риторическое образование. В последней четверти V в. в Карфагене существовало несколько риторических школ: своего наставника грамматика Фелициана, более не известного, но, по-видимому, занимавшего в городе достаточно заметное положение [10], Драконций со временем назовет человеком, который "возвратил африканскому городу изгнанные науки [11]". Поэтому некоторые современные исследователи говорят даже о "Карфагенском Ренессансе", другие предпочитают более осторожное определение - "продолжение прошлого" ("survivance").
Так или иначе, риторическое образование вместе с поэтическим дарованием, как видно, позволили Драконцию выступать с публичными рецитациями собственных произведений, из той же приписки к его Контроверсии мы узнаем, что он читал ее в Гаргилианских термах в присутствии проконсула Пацидея. Происходило это, вероятно, во время наибольших успехов Драконция на общественном и поэтическом поприще.
О дальнейших событиях в жизни нашего поэта сообщает в своих произведениях сам Драконций. По-видимому, на вершине своей карьеры он имел неосторожность навлечь на себя гнев короля вандалов Гутамунда (484-496), посвятив не дошедший до нас панегирик некоему знатному лицу, к которому Гутамунд не испытывал ни малейшего почтения. Насчет того, кто был этим лицом, мнения исследователей расходятся. Известно, что он был иностранцем [12], почему одни подозревают в нем византийского императора Зенона, на что другие возражают, что при существовавших тогда отношениях между королевством вандалов и Византией Драконций, написав такой панегирик, едва ли бы уцелел. Поэтому другие предлагают в качестве его адресата короля визиготов Теодориха, а поводом для послания считают его победы над германским князем Одоакром в 489-490 гг. Между тем, Гутамунд враждовал и с Теодорихом, и похвалы в честь его соперника не могли доставить ему никакого удовольствия. К тому же, политически опрометчивому поступку поэта сопутствовал какой-то донос, может быть, со стороны достаточно близкого ему человека [13], - как бы то ни было, Драконций оказался в темнице, потеряв вместе со своим общественным положением также все имущество [14].
Именно в тюрьме он сочинил (целиком или в большей части) свое самое крупное произведение - уже неоднократно упоминавшуюся "Хвалу Господу", а также небольшое "Оправдание" ("Satisfactio"), обращенное к Гутамунду, но не возымевшее никакого действия. Заметим, что это было, не считая коротенького стихотворения "О происхождении роз", единственное сочинение Драконция, написанное элегическими дистихами, - вероятно, под влиянием последних циклов Овидия, с чьим положением в годы его изгнания он мог сближать свое собственное.
Освобождение и возвращение Драконцию имущества [15] принесло только воцарение в 496 г. Трасамунда, которому он посвятил очередной панегирик, также до нас не дошедший. О дальнейшем жизненном пути Драконция ничего не известно.
Во вступительной статье к одному из произведений Драконция едва ли есть необходимость давать характеристику всего его творчества, не подкрепленную переводом других текстов. Поэтому ограничимся здесь краткой справкой о его сохранившихся сочинениях.
Наряду с "Хвалой Господу" и автобиографическим "Оправданием" Драконцию, как уже говорилось, принадлежат также поэмы мифологического и светского содержания. Десять из них объединены в сборник под названием "Romulea", данным ему, может быть, самим автором, одиннадцатая - "Трагедия Ореста". О том, что надо понимать под заголовком "Romulea", ученые опять же спорят, но скорее всего поэт хотел этим сказать, что в вошедших в сборник поэмах он следует римской поэтической и риторической традиции. Во всяком случае, этому намерению вполне соответствуют поэмы, написанные "на случай": № V - уже упоминавшаяся "Контроверсия о статуе храброго мужа" и № VI-VII - два эпиталамия. Первый, как ясно из цитаты в примечании 14, написан после освобождения Драконция, второй сочинен еще в заключении. К светским поэмам относятся также № I и III - два предисловия, посвященные Фелициану.
Вторую половину сборника составляют поэмы мифологического содержания: № II - эпиллий "Гил" и № IV - так называемая этопея на тему о том, что сказал Геракл, когда увидел, как у Лернейской гидры вместо отрубленных голов вырастают новые. Эти две поэмы вместе с предшествующими посвящениями Фелициану исследователи почти единогласно относят к раннему периоду творчества Драконция. Неясным остается вопрос о еще одной поэме с мифологическим содержанием в риторическом оформлении - "Размышления Ахилла о том, следует ли ему отдать за выкуп тело Гектора" (№ IX). Написанная в жанре свазория, эта поэма скорее всего примыкает к ранним риторическим опытам Драконция, хотя некоторые исследователи и допускают, что в эпоху всеобщего интереса к ораторским рецитациям Драконций мог сочинить подобное произведение (превышающее по объему № I и IV, вместе взятые) и в более позднее время.
К сожалению, нет никаких документальных данных о времени написания самых крупных поэм, входящих в состав сборника: "Похищение Елены" (№ VIII) и "Медея" (№ X). По содержанию и по стилю они очень близки к "Трагедии Ореста" и вместе с ней по художественному уровню отличаются от произведений раннего периода. По-видимому, все три можно отнести ко времени творческой зрелости Драконция, - вопрос только в том, когда он ее достиг: к началу 80-х годов? во время заключения, т.е. между 484 и 496 гг.? после выхода на свободу? Поставить эти вопросы легче, чем найти на них ответ. Ясно во всяком случае, что все три мифологические поэмы Драконция написаны человеком, хоть и исповедовавшим христианскую религию, но хорошо знавшим античную поэтическую традицию, - случай по тем временам не редкий (достаточно вспомнить панопольского епископа Нонна, автора огромнейшей поэмы о походе Диониса в Индию), но достаточно показательный для рубежа двух эпох.
Таким образом, мы подошли, вероятно, к самому значительному и, в любом случае, самому объемистому сочинению Драконция на мифологическую тему - "Трагедии Ореста", которая и является предметом настоящей публикации. Поскольку в этой поэме представлена достаточно своеобразная версия мифа, надо прежде всего воспроизвести основные его линии, как он сложился в греческой литературе к концу V в. до н.э.
Исходным моментом являлось убийство сыновьями Пелопа Атреем и Фиестом (в позднем латинском произношении: Тиест) их сводного брата Хрисиппа, за что оба они были прокляты, изгнаны отцом и нашли себе убежище в Микенах. Здесь между братьями разгорелся спор за право на освободившийся к тому времени царский престол, и Фиест рассчитывал выиграть его, обольстив супругу Атрея Аэропу и выкрав с ее помощью из стада брата златорунную овечку, владение которой давало право на микенское царство. Однако Зевс встал на сторону Атрея, обман Фиеста был обнаружен, и Атрей отомстил брату страшным образом: пригласив его вместе с малолетними сыновьями на пир, он велел зарезать детей и подать их отцу в качестве угощения. Распознав обман, Фиест проклял брата - это стало вторым проклятьем, тяготеющим над Атреем. Чтобы вырастить мстителя, Фиест, по совету Аполлона, овладел собственной дочерью Пелопией, будучи не узнан ею. Родившийся от этого инцестуозного союза мальчик был подброшен во владения Атрея и вскормлен нашедшей его козой. Найденного ребенка Атрей усыновил и дал ему имя Эгисф (от греческого слова "коза", корень αιγ-; в позднем латинском произношении: Эгист). Когда со временем выяснились все подробности дела, Эгисф убил Атрея, и микенским троном завладел Фиест, после которого он достался сыну Атрея Агамемнону. Женившись на Клитеместре, Агамемнон имел от нее трех детей: дочерей Ифигению, Электру и сына Ореста. Последний был еще грудным младенцем, когда началась Троянская война и Агамемнон был выбран верховным предводителем греческой рати.
В то время как греки готовились к походу, собираясь в Авлиде на берегу Беотии, Агамемнон убил на охоте лань и похвастал, что такому меткому выстрелу могла бы позавидовать сама Артемида (римская Диана). Оскорбленная богиня наслала на флот противные ветры, мешавшие его выходу под Трою, потребовала себе в жертву Ифигению, и Агамемному пришлось согласиться на принесение дочери в жертву.
Между тем Эгисф, воспользовавшись отсутствием супруга, соблазнил Клитеместру, что не осталось тайной для жителей Микен. Когда Агамемнон по окончании десятилетней войны вернулся домой, он был убит - то ли одним Эгисфом, то ли с помощью Клитеместры. Часто как убийца мужа выступает сама Клитеместра; во всяком случае, ей отводится первая роль в убийстве пророчицы Кассандры - дочери троянского царя Приама, доставшейся Агамемнону при разделе добычи.
Орест при этом не присутствовал, так как либо был заранее отправлен Клитеместрой к сестре мужа, выданной за царя Фокиды Строфия, либо спасен Электрой и при помощи старого воспитателя укрыт там же. Через семь лет тиранического правления Эгисфа Орест получил в дельфийском храме Аполлона приказание отомстить убийцам отца той же мерой, что поставило его перед необходимостью поднять руку на собственную мать (убийство узурпатора Эгисфа в счет не шло как само собой разумеющееся). Однако, осуществив свой долг, Орест подвергся преследованию эриний, мстивших за пролитие родственной крови. В храме Аполлона он смог получить только ритуальное очищение, за решением же вопроса, имел ли он право убить, отмщая за отца, собственную мать, он был отправлен в Афины, где в результате рассмотрения в суде Ареопага был оправдан. Однако эринии не оставили свою жертву, и по приказу того же Аполлона Орест в сопровождении двоюродного брата Пилада, вместе с которым он вырос у Строфия, отправился в Тавриду, чтобы выкрасть из тамошнего храма Артемиды и привезти в Грецию ее древнюю статую. Задача оказалась не из легких, так как в Тавриде приносили в жертву богине всех попавших туда чужеземцев, и посвящала их смерти ее жрица, которой была не кто иная как вырванная самой богиней из под жертвенного ножа Ифигения. Узнав во вновь схваченном чужеземце брата, она помогла ему похитить кумир Артемиды и бежала вместе с ним.
С именем Ореста был связан и еще один миф, имеющий только отдаленное отношение к предыдущему. Еще в раннем детстве Орест был помолвлен с дочерью Менелая и Елены Гермионой, которую, однако, отец во время Троянской войны пообещал в жены Пирру, сыну погибшего Ахилла. По возвращении в Спарту Менелай выдал Гермиону замуж за Пирра, чем, естественно, вызвал негодование Ореста, и он подстроил убийство соперника все в том же дельфийском храме Аполлона, после чего женился на Гермионе. Между тем у Пирра в это время был уже сын по имени Молосс от троянской пленницы Андромахи, вдовы Гектора. Когда Гермиона бежала с Орестом, Андромаха досталась в жены уцелевшему во время войны другому сыну Приама Гелену, и Молосс со временем получил в свое владение его царство в Эпире. Само собой разумеется, что у разных авторов на протяжении VIII-V вв. до н.э. одни элементы мифа выделялись, другие перетолковывались или совсем опускались, третьи вводились заново.
Так, в "Илиаде" переход власти от Атрея к Фиесту, а от него - к Агамемнону изображен как вполне мирный акт (II. 102-108), среди дочерей Агамемнона не названы ни Электра, ни Ифигения (IX. 144 сл.), и на жертвоприношение последней можно найти только скрытый намек в одном стихе (I. 106). Автору "Одиссеи" известно об убийстве Агамемнона, причем главную роль играет Эгисф, а Клитеместра безусловно обвиняется как изменница и преступная жена, не помешавшая расправе с мужем (IV. 524-537; XI. 424-434). Что касается ее убийства, то прямо о нем не говорится, хотя поведение Ореста расценивается вполне однозначно как справедливая месть (I. 29-43, 294-296), и никакие эринии в это дело не вмешиваются.
У Стесихора (VI в.) в дилогии "Орестея" (дошли только незначительные отрывки) уже использовался мотив жертвоприношения Ифигении, и убийцей мужа становилась Клитеместра, увидевшая много лет спустя страшный сон, который предвещал месть со стороны Ореста. Последний же получал от Аполлона лук, чтобы обороняться от эринии. Пиндар в XI Пифийской оде (474 г.) тоже называл убийцей Агамемнона и Кассандры Клитеместру и задавался вопросом, что ее к этому побудило: месть за Ифигению или преступная любовная связь и пересуды среди граждан (17-29)? Вопросы эти, правда, оставались без ответа.
У Эсхила в трилогии "Орестея" (458 г.) выступали в сложном переплетении родовое проклятье Пелопидов как некая объективная реальность и субъективные доводы, побудившие Агамемнона принести в жертву Ифигению, а Клитеместру - решиться на убийство супруга. Соответственно она являлась зачинщицей и исполнительницей убийства мужа, и для Ореста необходимость, совершая месть за отца, убить свою собственную мать становилась серьезнейшей нравственной проблемой. Только оправдание Ореста судом Ареопага под председательством Афины знаменовало победу государства над архаическим истребительным законом кровной мести [16].
Софокл и Еврипид (у каждого из них была трагедия "Электра") сосредоточили внимание на переживаниях детей Агамемнона. У Софокла поведение Ореста истолковывалось как исполнение не подлежащей сомнению воли такого непреложного авторитета, как дельфийский оракул Аполлона. Что касается Электры, то, как и у Эсхила, она живет во дворце, испытывает унизительное притеснение со стороны матери и ее любовника и мечтает [с. 214] о возвращении Ореста, которому оказывает посильную помощь в осуществлении его плана [17].
Иначе - в "Электре" Еврипида, где предложена совсем новая версия. Чтобы обезопасить себя от возможного мстителя - наследника Агамемнона, Эгисф выдал девушку за простого земледельца, который, впрочем, не стал предъявлять на нее супружеских прав. Здесь, в убогой хижине, и находит Орест сестру, сюда приносят труп убитого им во время жертвоприношения Эгисфа, сюда же заманивают ничего не подозревающую Клитеместру, которую Орест сражает ударом меча, но после этого испытывает страшные душевные муки. И появляющийся в качестве "бога с машины" Кастор признает, что мужеубийца заслужила кару, но не родной сын должен был совершать ее своей рукой. В этой трагедии поведение Ореста снова становилось нравственной проблемой, не допускающей однозначного решения, и доказал это сам же Еврипид в трагедии "Орест" (408 г.): начинаясь с изображения душевных мук Ореста, драма завершается трагическим фарсом, в котором Орест в поисках спасения от смертного приговора сограждан пытается убить приехавшую посетить могилу сестры Елену и ее дочь Гермиону, пока конец этой бессмыслице не кладет появление Аполлона. По его приказу Орест должен взять Гермиону в жены, причем никого не интересует, какие чувства испытывает невеста, только что избежавшая смерти от меча своего жениха.
Тому же Еврипиду обязаны мы оформлением мифа о жертвоприношении Ифигении и ее дальнейшей судьбе. Первой теме была посвящена трагедия "Ифигения в Авлиде" (405 г.), где значительную роль играло письмо Агамемнона, требовавшее приезда Ифигении в Авлиду под предлогом ее обручения с Ахиллом. Вторая тема разрабатывалась в ранее написанной трагедии "Ифигения в Тавриде" (ок. 414 г.). Здесь только случайное стечение обстоятельств позволяло Ифигении узнать в обреченном на заклание чужеземце родного брата, и сложная интрига позволяла брату и сестре похитить кумир Артемиды [18]. Наконец, в трагедии Еврипида "Андромаха" (ок. 424 г.) затрагивались мотивы, которые также будут интересовать нас в связи с поэмой Драконция: похищение Гермионы Орестом и гибель Неоптолема (Пирра) в Дельфах.
Более подробно о соприкосновении или расхождении Драконция с традициями греческой трагедии будет сказано в примечаниях, хотя и остается не решенным до конца уже затронутый выше вопрос, мог ли он пользоваться непосредственно греческими источниками (см. выше, прим. 10)? При таком положении дел особое значение приобретает восходящая к тем же грекам, но в любом случае вполне доступная Драконцию латинская традиция, следы которой в его "Трагедии" очевидны.
Так, Драконций несомненно знал трагедию Сенеки "Агамемнон", воспроизводящую в основном сюжетную линию одноименной трагедии Эсхила [19]. Однако у Сенеки гораздо подробнее изображен процесс созревания решения Клитеместры, в котором немалую роль играет месть Агамемнону за его любовные утехи с Кассандрой. Близко к греческому оригиналу воспроизведены и мрачные пророчества самой Кассандры. Первый удар царю наносит Эгисф, к которому тут же присоединяется Клитеместра. Что касается Ореста, то Электра успевает вручить его Строфию, приехавшему поздравить Агамемнона с победой но попавшему к трагическому финалу. Знал Драконций, как это видно из лексических заимствований, и другие трагедии Сенеки, и не только имеющие отношение к теме его поэмы ("Фиест" и "Троянки").
Определенную помощь в конструировании сюжета могли оказать Драконцию всякого рода мифологические справочники, распространенные в Греции по меньшей мере с III в. до н.э. и переводившиеся впоследствии на латинский язык. До нас дошел под именем Гигина подобный труд, составленный во II в. н.э.; в нем в виде отдельных рассказов вкратце излагалось содержание многих десятков мифов, и в том числе, конечно, столь распространенного, как миф об Агамемноне и Оресте. Здесь Драконций мог найти сведения о "пире Фиеста" и о подобранном пастухами Эгисфе, о жертвоприношении Ифигении и ее последующей встрече с Орестом в Тавриде, не говоря уже об убийстве Агамемнона и последующей мести Ореста. Что касается присоединенной Драконцием к основному сюжету истории об убийстве Пирра, то здесь известную помощь могла оказать ему VIII "Героида" Овидия: письмо Оресту от Гермионы, томящейся в неволе у ее похитителя.
Проследим теперь, как развертывается содержание поэмы у Драконция. Вступление (1-24), выдержанное по всем правилам риторики, не только свидетельствует о хорошей подготовке Драконция в этой области (это можно сказать почти о каждом из разделов поэмы), но и с самого начала определяет контрастность повествования, в котором победа превращается в кровопролитие, триумф оборачивается кошмаром.
Следующие за вступлением стихи (25-44) настраивают читателя на мирный лад: возвращающийся из-под Трои Агамемнон озабочен тем, какие дары он принесет богам и какие подарки сделает жене и детям. О страшной буре, которая обрушилась на греческий флот на обратном пути и привела к гибели одних и рассеянию других, упоминается только вскользь (см. ст. 42 и прим.), и уцелевший Агамемнон спокойно отдает распоряжение остальным кораблям плыть прежним путем, обещая тут же последовать за ними.
Местность, куда занесло флот Агамемнона, оказывается Тавридой, - Драконций вводит совершенно новый мотив, нигде до него не представленный: встречу царя с Ифигенией, которую все считают давно погибшей на жертвенном алтаре (44-107). Впрочем, радость отца омрачает гневный отказ Дианы вернуть ему вновь обретенную дочь, - это можно считать одним из первых предзнаменований того, что боги отвратились от удачливого полководца.
Только теперь (108-132) читатель переносится в Микены и видит охваченную тревогой Клитеместру, которую терзают противоречивые чувства: страх перед расплатой и надежда, что Агамемнон не вернется, поскольку флот прибыл без него. Монолог Кассандры (133-152) отрезвляет царицу. В отличие от ранних версий, где Кассандра пророчит смерть Агамемнона в отсутствие Клитеместры, у Драконция она при всем стечении народа бросает жесткие слова прямо в лицо преступной жене, чем, с одной стороны, вынуждает ее к окончательному решению, с другой, - вселяет в людей надежду на грядущее отмщение за Агамемнона (ср. 512 сл., 653). О судьбе же самой Кассандры мы на протяжении всей поэмы больше ничего не услышим.
Очередным нововведением является следующий большой эпизод, в котором Клитеместра убеждает Эгиста [20] убить царя и составляет план действий (153-238). Конечно, и в других трагедиях Клитеместра объясняла мотивы, подтолкнувшие ее к преступлению, - правда, уже после убийства или много лет спустя; у Сенеки она в разговоре с Кормилицей тоже отстаивала необходимость "превентивных действий", но там Эгист убеждал свою любовницу. У Драконция они меняются ролями.
Сцена возвращения и убийства Агамемнона (239-270) в особых комментариях не нуждается; она, в общем, достаточно традиционна, разве только сама расправа с царем изображена с отвратительной натуралистичностью, в которой наш поэт превосходит даже Сенеку.
После небольшого размышления о ненадежности человеческого счастья (271-283) Драконций выводит, наконец, персонаж, по которому названа поэма: Электре удается вывезти Ореста в Афины и самой его сопровождать (284-304). Здесь у позднего автора все необычно: и то, что Электра покидает родину вместе с братом; и то, что она укрывает его не у Строфия, а в Афинах - прославленной "школе мудрости" всей Эллады, каковой они стали не ранее V-IV вв. до н.э. и оставались почти до конца Римской империи. Для времен Агамемнона эта их слава, конечно, - совершенный анахронизм. Оставив Ореста с Пиладом, чье пребывание в Афинах - тоже новый мотив, Драконций надолго возвращается в Микены, начиная опять с новшества: чтобы ублаготворить Эгиста, Клитеместра советует ему, как привлечь на свою сторону микенскую знать (305-337). В то время как верные слуги Агамемнона втайне осуждают его убийство (338-349), старый воспитатель Ореста Дорилай приносит ложное известие о буре, в которой якобы погибли дети Агамемнона (350-381).
Следующая за этим "тронная речь" Клитеместры (381-413) напоминает ее диалог со старейшинами в эсхиловском "Агамемноне" (1400-1549), но значительно ближе к повседневности: нет ни слова о родовом проклятье Пелопидов, о мести за Ифигению, - царица явно хочет выглядеть не орудием мести божественных сил, а избавительницей своих подданных от бедствий войны. Зато Драконций не жалеет красок для изображения тиранического поведения Эгиста (413-426).
Долголетняя всеобщая скорбь соотечественников Агамемнона служит поводом для того, чтобы Дорилай обратился к духу убитого господина с просьбой о помощи в отмщенье преступникам (427-499), - это достаточно традиционный мотив, чего нельзя сказать о звучащей из могилы ответной речи царя (500-514).
Впрочем, своей цели Дорилай достигает: в эту же ночь призрак Агамемнона является в Афинах во сне Оресту и Пиладу (515-551). Вмешательство потусторонних сил в судьбу смертных - само по себе не новость в античной литературе, но Агамемнону эта роль нигде до Драконция не поручалась. Заметим также, что призыв покойника обращен и к Пиладу, который никакими обязательствами перед убитым не связан, и с этого момента Пилад приобретает гораздо более значительную роль в осуществлении мести, чем во всей предшествующей традиции. Вызванные появлением призрака колебания Ореста, решительное вмешательство Пилада (552-627) - всему этому можно найти предвестие в греческой трагедии, с той только разницей, что у Драконция Пилад, призывая к мести Ореста, берет на себя роль еврипидовской Электры. Впрочем, состояние Ореста в момент принятия столь ответственного решения в самом деле нуждалось в достаточно серьезном обосновании.
Путь обоих друзей в Микены приводит их к совершенно непредвиденной встрече с Дорилаем (628-644). Каким образом он оказался среди тех глухих тропинок, которые выбирали наши герои, остается загадкой, и многие исследователи считают эту сцену ненужной. С этим едва ли можно согласиться. Признавая всю искусственность встречи, нельзя отрицать, что своими словами Дорилай еще больше укрепляет дух юношей, а вернувшись в Микены, готовит благоприятную обстановку для их появления там (645-681).
В дальнейшем нас ожидают опять новшества: домочадцы узнают Ореста, и некая рабыня успевает предупредить Эгиста и Клитеместру о приближении мстителя (682-709), - до этого он всегда появлялся инкогнито; расправу над Эгистом совершает Пилад (710-728) [21], - до Драконция это оставалось прерогативой Ореста. В диалоге сына с матерью (729-794) несколько неожиданной является дискуссия о том, где ей следует испустить последний вздох; необычно и ее поведение в минуту смерти. Из стихов, завершающих эту часть поэмы (795-802), становится ясно, что Оресту не грозит осуждение со стороны его сограждан.
Здесь в развитие действия вмешивается новый мотив, необязательный для того, чтобы представить дальнейшую судьбу Ореста: спор за Гермиону и убийство Пирра (803-819), которые в дальнейшем приведут к тому, что обвинителем Ореста перед судом Ареопага выступит Молосс, не имеющий к Оресту никакого отношения во всей предшествующей традиции. Впрочем, суд Ареопага еще дело будущего, пока же автор возвращает читателя к судьбе Ореста: явившийся призрак матери доводит его до безумия (820-861). Нетрудно понять, что Драконций поручает Клитеместре ту роль, которую в греческой трагедии играли эринии, преследовавшие Ореста как до суда, так и после - именно чтобы спасти его от них, и посылал Аполлон Ореста в Тавриду. У Драконция в далекие края отправляет Ореста Пилад, а поводом служит как раз появление Молосса, требующего Ореста к ответу (862-866).
Дальше начинается скороговорка: пребывание полубезумного Ореста в Тавриде, его узнавание Ифигенией, очищение и бегство вместе с ней занимают всего-навсего 20 стихов, причем так и остается непонятным, зачем Ифигения похищает кумир Дианы (867-889). Речи сторон перед судом афинских старейшин, построенные обе по правилам риторики, акцентируют различные моменты: Молосс оценивает поступок Ореста с точки зрения человеческого права, Орест особенно настаивает на благоволении к нему богов (890-938). Впрочем, ни одному из них не удается убедить в своей правоте большинство судей: голоса делятся пополам, и только голос, поданный Минервой в защиту Ореста, решает его судьбу (939-962). Завершает поэму обращение к богам с просьбой положить конец всяким преступлениям среди эллинов (963-974).
Из обзора развития действия в "Трагедии Ореста" возникают по меньшей мере три вывода.
Первый: по содержанию поэма соответствует, в общем, охвату событий в "Орестее" Эсхила, но прибавляет к ним ряд эпизодов, которые не способствуют ее целостности. Сюда относятся: встреча Агамемнона с Ифигенией (44-107), не оказывающая никакого влияния на дальнейшее развитие действия; советы Клитеместры Эгисту, как с помощью женских чар привлечь на свою сторону микенскую знать (305-337), - никаких последствий эти предложения не имеют; выдуманный рассказ Дорилая о гибели детей Агамемнона (350-381), - непонятно, в чем его смысл, если Орест и Электра уже находятся в безопасности; похищение Гермионы Пирром и месть Ореста, не имеющие никакого отношения к его долгу мести за убитого отца (803-819); наконец, остается столь же непонятным, зачем Пилад посылал Ореста в Тавриду, если по возвращении его ожидает тот же Молосс (865 сл., 887-889).
Все эти несогласованности породили среди многих исследователей мнение, что поэма Драконция носит чисто декламационный характер, при котором каждый эпизод представляет самостоятельный интерес для исполнителя и для слушателей. С тем, что изображение отдельной сцены подчас больше увлекает автора, чем подчинение ее целому, спорить не приходится. В то же время почти каждому отступлению от основной линии повествования можно найти и другое объяснение, показывающее, что Драконций был не совсем беззаботен, создавая необычные ситуации.
Так, встреча Агамемнона с Ифигенией дает автору возможность представить его в достаточно благоприятном свете. Советы Клитеместры по части снискания расположения у знати открывают еще одну черту ее характера - известное умение действовать не вооруженной рукой, а дипломатическим путем. Рассказ Дорилая может объяснить беспечность узурпаторов перед лицом неизбежной мести - чего им бояться, если Орест погиб (ср. 708 сл., 729 сл.; см. также ст. 353 и прим.)? Что касается мести Ореста за похищение Гермионы и вмешательства Молосса, то выбор этой фигуры объясняется тем, что наш поэт не хотел прибегать к участию в тяжбе таких божественных сил, как эринии и Аполлон, поскольку проблематика их спора у Эсхила (конфликт между патриархальным и матриархальным правом, между старыми и молодыми богами, замена кровной мести приговором государственного судилища) была Драконцию совершенно чужда, если не сказать, недоступна. Наконец, бегство Ореста в Тавриду дает возможность совершить над ним очищение Ифигении, а не Аполлону в его дельфийском храме, как это было опять же у Эсхила.
Здесь мы подходим ко второму выводу: к судьбе участников "Трагедии Ореста" божественные силы, по существу, непричастны. Отказ Дианы возвратить на родину Ифигению - случайный мотив, не играющий в дальнейшем никакой роли. Клитеместра не апеллирует к богам, якобы творящим ее руками наказание Агамемнона за жертвоприношение Ифигении и разорение троянских святынь. Ореста призывает к мести не оракул Аполлона, а призрак отца, и юноша не ищет очищения в дельфийском храме. Преследуют его не эринии, а тень убитой матери, и в Тавриду посылает его вовсе не Аполлон, а Пилад. Голосуя за оправдание Ореста, Минерва ничем не мотивирует своего решения, которое к тому же не имеет практического значения: при равенстве голосов обвиняемый считался по античному праву оправданным, и судьям приходится только делать вывод о том, что небесное милосердие - на стороне матереубийцы.
Эти соображения афинских старейшин побуждают некоторых исследователей искать в поэме Драконция влияние христианского мировоззрения: милостивый бог способен-де простить даже самого страшного грешника, если он раскаивается в содеянном. Однако в поведении Ореста у Драконция нет ничего похожего на раскаяние и готовность к искуплению своей вины. Во всей поэме нет ни малейшего намека на некоего единого бога, распоряжающегося жизнью смертных; в конце ее речь идет о том, что наряду с Юпитером-Громовержцем (953, 963) боги, чья власть совершенна, даровали избавление Оресту [22]. Уже одно то, что боги и до этого всегда упоминаются во множественном числе [23], избавляет Драконция от подозрения в желании подчинить судьбу своего героя христианскому богу. Правда, боги, к которым он обращается в конце, собственно, даже не боги, а персонификации честности, сострадания и т.д., но олицетворение веры, согласия, дружбы и т.п. моральных свойств вполне в духе римской религии. А уж воззвание к "небесной любви, свойственной природе" (358), и к самой природе - "общей матери всех вещей", к полюсам, элементам, подземному чреву (775 сл.) и вовсе плохо вяжется с христианской идеологией.
Третий вывод из развития действия в поэме тесно связан с предыдущим: отсутствие божественного вмешательства дает полную свободу проявлению индивидуальных свойств участников трагедии, и в изображении их чувств состоит, пожалуй, самая сильная сторона Драконция. На первое место здесь должен быть поставлен, конечно, образ Клитеместры. Определяющая черта ее характера - преступная страсть, испытываемая к Эгисту (117, 128, 504), хотя сама царица сознает, что это чувство навлекло на нее несмываемый позор (177-179). В отношениях между любовниками Драконций подчеркивает чувственную сторону (228-231, 453-455, 620). Потеря Эгиста для Клитеместры страшнее смерти (123, 168 сл.) - отсюда возникает мысль об убийстве Агамемнона и план преступления, к которому она усиленно побуждает Эгиста (163-203, 209-218), и сама ему помогает (250-257). Она и в смерти хочет не разлучаться с любовником (755-760).
В то же время Клитеместра не без достоинства берет в руки бразды правления, выдвигая вполне здравые обвинения по адресу мужа, обескровившего войной свое царство (384-411), и также не без достоинства принимает смертельный удар, впервые в жизни испытывая чувство стыда (786-789). Никакой роли в поведении преступной царицы не играет ни воспоминание об Ифигении, ни ревность, которую могло бы вызвать появление царской наложницы, - напротив, Драконций ограничивает роль Кассандры прорицанием (137-151) и специально подчеркивает, что пленницу никто не обижал (133-135). Клитеместрой руководят исключительно человеческие эмоции - преступная страсть, страх разоблачения и наказания.
Любовь Клитеместры тем более заслуживает осуждения, что предмет ее отнюдь не достоин таких чувств. Эгист у Драконция - вовсе не мститель за преступление Атрея: напротив, всячески подчеркивается его низкое происхождение (см. ст. 139 и прим., а также ст. 426 сл.). Он трус, пробравшийся к царскому ложу (140 сл.), и только страх заставляет его подчиниться воле Клитеместры (220-223, 258, 276, ср. 700). Зато, придя к власти, он проявляет себя как заносчивый и жестокий тиран, под чьей властью стонут его подданные (314 сл., 413-424, 458 сл., 546-550). Царский дом Эгист опозорил развратом (646-650), и его убийство никто не воспринимает с осуждением (802).
Полным контрастом фигуре Эгиста выступает Агамемнон. В отличие от Эсхила, видящего объективную вину царя в "гибели многих" и в первую очередь Ифигении, Драконций прославляет его победу над Троей (25-29, 239-244). Обвинительная речь Клитеместры перед народом не встречает одобрения: слуги по-прежнему верны памяти своего владыки (338-349, 453-458, 651 сл.). По мере возможности снимается с Агамемнона обвинение в жертвоприношении Ифигении: оно произошло-де почти без его ведома, с помощью подложного письма, посланного в Микены Одиссеем. При встрече с Ифигенией царь испытывает чувство глубокого раскаяния: не помнит зла и отправленная под жертвенный нож дочь, и при встрече оба заливаются слезами радости (60-83). Агамемнон - примерный супруг и отец, позаботившийся о подарках жене и детям (35-40), и защитник святыни брака (165 сл.). На его связь с Кассандрой нет ни малейшего намека. Не забывает Агамемнон своего долга и перед богами, которым приносит обильные дары (31-34, ср. 86-101). И в его судьбе никакой роли не играет наследственное проклятье дома Пелопидов, о котором, не в пример греческим трагикам, во всей поэме Драконция нет ни слова.
Что касается образа Ореста, то уже одно его пребывание в Афинах (291-301, 516-519) составляет резкий контраст полному умолчанию о годах его отрочества у Строфия в предшествующей традиции. Сдружившись с Пиладом, Орест и не помышляет о мести за отца, пока его не призывает к ней тень покойного (515-540). Разумеется, необходимость поднять меч на родную мать вызывает в юноше глубокие сомнения; Драконций описывает их с подробностями, до него совершенно неслыханными (557-580). Греческие трагики изображали душевные муки Ореста после убийства Клитеместры; чаще всего их приписывали воздействию эриний. У Драконция Ореста преследует призрак матери, и все его мучения носят характер реального психического сдвига. Можно поставить в вину нашему поэту известную непоследовательность: доводы Пилада (583-615) почему-то оказываются сильнее, чем призыв тени Агамемнона. Но, приняв решение, Орест остается верен ему до конца, и никакие жалобы матери не могут отвратить его от исполнения долга мести (616-621, 687-692, 745-752, 761-772).
Подводя итог, можно сказать, что для Драконция все события, происшедшие в доме Атридов - чисто человеческая трагедия измены и мести, в которой роль внешних - божественных - сил сведена до минимума, хотя наш автор, имевший перед собой образец трагедий Сенеки, не мог, конечно, отказаться от участия в действии хотя бы призраков Агамемнона и Клитеместры.
Впрочем, влияние римской поэзии золотого и серебряного веков отнюдь не ограничивается введением ряда сюжетных мотивов, на что даются указания в примечаниях к переводу. Там же читатель найдет и многочисленные отсылки к текстам римских авторов [24], которых Драконций цитирует часто дословно, иногда, может быть, даже совершенно бессознательно, как языковые клише, бывшие на слуху у каждого образованного человека. К тому же считалось даже своего рода шиком в произведении, рассчитанном на достаточно подготовленную аудиторию, припомнить к месту подходящий пассаж из своих предшественников, успевших к этому времени стать классиками. На первом месте среди них - Вергилий как эталон героического эпоса, но хватает заимствований также из Сенеки, Овидия, Стация и других авторов. В результате словесная ткань поэмы представляет собой достаточно своеобразный сплав эпических и риторических элементов.
Эпический колорит Драконций старается воспроизвести сравнениями. Иногда - по всем правилам эпической техники, с двойным "так" (265-269, 631-638) или просто с вводным "так" (224-226, 242-244, 796 сл., 856-859); иногда он в качестве довода или для сравнения обращается к именам героев прошлого, вспоминая Медею, Алкестиду, Эвадну, Ахилла, Гектора, Пирра. Не избегает автор многократного повторения на ограниченном пространстве важных для него слов, - прием, отчасти напоминающий технику лейтмотивов в архаической греческой поэзии [25].
Однако гораздо больше, чем эпическому стилю, отдает автор дань риторике, о чем свидетельствует его приверженность речам персонажей: на 974 стиха поэмы приходится около 500 строк, произносимых кем-либо из ее участников. Не приходится уж говорить о собственно риторических приемах, которые читатель встретит в изобилии на всем протяжении поэмы. Приведем здесь только самые яркие примеры. Анафоры: 467-471, 595-597, 846-848; накопление однородных членов, часто - бессоюзное (558-560, 775 сл.), иногда - с определениями (910 сл.); оксюморон: целый букет их - в прологе (1, 7-10, 15, 19); антитезы: 80, 441, 444. Если современному читателю такой стиль и покажется искусственным, он тем не менее отвечал вкусам той эпохи, когда писал Драконций.
Для нас же его поэма - свидетельство необычного подхода к мифу о доме Атридов, в котором каждая эпоха находила что-то свое или вносила в него новшества или неожиданные толкования. Не составляет в этом смысле исключения и Новое время. [с. 220] Мы найдем здесь и попытку освободить Ореста от ответственности, объяснив убийство Клитеместры случайностью ("Орест" Вольтера, 1750), и - еще почти два века спустя - решить проблему ответственности и свободы выбора в духе философии экзистенциализма ("Мухи" Сартра, 1944), и полную дегуманизацию мифа, ведущую к саморазрушению личности ("Евмениды" Леконта де Лиля, 1873; "Траур к лицу Электре" О'Нила, 1931; "Электра" Гауптмана, 1944). Встретим мы и самого Ореста, желающего вовсе избежать и вины и ответственности - в поставленной на Бродвее в 1960 г. пьесе совершенно не известного у нас американского драматурга Джека Ричардсона. Но это - уже другая тема.

[Рукописи и издания]

"Трагедия Ореста" дошла до нас в двух рукописях (в обеих - без имени автора): codex Bernensis 45 (В), IX в., и codex Ambrosianus О 74 sup. (А), переписанный во второй половине XV в. с рукописи, которую привез в Италию итальянский гуманист Энох из Асколи, обнаруживший ее во время своего путешествия в Скандинавию в 1451-1455 гг. Первая из них является гораздо более надежной, поскольку переписчик, не знавший, судя по характеру ошибок, латинского языка, тем не менее, крайне бережно копировал более ранний экземпляр. Во второй, восходящей, в конечном счете, к той же рукописной традиции, что и В, значительно больше ненужных поправок и конъектур, искажающих первоначальный текст; в отдельных случаях, впрочем, текст в А дает более предпочтительное чтение, чем в В. Кроме того, около 20 разрозненных стихов, преимущественно назидательного характера, как, например, 279-281 или 927-928, сохранилось в четырех антологиях XIII-XIV вв., восходящих к некоему прототипу XI или XII в. и иногда помогающих уточнить чтение двух полных кодексов. Несмотря на достаточно раннее происхождение рукописей В и А, особенно - первой из них, полный текст "Трагедии Ореста" был впервые опубликован (также без имени автора) только в 1858 г., [26] хотя и до этого были известны два отрывка из нее, тоже анонимные: ст. 1-53 [27] и 752-770 [28]. В последовавших затем изданиях в результате стилистического анализа было установлено, что поэма была написана в конце V - начале VI в. в Африке, а в 1871 г. уже известный нам Анджело Май, издав "Трагедию Ореста" вместе с другой поэмой на мифологическую тему, "Похищение Елены", принадлежащей Драконцию, высказался в пользу авторства этого поэта и в отношении "Трагедии Ореста". Дальнейшие исследования подтвердили ее родство с другими мифологическими поэмами Драконция, так что с начала 80-х годов XIX в. окончательно утвердилось мнение об его авторстве.
За неполных полтора столетия, прошедших со времени первого издания "Трагедия Ореста" издавалась - отдельно или вместе с другими произведениями Драконция - свыше 10 раз. Итоговым для XIX в. следует считать издание Фольмера [29], снабженное обширным филологическим и справочным аппаратом, для XX в. - Ж. Буке и Э. Вольфа в известной серии "Collections des Universites de France" [30] с вводной статьей, обстоятельнейшими примечаниями и французским переводом. По этому изданию и выполнен, за редкими исключениями, оговоренными в примечаниях, настоящий перевод. На русский язык "Трагедия Ореста" не переводилась, не считая отрывка, включенного в "Scythica et Caucasica" (T. II. Вып. 2. с. 431 сл.) и перепечатанного в ВДИ за 1949 г. № 4. с. 29 сл.
Укажем в заключение на аналитическую библиографию, отражающую результаты изучения творчества Драконция на протяжении XX в.: Studi Draconciani (1912-1996). A cura di L. Castagna. Napoli, 1997. "Трагедии Ореста" здесь посвящены с. 42-69 [31].
 

Примечания

1. Имя автора Dracontius принято передавать у нас как Драконтий. Едва ли это верно, так как сочетание ti на рубеже V-VI вв. уже давно звучало как [tsi] и русская транслитерация имен, оканчивающихся на -ntius, через -ций является вполне обоснованной: Констанций, Пруденций, Фульгенций. Почему надо делать исключение для Драконция?

2. Впрочем, и в этой поэме наряду с примерами верности богу, заимствованными из Ветхого и Нового завета (III. 76-250), приводятся образцы самоотверженности, проявленной героями мифологии и древней истории: Кодром, Леонидом, Регулом и другими (261-438).

3. Любопытно, что в Испании же, в Леоне, было обнаружено надгробие с цитатой из "Хвалы Господу" (I. 611). Речь идет о Христе: "Кто своей крови потоком смыл прегрешения наши".

4. История римской литературы, Т. II. М., 1962. С. 394-395.

5. Здесь переведены большой отрывок "Сотворение мира" из "Хвалы Господу" и "Эпиталамий Иоанну и Витуле".

6. См. перевод Контроверсии в сб. "Поздняя латинская поэзия". М., 1982.

7. См. Dracontius. Oeuvres. Т. I. Louanges de Dieu. Livres I et II. P., 1985. P. 9-10.

8. Захватив в 439 г. восточную половину Нумидии, вандалы сохранили в ней римскую судебную систему и должность проконсула, в ведении которого оставалось судопроизводство.

9. L. D. III. 630 sq.: "...привык прощать я виновных, // и, если просят меня, разобравшись, прощенье дарую"; 654-657: "Тот я, кто некогда право отстаивал, в тогу облекшись, // смерть отгонял от виновных: преступно лишенным богатства // средства дала моя речь, отобрав по суду у имущих: // в рабство одних обрекла, другим даровала свободу".

10. К нему Драконций обращается в "предисловиях" к двум своим ранним сочинениям, входящим в цикл так называемого Romulea (несколько подробнее об этом сборнике мы скажем ниже). В первом поэт прославляет своего наставника наравне с Орфеем за то, что он вернул африканской столице изгнанную ранее оттуда изящную словесность (Rom. I. 13); во втором с глубокой признательностью отмечает, что Фелициан разбудил в нем поэтическое призвание (Rom. III. 15-20). С обучением у Фелициана связан трудный вопрос, имеющий прямое отношение к тем источникам, которыми мог пользоваться Драконций: вынес ли он из этого времени знание греческого языка, которое позволило бы ему читать в подлинниках Гомера, трагиков и Септуагинту? Исследователи отвечают на этот вопрос по-разному. Одни совершенно уверены в том, что Драконций знал греческий, другие столь же решительно это отвергают, но аргументы первых представляются более основательными.

11. Rom. I. 13 ("науки" - litteras, т.е. именно словесность).

12. Satisf. 93-94: "В этом я был виноват, что господ не хвалил справедливых, // а чужестранца решил, как господина, воспеть".

13. Rom. VII. 127-131: "Грех мой не так уж велик, хоть и гневался царь не напрасно, - // злобный душой человек злобной речью меня опорочил, //скверным представил меня и вину мою злобно утроил. //Тот, кому надо бы было просить для меня снисхожденья, // царственный гнев возбудил, господина он сделал свирепым".

14. L. D. III. 600: "Был я объявлен врагом и добра большей части лишился"; 605: "Толпы рабов убегают, клиенты меня презирают, // и не оплакал никто ни погибель мою, ни паденье".

15. Об этом Драконций с благодарностью вспоминает в эпиталамии, посвященном женитьбе двух братьев на двух сестрах (Rom. VI. 36-44). Как видно, семья женихов оказала какую-то помощь в освобождении поэта: "Служит щитом этот дом и милость свою мне являет: // сколько я бед пережил, сколько раз моей жизни угрозу, - дланью они благосклонно прикрыли меня и спасенье // мне даровали, страдавшему (это особенно важно); // также имущество все возвратилось их доброю волей. // Всякий ученый поэт, в искусстве своем умудренный, // ныне уж здесь и желает прославить их в свадебной песне, - мне ль с похвалами замешкаться, тех не воспеть по заслугам, // кто так меня приласкал?.."

16. См. подробнее Ярхо В. Эсхил. М., 1958. С. 138-184; он же, Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978. С. 97-141.

17. См. Ярхо В.Н. Античная драма. М., 1990. С. 29-47.

18. Там же. С. 48-64.

19. В эпоху Республики история Агамемнона и Ореста не раз обрабатывалась в римской трагедии (у Энния и Акция), однако не известно, сохранились ли целиком их произведения ко времени Драконция.

20. Читателю придется примириться с тем, что в дальнейшем греческие имена собственные, содержавшие Θ (тэту), при анализе текста Драконция и в примечаниях передаются в представленной у него форме (т.е. Эгист, Тиест).

21. Эту роль поручит ему полторы тысячи лет спустя Г. Гауптман в трагедии "Электра" - однако едва ли под влиянием Драконция.

22. 917, 922, 924, 929, 935, 937, 947, 956, 963, 973.

23. См. 9, 35, 279, 357, 465 сл., 739, 483, 860, 895. [483 стоит на том же месте и в книге: Драконций. "Мифологические поэмы". М., 2001.

24. Цитаты из произведений, переведенных на русский язык, приводятся по существующим изданиям Вергилия, Овидия, Сенеки и т.д.; для читателя, желающего проверить ссылки, не снабженные цитатами, не составит труда воспользоваться теми же изданиями. Во всех остальных случаях перевод цитат принадлежит составителю примечаний.

25. Ср. трехкратное повторение в пределах одного-двух стихов: "вождь" (25), "Кассандра" (512 сл.), "мать" (850 сл.).

26. Carmen epicum inscriptum Orestis tragedia quod ex codicibus Bongarsiano et Ambrosiano primum edidit C. W. Muller. Rudolstadt, 1858.

27. Mai A. Spicilegium Romanum. I. Romae, 1839. P. XXIV-XXVI.

28. Sinner J. R. Catalogus codicum mss. Bibliothecae Bernensis. T. I. Bemae, 1760. P. 507-508.

29. Vollmer Fr. Dracontii Orestis tragoedia // Monumenta Germaniae historica. T. XIV. Berolini, 1905 (repr. 1961). P. 197-226.

30. Dracontius. Oeuvres. Tome III. La tragedie d'Oreste. Poemes profanes I-V. Introduction par J. Bouquet et E. Wolff. Texte etabli et traduit par J. Bouquet. P., 1995. Здесь читатель найдет и более подробные сведения об истории текста и изданиях "Трагедии Ореста" (с. 8-9, 79-80).

31. Возможность ознакомиться с этой книгой я получил благодаря помощи д-ра М. Хойса и Т. Шмидта (Католический университет в Леувене, Бельгия), которым приношу здесь свою искреннюю благодарность.